Но я уже был выбит из колеи. Я сидел и рисовал из мокрых кружков, которые оставались на стойке от моего стакана, причудливые фигуры. Люси молчала…
- Так вот, этот Крамер, - все-таки заговорил я и хлебнул виски. - Я вообще только от него узнал, что такое журналистика! Он поручал мне писать объемные статьи, когда я был готов… Историю медицины… исторические серии… научные… - Я улыбнулся. - Одна, моя самая любимая, называлась "Пчелиное государство"!
- "Пчелиное государство", - повторила Люси с благоговением. - Это, должно быть, была прекрасная статья!
Я опрокинул стакан.
- Еще один, пожалуйста.
- Господин Роланд…
- Еще один!
- Боже, как сердито вы умеете смотреть! Конечно… сию минуту…
- Благодарю, фройляйн Люси… И еще крупные криминальные происшествия: я на них специализировался! Я был сам себе изыскателем. Это я тогда понимал…
"Что же это может быть - изыскатель?" - несомненно, размышляла Люси, но усердно кивала.
- В то время Хэм давал мне задания по каждому крупному преступлению. И не только в Германии! По всей Европе! Даже в Бразилии - та история с монахинями-убийцами. По этому поводу я два раза летал за океан в Рио. - Я сделал глоток. - Да, - сказал я, - поначалу был огромный спрос на литературу, все хотели наверстать упущенное! Это было как жажда в пустыне, жажда знаний, настоящая мощная волна! Потом страна стала интенсивно развиваться, и пошла волна любопытства. Крупные криминальные происшествия и политические скандалы. Потом у нас была - ну, скажем, историческая волна. Был такой интерес к прошлому во всем народе. Какими же они были на самом деле, эти старые добрые времена? И тогда появились наши самые большие серии об императорах и королях, о Гогенцоллернах, Виттельсбахах… - иногда такая серия могла состоять из сорока пяти, пятидесяти частей, без преувеличений!
Я отхлебывал виски, погрузившись в воспоминания.
- После этого, когда мы снова стали преуспевать и вообще дела пошли в гору, нахлынула волна интереса к жратве. Помните? "Не каждый же день вкушать икру"! Тогда ведь этот Зиммель написал роман, в котором тайный агент страстно увлекается кухней, и напечатаны все рецепты приготовления блюд. Вышел не у нас - в "Квике". Но мы все по его примеру немедленно открыли у себя в иллюстрированных изданиях регулярные страницы рецептов - какой бы журнал вы сейчас ни пролистали, обязательно найдете одну-две страницы на тему кухни и жратвы…
- Да, и правда! - засмеялась Люси. - А рецепты в "Блице" - тоже ваши?
- Нет, их готовил не я. Но после волны интереса к жратве пришла волна строительства… "Ура, мы строим дом!" Это уже было мое… и все другие серии тоже…
"Молочного поросенка пятьсот граммов…"
"Тостов три пакета, и один батон из муки грубого помола, пожалуйста…"
Я отпил еще и замолчал. Люси терпеливо смотрела на меня, поэтому я посмотрел на свои руки и вспомнил…
Как раз в то время, после серий на темы дома, к нам пришли Герт Лестер и его команда.
В то время "Блиц" и начал деградировать, благодаря "утонченному" вкусу господина Лестера и господина Херфорда, а также благодаря нашему несравненному отделу исследований под руководством любезного господина Штальхута.
Какие битвы приходилось тогда выдерживать Хэму ради одной-единственной хорошей статьи! Ради того, чтобы не все материалы переделывались на слезливый или военный, или сексуальный, или криминальный лад. Какие были скандалы! Как героически держался Хэм! Тщетно. В конце концов оказалось, что все напрасно. И поэтому он тоже смирился, уже давно.
- Это что такое, парень? Надо же соответствовать…
Журнал стал заполняться дерьмом, оно выдавалось во все в больших и больших количествах, рассчитанное на самые низменные инстинкты. Начали печатать дерьмовые романы, ориентируясь на вкусы самых слабоумных в стране, иногда их писали до пяти авторов, целой "бригадой": мужчина - диалоги мужских персонажей, женщина - женских, был специалист по действующим моментам сюжета, еще один - по развитию сюжета и по описанию отдельных сцен, и еще один по чисто повествовательной, описательной части. И все это до мелочей предварительно запрограммированное на компьютере, по его последним расчетам.
А если мы получали хороший готовый роман для журнальной публикации, то "в соответствии с потребностями журнала" полностью переворачивали его с ног на голову. Эту идею переделок принес на фирму Лестер! Какая была шумиха вокруг романа того умершего всемирно известного американца. Лестер нанял тогда двух парней из рекламного бизнеса, двух продувных бестий. Правопреемник этого американца прислал потом письмо и спрашивал, кто же под именем его автора выдал такое низкопробное дерьмо, поскольку собирался подавать на него в суд. Господин доктор Ротауг доказал тогда этому господину, что, по условиям договора, он вообще ничего не может сделать. Но, конечно, после этого мы больше никогда не получали романов от хороших авторов. О таких вещах сразу становится известно. Ну, что ж, мы сами наловчились стряпать свои романы из подручных средств! И обманывали читателя, и врали без зазрения совести. Так что же, нужно было рассказывать все это девушке Люси? Мои глаза жгло от усталости. Я пил, не замечая, что виски течет у меня по подбородку. В глубоком раздумье я смотрел на Люси. Может быть, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы когда-то я полюбил такую девушку, полюбил по-настоящему? Эта Люси была хорошей девушкой. Может быть, под ее влиянием я бы вел себя иначе - возражал бы, ушел бы, когда в "Блице" все переменилось. Да, такой Люси это бы, пожалуй, удалось. Такая сама бы пошла вкалывать, если бы дела у меня какое-то время шли дерьмово. Да только такими девушками, у которых на лице написана порядочность, я никогда не интересовался. И начинаю только теперь, когда уже слишком поздно. Смешно! Я хрипло рассмеялся.
- Почему вы смеетесь?
- Так, ничего.
- Я что-то не понимаю… Все же было чудесно… Вы, должно быть, были тогда счастливым человеком, - сказала она растерянно.
- Да, был… и никогда не пил по утрам, никогда!
- Но что же случилось потом? - так же растерянно спросила Люси.
- Тираж, - ответил я с такой горечью, как будто это был мой злейший враг, корень всех бед. - Проклятый тираж!.. И этот… и этот компьютер… - И заговорщицки прошептал: - Это тайна, фройляйн Люси, никому не говорите! У нас там есть компьютер, который определяет, что нужно писать… Хэм получит инфаркт, прежде чем сможет теперь поместить в журнале хоть одну хорошую статью…
- Компьютер?
- Ага, компьютер! За ним следит уважаемый господин Штальхут… А за мной следят уважаемые дамы нашей фирмы, за каждой строчкой, которую я написал… каждую строчку рассматривают под микроскопом эти милые дамы, как вот сейчас, поэтому я и здесь…
- Я знаю, - прошептала Люси.
Я водил пальцем по черной поверхности стойки и рисовал буквы из влажных кружков, оставленных стаканом. Потом произнес:
- Тогда просто было другое время. Оно уже не вернется… - Нервным движением я прикурил сигарету. - У меня проблемы, да? - Я засмеялся: - Это все только отговорки для пьянства! Вы же знаете: у каждого пьяницы обязательно должны быть отговорки, чтобы объяснить причины своего пьянства: у одного - собака издохла, у другого - любовная драма, у третьего - проблемы с детьми. Не качайте головой, фройляйн Люси! Я - пьяница. Остерегайтесь меня.
- Вы несчастны, - произнесла фройляйн Люси очень тихо. И только теперь мы по-настоящему посмотрели друг другу в глаза, а там, в магазине, господин Книфалль протрубил: "Чудесные ананасы, милостивая госпожа!"
Возле стойки зазвонил телефон.
Мы оба вздрогнули, потом Люси взяла трубку. Коротко ответила, положила трубку и сдавленно проговорила:
- Вас просят туда.
Я осторожно встал. Люси с несчастным видом наблюдала, как я пытался надеть пиджак. Черт побери, я набрался, как сапожник. Ну, и что? Ну, и наплевать! Я рассчитался - заплатил только за томатный сок и за содовую, потому что бутылка "Чивас" была моя, я оплатил ее раньше, и как всегда и везде, дал слишком большие чаевые.
- Ну нет, господин Роланд! Нет, я не возьму!
- Возьмете, - ответил я и торжественно протянул ей руку. - Прощайте, фройляйн Люси.
- До свидания, господин Роланд…
Держась неестественно прямо, я прошел через магазин. Один раз я обернулся и увидел, что в глазах Люси блестели слезы. Она вытирала их и смотрела на буквы, которые я изобразил на стойке бара пролитым виски. Я написал там: "Люси". И потом дважды перечеркнул это имя. Я быстро отвернулся и убрался из магазина. "Ну, - думал я, - вот теперь слезы польются рекой…"
16
Чуть заметно покачиваясь, сжав руки в кулаки, по-боксерски подав плечи вперед, шагал я обратно в издательство. Светило бледное холодное солнце. Мне было жарко. "Не надо было столько пить, - думал я. - С той дозой виски, что выпил сегодня ночью, - многовато. Черт возьми, как я чувствую "Чивас"! В коленях, в глазах, в голове. Больше всего в голове. Там кружится карусель, кружится, кружится. Ну, ничего, иногда я напивался и сильнее, когда они вызывали меня к господину главному редактору Лестеру…"
Мне пришлось идти в обход, потому что строители метро, разрывшие здесь Кайзерштрассе до самых земных потрохов, только в нескольких местах проложили мостки с одной стороны улицы на другую. Мостки были сколочены из толстых досок, стояли на деревянных опорах и были снабжены перилами. Люди, сталкиваясь, пробирались по ним в обоих направлениях, тут царило настоящее столпотворение.
Сотни, много сотен рабочих в защитных касках копошились в глубине как муравьи: рыли шахту; пробегали туда и сюда под громадными кранами, переносившими стальные балки невероятной длины; возились с механизмами, подсоединенными к кранам, - свайными молотами, отбойными молотками.
Я остановился посередине мостков, прислонился к перилам и посмотрел в шахту будущей станции метро, которая поднималась здесь день за днем. Шахта крепилась тысячами балок, внутри вдоль стен проходило ограждение из плетеной проволоки, мощные бетономешалки заливали бетон в поддерживаемые железными траверсами будущие стены тоннеля. На широком высоком постаменте стояло что-то похожее на барабан, вокруг него пятеро итальянских рабочих готовили бетон и при этом кричали (пением назвать это было нельзя) хором:
- Evviva la torre di Pisa, di Pisa, che pende - e pende e mai va in giu!
Я усмехнулся. Я понимал по-итальянски. "Да здравствует Пизанская башня, Пизанская башня, потому что она клонится и клонится и никогда не упадет!" - вот что это значило. А дальше шли совершенно неприличные слова.
Я смотрел на рабочих так, как будто все-все они были моими друзьями. Как легко потерять на таком мосту равновесие и сверзнуться вниз. Я вцепился руками в доску перил, испуганный тем, что почва уходит из-под ног. Меня толкнули.
"Вот порядочные люди, - думал я, - сосредоточенно и серьезно рассматривая рабочих внизу. Они что-то создают. Это настоящие парни. Греки, итальянцы, югославы, турки, немцы, не знаю кто еще. Рабочие! А я? Я - паразит, кусок дерьма. Вот если бы я был рабочим, одним из тех, кто что-то строит, создает что-то полезное, чтобы людям было легче жить…"
"Эй, а поосторожней нельзя?!" - злобно заорал один из прохожих, столкнувшись со мной. Я поплелся дальше, уже не глядя вниз на рабочих. Потому что теперь мне почему-то было стыдно перед ними, перед ними всеми.
17
- Если это случится еще хоть раз, хоть один-единственный раз, слышите меня, то вы будете уволены!
Громкий, командный голос главного редактора несся мне навстречу, когда на восьмом этаже я вышел из "бонзовоза". Я шел по проходу между стеклянными стенами, за которыми располагались кабинеты редакторов отдельных направлений. Шеф отдела обслуживания, зарубежного отдела, внутреннего отдела. Светских новостей, театра и кино. Науки. Техники. Юмора…
- Всему есть предел! Я долго терпел все ваши выходки! Незаменимых людей нет, и вам замена найдется! - бушевал Герт Лестер в своем стеклянном ящике. Перед ним стоял одержимый темными инстинктами отец семейства и первоклассный шеф-макетчик Генрих Ляйденмюллер, страшно худой человек в очках и с большими ушами. Он все время кланялся. Он был бледным и небритым, впрочем, как всегда. Кроме него в кабинете Лестера находились Анжела Фландерс и Пауль Крамер, они сидели справа и слева от его письменного стола из стальных трубок. В креслах из стальных трубок. Кабинет был оборудован в современном холодном стиле. Полки из стали и стекла. Шкафы для папок и низкие длинные полки из стали с раздвижными дверцами.
- В моей редакции вы не будете вести себя, как похотливый козел. Не в моей редакции!
"Свинья! - подумал я. Внезапно меня охватила слепая ярость. - Грязная свинья этот Лестер!" В присутствии Анжелы Фландерс он позволял себе бесноваться. И прекрасно знал, что каждое слово было слышно в этом хлеву. А Ляйхенмюллер, тот только повторял: "Да", "Так точно", "Конечно", "Больше никогда" и после этого каждый раз с поклоном: "Господин Лестер!" Эта собака выставляла бедного парня в дурацком виде перед всей литературной редакцией. Мне становилось все жарче, я снял пиджак.
Без стука я распахнул дверь в приемную Лестера.
- Здравствуйте, госпожа Цшендерляйн, - произнес я.
Софи Цшендерляйн страдала вторичной почечной недостаточностью. Ей приходилось принимать кортизон, который врач прописал ей с небольшой передозировкой. И это чертово поддерживающее жизнь средство немедленно обеспечило ей типичные для принимающих кортизон лицо-луну и общее увеличение веса. Болезнь настигла женщину, до того писаную красавицу, совершенно неожиданно два года назад. Вообще-то ей нельзя было работать. Да она и в самом деле часто справлялась с большим трудом. Но что значит нельзя работать, когда у безвинно разведенной женщины одиннадцатилетний сын в гимназии, а его отец за границей и не платит ни гроша алиментов? Легко сказать. От болезни и тяжелой жизни она стала суровой и строгой. Всем сердцем она была предана шефу и служила ему не за страх, а за совесть. Так у нее, по крайней мере, было чувство, что в издательстве есть мужчина, которому она нужна и который хочет ее видеть - несмотря на изменившуюся внешность. Поэтому друзья Герта Лестера всегда тут же становились ее друзьями, а его враги - автоматически ее врагами. Цшендерляйн постоянно носила строгую черную юбку и белую блузку. Как и все сотрудники, окна кабинетов которых выходили на Кайзерштрассе, она страдала от нервных перегрузок, от длительных головных болей, а иногда и от приступов головокружения, потому что здесь, со стороны фасада издательства, стоял невероятный шум, создаваемый рабочими - строителями метро, который с утра до вечера грохочущими волнами проникал в каждое помещение. И так из месяца в месяц. Действительно можно было сойти с ума!
Я уже открыл дверь к Всесвятейшему.
- Вам нельзя… Вы же видите… - Цшендерляйн вскочила.
Ох уж, эти возлияния! Я только пьяно ухмыльнулся ей и уже стоял в кабинете Лестера. Главный редактор встретил меня ледяным взглядом.
- Какая радость! Господин Роланд, наша звезда! Стучать и ждать, пока я разрешу войти, вы уже разучились, а, господин Роланд? Садитесь же, господин Роланд (Лестер сменил тон на иронический), не будьте скованным, чувствуйте себя как дома.
- Я так себя и чувствую, господин Лестер.
- Прекрасно, прекрасно, - сказал Лестер, - еще только одну минутку, мне нужно закончить одну мелочь, прежде чем я уделю внимание вам, господин Роланд.
В кабинет Лестера тоже проникал этот убийственный непрекращающийся шум строительных работ. Я поклонился Анжеле Фландерс (у нас с ней действительно была старая дружба) и кивнул Паулю Крамеру. Тот озабоченно провел рукой по спутанным седым волосам и пригладил свою хемингуэевскую бороду. Про себя он, конечно, чертыхнулся. Угораздило же меня снова напиться! Крамер посмотрел на Фландерс. Она тоже выглядела грустной.
На Хэме была разноцветная рубашка в клетку и фланелевые брюки. Галстук он снял вместе с пиджаком. Он никогда не надевал пиджак, когда его вызывали к Лестеру. И точно так же никогда не расставался с данхилловской трубкой, которую держал сейчас во рту. Он курил, как всегда, когда бывал здесь. Это был его способ выразить главному редактору свое мнение о нем. В кабинете приятно пахло. "Хоть что-то приятное!" - подумал я.
Герт Лестер (в темном костюме, белой рубашке и с шейным платком вместо галстука) прошелся рукой по коротко стриженым волосам. Его глаза сощурились, орлиный нос подрагивал. Но я был нужен Лестеру, и ему пришлось взять себя в руки. Поэтому он заорал на бедного Ляйхенмюллера:
- Немедленно вниз и приступайте к работе! На этот раз я вас прикрою - в последний раз! Убирайтесь!
Ляйхенмюллер, все еще униженно кланяясь, пробормотал: "Этого больше никогда не случится, господин Лестер. Больше никогда!"
"Ясное дело, случится, - подумал я. - И тебя не уволят, ты слишком одарен. Но эта свинья снова будет устраивать тебе такие унизительные сцены".
- Очень благодарен вам за доверие, господин Лестер… - Ляйхенмюллер двинулся к выходу по-лакейски, спиной вперед, и столкнулся со мной.
- О, пардон!
- Прекрати, - зашипел я. - Нечего перед ним сразу делать в штаны!
- Что вы там только что сказали? - прокаркал Лестер.
- Ничего особенного.
- Но я желаю это знать!
Я пожал плечами. Между тем Ляйхенмюллер, не переставая кланяться, улетучился из кабинета. В многочисленных соседних офисах работа остановилась, стучали только одна-две пишущие машинки. Люди здесь, наверху - репортеры, авторы, редакторы, машинистки - заглядывали теперь в кабинет Лестера. С Ляйхенмюллером вышел порядочный скандал. И, кажется, будет продолжение!
- Я ему сказал, чтобы он не делал перед вами в штаны, господин Лестер, - дружелюбно объяснил я. Потом поклонился Фландерс. - Извините, Анжела.
Хэм пососал трубку, выпустил облако дыма, но на лице его не дрогнул ни один мускул.
- Это неслыханно! - взвился Лестер. - Как вы смеете…
Я повернулся и пошел обратно к двери.
- Куда вы?
- Выйду. Подожду, пока вы успокоитесь.
Прошло пять секунд. Мы молча смотрели друг на друга.
Высотный дом чуть заметно дрожал от сотрясения земли на улице, пронзительно визжали машины…
Наконец, Лестер заключил:
- Опять хлебнули глоточек!
- Не один глоточек, - поправил я его.