Подошел сержант со своей группой, сели в кузов. Снова вездеход тронулся: то в одном, то в другом месте степи вырастало хвостатое облако пыли. Вспыхнет и уляжется на разогретую землю.
Бинокль переходил из рук в руки. У Малко устали глаза, покраснели, и он уже не доверял своему зрению, сипло произносил:
- Вы сами, сами, у меня туман в глазах.
VIII
Михаил Сергеевич Водолазов настороженно следил за водителем: порой казалось, парень вот-вот рванет баранку и видавший виды "газик" перевернется на крутом повороте. Но Савушка, кряхтя и покусывая нижнюю губу, вел машину сносно. На минуту в душе Водолазова возникло теплое, щекочущее удовлетворение: не кто иной, а он сам обучил Савушку шоферскому делу. "Повозился, однако, не зря, водит машину". И невольно вспомнил доктора Дроздова Владимира Ивановича, который много труда вложил, чтобы вылечить Савушку. Дроздов уволился из армии, но остался жить в Нагорном, пишет научный труд о долгожителях.
Они ехали в дальнюю бригаду, на целинный участок; хотя эта земля уже распахивается и засевается не первый год, по старой привычке в колхозе ее зовут целиной. То были последние гектары посева, на других местах уже глянули из-под земли первые всходы, а некоторые колышутся на ветру, да только не радуют глаз...
- Марно сегодня, - вздохнул Савушка, - марно, товарищ полковник.
- Смотреть на дорогу, - предупредил Водолазов. К нему опять вернулась настороженность: дороги как таковой уже не было, под машину бросались лишь продолговатые плешинки, остатки прежней грунтовки. Савушка, словно почувствовав настроение Водолазова, сбавил скорость. Водолазов высунул голову, ожидая, когда машина поравняется с курганом, чтобы еще разок взглянуть на этот странный холм.
- Остановись, Савушка. - И сошел на горячую землю.
Курган был густо покрыт диким терном, кустами огнистого шиповника, серыми сухими будыльями.
Водолазов нашел стежку, ведущую на голую маковку, нырнул в заросли. Тропка, изгибаясь и протискиваясь сквозь сплетения колючих веток, вывела на вершину, откуда виднелась вся округа. Подъем Водолазову дался с трудом: с бровей, темных и густых, капал соленый и тепловатый, как парное молоко, пот, катился по бритым щекам, попадал в иссушенные зноем уголки рта. Он вытер клетчатым платком лицо и жадным взором окинул даль. Мглистое небо, дымчатая корона солнца, жаркого и круглого, заставили его вздрогнуть. Это были признаки надвигающейся беды - черной бури.
Хотя она, эта буря, судя по признакам, была еще далеко, может быть, в трехстах- четырехстах километрах. Водолазов в мыслях отчетливо представил, как упругий жаркий ветер где-то там, за сотни километров, налетел на иссушенные от бестравия земли, поднял в воздух тонны серой, сухой, как порох, пыли и несет сюда, на поля колхоза. Потом черные бури поразбойничают дня три-четыре и, обессилев, утихнут где-то. Небо вновь обретет свои краски, и, возможно, набегут облака, загрохочет гром, и, если дождь досыта напоит посевы, тогда к растениям вновь вернутся силы, а если влага не достигнет корней, осевшая пыль превратится в панцирь и жестоко, безжалостно погубит неокрепшие всходы хлебов...
Вернулся в машину, продолжая рассуждать: "Как же так? Это несправедливо, сколько сил затратили, а стихия одним разом все перечеркнет... И ничего тут не поделаешь. Стараемся, пашем по всем правилам агрономии, удобряем... Сколько труда, сколько сил... Неужели и впрямь человек бессилен что-либо сделать?"
Водолазов даже испугался такой мысли. Он оглянулся на Савушку: не подслушал ли тот; с ожесточением потер ладонью остриженные "под ежик" волосы: "Ну и ну, ну и полковник запаса, растерялся! А война, а те лавины танков, те густые цепи озверелого врага - разве они были слабее песчаных бурь?! Сколько раз костлявая бросалась на плечи, и казалось, нет спасения, еще мгновение, и ты окажешься в ее объятиях. Но ты не паниковал, не изгибался, побеждал. Войну одолели, батенька Михаил Сергеевич".
В воспоминаниях промелькнули огненные картины схваток. Он немного приободрился, похвалил Савушку: "Ничего, ничего, Савушка, крути баранку, крути, дышло в бок твоей болезни".
И, заметив, как водитель с завидной ловкостью переключил скорость, закричал:
- Ага! Молодец, так и управляй этой машиной. "Волгу" купим, тебя посажу за руль, катай предколхоза с ветерком, чтобы мозги проветривались враз.
Савушка сказал:
- Товарищ полковник, а зачем на курган взбирались?
- Полковник... Чего это ты меня так величаешь? Два года псгон не ношу, - с грустью заключил Водолазов: душа его еще была там, в армии, и сама часть рядом, да только не та уже - ракетная!
Савушка ответил:
- Для порядка, товарищ полковник, зову так. Мне нравятся военные.
- Для порядка?.. Ну что ж, для порядка можно... Курган, говоришь? Присматриваюсь к нему второй год. Что за оказия, Савушка, скажи мне: кругом трава выгорает, а на нем, на этом кургане, всегда зелено. Может быть, колдовство какое? - пошутил Водолазов.
- Папаня знает, - ответил Савушка.
Это удивило Водолазова. "Папаня знает... Едва ли он может знать причуды здешних мест. - про себя возразил Водолазов. - Летун известный, ему и дела нет до земли. Будет урожай или нет - его это не заботило. Урвать побольше, дать колхозу поменьше - это он умел, твой папаня", - продолжал злиться Водолазов, но брошенная Савушкой фраза притормаживала злость, и он наконец подумал: "А черт его поймет, этого Дмитрича... Возможно, и знает".
- Письма шлет?
- Папаня-то?
Водолазова взорвало:
- Да какой он тебе папаня? Гад он, кровопиец, обворовывал колхоз, получил по заслугам.
- Я его не оправдываю, товарищ полковник.
- Еще бы, эксплуатировал тебя, как батрака. Кулак, и только.
- Жадный он был. Для себя мог и на солончаках пшеницу во какую вырастить. Без него наш сад опаршивел, а мать - она ничего не знает. День и ночь в работе папаня-то был. Ни свет ни заря, а он уже кряхтит в саду или скотину холит...
- Жалко тебе его?
- Не-е-ет! Я ведь не об этом, товарищ полковник. Говорю: верблюд он в работе. Не смогли его приручить к нашей жизни, вот и пошел воровать да скопидомничать. А что касается писем, товарищ полковник, редко шлет. Последнее получили в конце апреля. У матери просил прощения. Писал: Дарьюшка, прости меня, матерого волка, прости. Бил я тебя от жадности да по причине своей темноты. В письме умолял, чтобы я не уходил из дому, просил смотреть за матерью. Она, писал, света божьего не видела. Владимира Ивановича Дроздова вспоминал. Говорит, он тебя, Савушка, на ноги поставил. Ты, говорит, не забывай носить ему яблок; денег, говорит, не бери, в дом жильцов не пускай, это, мол, не вашего ума дело. И про вас, товарищ полковник, вспомнил. Говорит, если этот отставной генерал еще мотается в колхозном "бобике", то передай ему, что Дмитрич тут находится при хорошем деле: лес валит и ему ставят высокие проценты, за которые платят деньги, больше, чем в колхозе "Социализм".
- Врет! - ревниво возразил Водолазов. - Тюрьма есть тюрьма, Савушка, и пусть он не загибает.
- А я верю. Папаня такой, что он и в тюрьме приладится, лишь бы не заковали в кандалы. Все может быть, - спокойно возразил Савушка.
Это очень задело Водолазова. Он умолк, нахохлился. Мысли опять унесли его к черным бурям. Про себя он начал ругать тех, кто живет там, откуда поднимается в воздух тяжелая пыль, ругать за то, что там не могут укрепить почву, что довели ее до такого расслабления, когда даже небольшие ветры способны поднять иссушенную зноем землю... Трава! Кто мог поднять руку на эту святыню земли российской? Не ты ли, матушка трава, извечно питаешь почву своими корнями, даешь силу ей, гасишь набеги ветров-разбойников, дышишь прохладой, ослабляя зной жаркого лета? Неужели там этого не понимают? "Там? Где это - там? - вдруг спросил себя. - А тут? В колхозе, где ты председательствуешь?.. Распахали выпасы... Где ты был, товарищ Водолазов, когда распахивали? A-а, это вначале сделал прежний председатель колхоза товарищ Околицын, Матвей Сидорович, который так ловко всучил тебе портфель председателя, ссылаясь на свой пожилой возраст, а теперь, как вьюн, извивается возле и приговаривает: "Ой, полковник, ты что делаешь, Вильямса отвергаешь, гоняешься за пустышами, не посылай трогать выпасы". Не послушался. Эх, Михаил Сергеевич!.. Что же это я громлю себя? Что-то сделал. Пруд соорудил, птицы домашней в достатке... Пруд... Мельчает он. В другом месте отыскать бы воду да послать ее на посевы. Ну что вы, горячие ветры? Что? Влага не от бога, прудовая влага. Как вы тут ни разбойничайте, а растения наши выстоят теперь... Вот бы так на самом деле!.. На кургане зеленеет трава. Фу-ты, проклятый курган, дался он мне! - Несколько минут он ни о чем не думал, потом опять: - Так что же, Михаил Сергеевич, кто на этот раз распахал выпасы? Ты, сукин сын, ты, а не Матвей Сидорович. Вот тебе и там! Еще годик-два, и дальний сосед к западу бросит тебе, товарищ Водолазов, в лицо: ты что? Сдурел, Михаил Сергеевич, головы на плечах не имеешь, почву калечишь?"
Машина шла плавно, без тряски. Водолазов оглянулся: они ехали по накатанной дороге. Впереди, на взгорье, чернела фигура человека.
Потом словно кто-то сломал фигуру, и она провалилась на обочину.
- Прибавь газу! - крикнул Водолазов.
Савушка, переключив скорость, сказал:
- Я его давно заметил, товарищ полковник, говорю вам: глядите, а вы все молчите и молчите. Вот я и повернул к дороге. Не слышали, как я говорил?
- Нет, - ответил Водолазов и удивился тому, что он действительно не слышал Савушку.
IX
Когда была отправлена в поиск последняя машина и Бородин доложил Гросулову о принятых мерах, он вспомнил о Наташе и позвонил на квартиру. Ему не ответили. "Может, стоит у дороги и ждет Сергея, мучается", - подумал Бородин и выскочил из кабинета. Действительно, Наташа стояла у дороги. Он подошел к ней. Она уже знала, что случилось с Громовым. Он начал успокаивать.
- Не волнуйтесь, Громов и в джунглях не потеряется. - И, смутившись оттого, что она посмотрела на него робким взглядом, понес чепуху: - Вот у нас в донских степях суслик виден за сто верст, торчит на суглинке черным столбиком, а глазенки у него, как бусинки, маленькие-маленькие. Прожорливый, чертяка, за лето пудов шесть зерна пожирает... Гросулов авиацию поднял на ноги. Ох и всыплет он этим небесным братикам.
Наташа, не сказав ни слова, сошла с обочины и направилась к обрыву. Бородин пошел вслед за ней, все еще продолжая говорить несвязно, робко. Когда она остановилась, Степан снял фуражку. Мокрый лоб лизнула прохлада. Он оглянулся: откуда это?
Было очень жарко, а тут такое блаженство. Бородин только сейчас увидел памятную тропинку и берег реки. Он не поверил своим глазам, и теперь стоял с сомкнутыми веками, боясь их раскрыть. Вмиг ожила последняя встреча и последний разговор с Наташей на этой тропинке: "Так нельзя, к какому-то берегу ты должна пристать. Все время посередине реки плыть устанешь". - "Верно, я очень устала. Но ты не говори Громову... Я еще могу плыть". Он тогда окончательно понял, что с такой женщиной Громову не легко будет жить. Но он не знал еще, что она любила его, Бородина, и только появление в Нагорном Громова удержало ее признаться в этом. Да, это была та стежка, тот берег и та речка. Ему стало как-то не по себе: неподалеку дорога, по которой снуют машины, идут люди.
"Заметят, - подумал Бородин, но тут же одернул себя: - Не раскисай, товарищ замполит, от жизни нельзя спрятаться, поэтому не отворачивайся! - Он и так с тех пор, как женился на Елене, избегал встреч с Наташей и с Громовым ни разу не говорил о ней, а когда тот (это случалось редко) спрашивал: "Как у тебя дома, Степа? - бросал скороговоркой: "Порядок, командир". И действительно, с Еленой ему было легко, он радовался, как ребенок, почувствовав ее нежность и к себе и к Павлику.
Она сказала:
- Берег... Вот он какой, берег...
Бородин поднял голову. Он понял, что она говорит о том береге, к которому он, Степан, советовал прибиться ей, чтобы не плыть посередине реки. Бородин вновь начал упрекать себя за то, что ни разу не поинтересовался, как она живет, и избегал встреч с нею.
- Берег, - повторила Наташа. - А у вас. Степан, не хватило смелости позвонить даже сегодня, когда с Сергеем случилась беда. Спасибо генералу Гросулову, он нашел время.
Он не знал, что ответить: было такое чувство, словно его приперли к стене, и он не в состоянии даже пошевелиться.
- Вы понимаете, я его почти не вижу, все на службе, на службе... Вот он какой, берег... Почему вы не поехали на сборы, почему он всюду мотается?
Он обрадовался, что она так говорит. "Значит, любит, любит Серегу. Чертяка, погоди, вернешься, получишь взбучку от своего комиссара. Поговорим".
- Вызывали командира, а не меня, - сказал Бородин.
- Командира... Но он еще и муж, отец... Он же - тот берег, к которому вы советовали прибиться. Где этот берег?! Где он? - Она расстегнула ворог кофточки и закрыла глаза. Бородин смотрел на нее исподлобья: она ничуть не изменилась.
- Ты вот смотришь на меня, - тихо сказала она, - а ничего не понимаешь. - Веки ее поднялись. Бородин вздрогнул: "Неужели она его не любит? Что она на меня так смотрит?" Он повернулся к дороге, сказал:
- Не беспокойся, думаю, что с Сергеем ничего страшного не случилось. Наш командир такой человек...
Она прервала его:
- Человек, человек... А ты кто?
- Замполит, - улыбнулся Бородин. - Такая должность есть в части... Должностишка так себе - ни границ, ни края, и тут, и там... Значит, берег, говорите, не тот?
Она пошла к дороге.
Бородин догнал ее у самой обочины, сказал:
- Ты извини меня, должность у меня такая - и тут, и там, всем приходится интересоваться.
Наташа поняла его по-своему. Тихонько улыбнулась.
- Интересуешься, да не всеми. - Еще одно мгновение, и она призналась бы в том, что он. Бородин, снится ей почти каждую ночь, а она не знает, что делать, но в этот миг рядом, скрипнув тормозами, остановился колхозный "газик". Из машины вышли Громов, потом Водолазов.
- Сергей! - бросилась Наташа к мужу. Он обнял ее, не стесняясь присутствующих, начал целовать пахнущие солнцем волосы.
Водолазов взял под руку Бородина, отвел за машину, на ухо прошептал:
- Жалуется она на Громова, а он видишь как с ней...
- Понятно, - бросил Бородин. - Где вы его нашли?
- В поле. Умирал от жажды. Выпил глоток воды и сразу: везите в городок. По дороге хвалил летчика, говорит, и машину спас, и меня живехонького приземлил. А Наталья как тут? - забеспокоился Михаил Сергеевич о племяннице.
Громов открыл дверцу, помог Наташе сесть в машину, крикнул Водолазову:
- Подвезите к дому, пожалуйста.
- А сам? - спросил Водолазов и посмотрел на Бородина.
- Служба, Михаил Сергеевич, сами знаете, хожу по вашим следам. - И Бородину: - Пойдем, Степан, привез тебе кучу новостей.
...Ехали молча. Потом Водолазов повернулся к Наташе.
- Железяка он у тебя, Громов-то! Я его еле отпоил, хорошо, что с собой вожу воду и спирт. Спроси у Савушки, каким мы его нашли.
- Правду говорит товарищ полковник, - подтвердил Савушка.
Водолазов невольно потянулся рукой к плечу, долго перебирал пальцами, будто нащупывал звездочки... "Ах, Наталья, трудно тебе с ним... Железяка". Это слово ему понравилось, и он в мыслях произносил его несколько раз.
- Я, Наталья, решил курган раскопать. Какая-то загадка: кругом все выгорает, а на нем и вблизи растительность зеленеет.
- Все вы, дядя, железяки. - сказала Наташа и уронила голову на колени.
Водолазов обернулся: Наташины плечи слегка подрагивали. Он не стал успокаивать, закурил, спросил у Савушки:
- Еще что пишет папаня?
Савушка не ответил.
- Ругает он Советскую власть?
Савушка усмехнулся:
- Нет...
- Кого же он ругает?
- Немножко вас, товарищ полковник.
- Он гусей колхозных воровал?
- Воровал...
- Ты мне дай его адрес, письмишко ему напишу. Ай да Дмитрич, в тюряге деньгу зашибает! Слышишь, Наталья, какие у нас существуют работяги? Деньги, только деньги... Проклятые бумажки! Кто их придумал? Слышишь. Наталья?..
- Не знаю, дядя, кто их придумал.
- Прогресс, новая ступень человеческого развития! - азартно вскрикнул Водолазов больше для того, чтобы Наталью развеселить. - С рублем, с этой бумажкой, в любом уголке страны не пропаду. А почему? Да потому, что могу обменять на нужную мне вещь...
- Так думал и папаня, - сказал Савушка. - А его в тюрьму за это.
- Наташа, слышишь, что он сказал? - Водолазов весело расхохотался.
Савушка, не понимая, почему смеется председатель, повторил свое:
- А его в тюрьму за это.
- Дмитрич смотрел на жизнь с точки зрения частника, торгаша: дать народу поменьше, урвать побольше у государства.
Дядина горячность рассмешила Наташу. Она, обняв Водолазова, прижалась щекой к его теплой голове:
- С кем ты споришь, мой двоюродный дядюшка Мишенька!
- С человеком. - серьезно сказал Водолазов. - Я его шоферскому делу обучил. Теперь он рабочий колхозного производства! В политике обязан разбираться, кумекать!
- Да, да, хозяин коллективной собственности, - подражая Водолазову, подхватила Наташа. - Савушка, не надоел он тебе со своим просветительством?
Савушка ревниво ответил:
- Товарищ полковник научил меня управлять машиной. Зачем так говорить: надоел! - с обидой заключил он и ловко подрулил к воротам громовского двора.
Наташа вышла из машины. Ей не хотелось оставаться одной, но Водолазов спешил в правление колхоза. Чтобы не сразу войти в пустую квартиру, она села на скамейку, но в ту же минуту встала, почувствовав прилив неосознанного волнения. Подумала о сыне, но с Алешей ничего не могло случиться: он находился в пионерском лагере, и она два дня назад была там. Ребята под хорошим присмотром, загорели, как таракашки, черненькие, суетятся, играют.
Вошла во двор. На крыльце спиной к Наташе стояла женщина. Она сразу узнала ее - свою мать. Хотелось крикнуть: мама! Но не смогла. Прижалась к калитке. Перед глазами в каком-то страшном галопе пронеслись картины свадьбы с Сергеем, когда мать не разрешила ей регистрироваться на фамилию мужа: "Гуровых все знают, а этого курсантика никто"; потом ее, материнские, письма в дальний гарнизон, глухое место, где жили только военные, письма частые, с одним и тем же требованием бросить мужа и приехать в Баку, где для нее, Наташи, уже подобрана настоящая пара... Скрыла от Сергея беременность, уехала, бросила Громова и шесть лет жила одна.
- Мама! - Наташа взбежала на крыльцо. Их руки переплелись, и они обнялись, целуя друг друга...