Вот эта легкость всего естества, эта крылатость заглушили и отголоски сна и всякие предчувствия, покалывающие сердце, с какими ломала дорогу до болота. Миледи летела домой, не ощущая тяжести коробейки; она и на жерди перехода через тинистый ручей не взошла с опаскою, но вспорхнула, будто балерина на пуантах, не нашаривая для сгупни надежной подпорки. Сначала нога подвернулась на склизкой деревине, а там и тело безвольно пошло юзом, как-то накось, и бедная Миледи, думая об одном только, как спасти ягодную дань, плашмя повалилась в бочажину. И сумела ведь поставить коробейку в заросли багульника, так ловко пригрузила корзину в листвяный частый кустарник, на моховую подушку, что хорошо, если пара клюквин выпала из посудины в осотную ветошь. Поначалу Миледи не испугалась, но даже нервно засмеялась от внезапной встряски, выдирая ноги из павны, из этого жирного тягуна, через который идет вход в саму преисподнюю.
Женщина выползла на сухое, мокрая по грудь; и когда, цепляясь за канаварник, подтягивала к себе ноги, чтобы надежно взлезть на кочку, тут в пояснице от натуги что-то надорвалось, а в утробе от самой матницы прокатился к устьицу непонятный пузырь.
Песнь в груди тут же оборвалась, и блаженная стихира забылась на полуслове. Миледи торопливо зашла за развесистый куст, скинула бельишко, вылила воду из сапог, с нарастающим испугом осмотрела себя и нашла лишь крохотную ягодку кровцы, словно бы раздавила в трусиках непонятно как угодившую туда недозрелую клюкву. Подумаешь, выпала кровца; так уж баба всякая устроена на свой век. Мокрую исподницу надевать не стала, сунула в карман, но фуфайку пришлось натянуть; поднялся секущий ветер-листодер, перебиваемый дождевой пылью. Миледи подхватила берестяной коробок и скорее пустилась к дому, чтобы в спешке согреться. Никакой боли в теле она не чуяла, и тревога вроде бы улеглась, но осталась непонятная, незнаемая прежде пустота. Только что бурлила, ходила в лагуне брага, но от хмельной яри выбило в потолок затычку, и все бродиво в один миг выплеснулось на печь, в окутки и валенки, и в одежонку, расстеленную на просушку, а в жбане остались лишь гуща да хлебные корки.
Это чувство нарастало в Миледи с каждым шагом, а когда завидела женщина окраек Слободы, низко сидящие над самой травою коньки крыш, она вдруг заревела в голос: "Сбросила, окаянная, скинула родимого сыночка, утопила в болотном омуте". В самую пору было вернуться назад и кинуться головою в бучило, всклень налитое коричневой непроницаемой водою.
"Да брось ты горевать-то, - увещевал чей-то равнодушный голос. - Выкинула бы, дак знала. Не напрягайся, дай слабины утробе, и все встанет на место. Это ж не ружье, чтобы само стрелять: мать-природа выставила на бабью родилку верные засеки, задернула прочные засовы. А ты девка ладная, без изъянов".
Но губы у Миледи тряслись, будто дергали их за невидимую веревочку, лицо закаменело, выстрогалось, и жизнь по капле окончательно утекала из груди. "Зачем жить-то? За коим впусте жить?" - упадала Миледи духом. Ей и домой-то не хотелось, страшно было вернуться. "Вот и сон в руку", - запоздало подумала она и, сворачивая на выселок, оглянулась на "Шанхай", где тускло проглядывала выцветшая вышка разбойного притона.
* * *
Миледи оставила ягоды на заднем дворе и через мост прошла к себе в девичью горенку. Мать приоткрыла дверь и, увидев отчаянный взгляд дочери, осеклась, отшатнулась.
- Иль што стряслось, доча? - вопросила Ефросинья, не ждя ответа. - На тебе лица ведь нет.
Миледи накинула на дверь крючок, торопливо разделась, стоптала мокрую одежонку под ноги. Ее тряс озноб. Она пошарила в комоде, выкидывая бельишко на пол, и ничего годящего для себя не находила. Подойдя к высокому зеркалу с тумбою, зачем-то оглядела себя всю, находя особых примет, осмотрела с пристрастием, как соперницу, вставшую на пути, но нашла лишь ладное бабье тело во всех изъянах и прелестях. Она словно бы искала каких-то явных отличек, какие случаются при выкидышах, - порчу, утрату, изъян, - но видела лишь плотные белоснежные мяса, приосыпанные мелким пашенцом озноба. Губы были сизые с обводами, глаза - жидкой таусинной зелени, нос приопухший, покрасневший, на голове - соломенный безобразный пук, этакое грачиное гнездо, на шоколадных сосках вроде бы вспухли просяные зерна. Так она и бегала взглядом по себе, дрожа то ли от внутреннего холода то ли возбуждения; и как бы вовсе прощаясь с собою, накинула банный халат до пят и, плотно запахнувшись, упала на постелю, бездумно глядя в потолок.
Еще вчера Ротманы строили планы, рисовали грядущие картины; она даже позволила себя увлечь в корыто, в дощатую домовину, и они долго и жадно играли в этом ящике, а притомившись, уснули и спали, плотно слившись, до утра, будто боялись разлучиться. Нынче Иван жарил блинки, по праздничному случаю дожидалась бутылка "шампани" - и вот в одну минуту все разладилось, и от нечаянной радости осталась лишь сосущая пустота. И куда время девать до смерти, как скоротать оставшиеся лета, и не лучше ли пресечь их одним взмахом, обрезать жизнь… И если есть на свете Божья Матерь, так почто она отняла нерожденного сыночка и вдунула тлен?
Тут всхлопала на кухне дверь, раздались возбужденные голоса. Муж явился не запылился. Бык, бычара, ему только бы в постелях шариться, кобель. Жизнь всю разладил, разрушил, заманил сладкими посулами, а сейчас трясет, как грушу, только титьки гремят. А ты в душу-то загляни, варвар. Наскочил, как татарин на Русь, и давай сыворотку жать.
Миледи уже ненавидела мужа всей той неправдою, что заселяется в сердце обманутой женщины от внезапной обиды; и вовсе не важно, кто принес ее, кто наслал несчастье и с какою целью, но именно мужу и не оправдаться, чем бы ни улещал он. Теперь все было неприятно в нем, вызывало раздражение и отторжение, начиная от скуластого туземного лица с аспидно-черными глазами и золотой фиксою во рту и кончая тем, как ходит, и как говорит, и как ест, мелко и часто охаживая ложкой тарелку, как бы понукая ее, словно лошадь шпорами. И какая-то несносная похвальба во всем. Высит себя, словно прыщ на ровном месте, ни в чем не повинится, хоть бы и тыщу раз не прав, и ни пред кем не сронит головы. И кой черт наслал в несчастливый час с его еврейским паспортом, и бархатным голосом, и битьем в лоб перед иконою?
И что смыслит в людях жалкий поэт со свинцовой душою? Сейчас войдет, грудь колесом, и давай учить и подтыкать во всякой мелочи. Следит, скотина, и шагу-то не даст ступить; но дом - хлевище, в словах - одно вранье, в жизни - пакость, в постели - сплошь разврат; вспомнишь - и уши горят пламенем.
… Ой, Милка, сучья твоя стать! Обожглось в тебе до черноты, душа скукожилась от несчастливой вести, как старый кирзовый сапог на свалке, и вот ты разом вся превратилась в точащую сукровицей язву, в которой выгорают, как на огне, все твои добрые чувства.
Милая, Сизиф катил камень в гору и надорвался, пал под ним; так и малое горе не снесть одному, если зальдиться сердцем, погрузиться в себя, как в пещерицу, лежа в кровати с пустым окаменелым взглядом.
… Затаились, как мыши в сапоге, бубнят, будто кашей набили рот, - и ну перемывать кости, всяко славить да всяко винить. У-у! как вас всех ненавижу-у!
Миледи неожиданно пустила слезу, в горле запруда лопнула, и чувство неожиданной надежды постучалось в грудь. Словно бы утопающий человек, хватаясь за хлипкую державу, крохотный ивовый кустышек, выбираясь из павны, судорожно молит небеса: жить хочу! Миледи даже ухо выпростала из клочка волос, витое румяное ушко с бирюзовой каплей в мочке. Этот кобеляка любит покусывать его, как крохотный домашний щеня, и тыкаться носом в пазушку, нарочно щекоча усом.
… Не жалеет он меня. Не жалеет! Любил бы - примчался, дверь на распах. Миледи капризно, с нарочитой тягостью в голосе застонала, чтобы расслышали в кухне и опамятовались, прервали досужую болтовню.
- С девкой-то не плохо ли? - Это мать сказала с тревогой в голосе. - Может, врача позвать? Пришла, лица нет. Кабыть черти трясли на суку.
- Будет тебе, баба, молоть. Ты, Ваня, ее не слушай. Баба - чемодан без ручки; хранить без нужды и выбросить жалко. Такое племя: в голове ветер, в черниленке дым. Куда помчалась на вечер глядя? С голоду, что ли, померли? Без руля и без ветрил, без курса и направления мысли. Что в башку брякнуло - и вали напролом.
Это отец мелет что ни попадя. А в голосе-то слезливая жалость, готов заскребыша на руках носить; не палось сдобному колобку счастия…
Миледи уже играла голосом, застонала, как горлинка, зовущая на игрища петухана. Тот зобится, пушит ожерелье, пламенеет глазом, готовый за курочку биться до смертного конца… Ой, и почему я не птица небесная?..
А Ротман вошел в спаленку с ровной улыбкою на лице, лишь смуглость какая-то странная, бледная, будто разбавленная плесенью, а в глазах невыразимая тоска. Сердце - вещун, и, знать, в нем уже екнуло бедою, и вся правда человеку открылась загодя, как в вещем зеркальце. Только увидев эти печальные глаза с лукавой окалиной в закрайках, эту мелкую голубую пыль в обочьях, Миледи уже простила мужа во всех будущих грехах, но калила себя лишь для того, чтобы пуще пожалели бабу, повыли с ней в один голос.
… Иной каменный сердцем человек скажет: эка беда, скинула баба, не доносила. Эвон сколько девок на Руси до времени выбивают из себя плод, чтобы не таскать ребенка и не знать тягостей, но прожить век словно лебеда в кусту: ни слезы, ни дрожи. Девки, какое счастие-то для себя жить-поживать! "Все бы пела, все бы пела, все бы веселилася, все бы под низом лежала, все бы шевелилася". Только бы играться да шевелиться, а там хоть трава не рость, а прижмут годы, тогда и вой на волчьи голоса, точи зубы на соседку, у которой полная лавка толстокоренышей, строй ей мысленные ямы и сули невзгод. Вот про таких бабочек и говорят: сучье племя, спит до сроку, встает без времени. От трухлявого табачного сучка какое дерево, братцы, рушится на ветровале; а от кобелиного задорного сучка какие девьи судьбы упадают в яму, и уже никогда их не добыть оттуда. "Все мотала - веселилась, подсчитала - прослезилась".
Но с юницей ли равняться старородке, у коей племенные, плодильные годы уже приканчиваются, матница приопустилась, жилы приусохли, черева гудят да стонут; и случайный зачин для такой женоченки - словно Божье благословение и гостинец Матери Заступленницы. И ну коли эту нечаянную радость отнять? Что на свете сыскать горше?
Иван опустился на край постели, стараясь не потревожить Миледи. Внешне жалостливый, внутренне встопорщенный, и холодом веет, как из раскрытого амбара. Сидел молча, жевал губы, отводил чужой взгляд, хотя и пытался умилостивить его. В кухне мать разговаривала с благоверным в полный голос, верно зная, что дочь слушает и все ее примолвки станут патокой для страдающего сердца. Но старая уже забыла свою молодость и уже не могла сверить своих слов с душою Миледи и потому невольно сыпала соли на рану:
- Шестерых, дедко, подняли, какую тягость снесли. Войну сломали. Ныне раздумаюсь: и почто я такой враг себе? Никого бы по правде-то не нать. А приедут опять сыны в отпуска, каждый раз на два метра вырастут, и годы на убыль.
- Хлебнули с има горюшка. Выросли на твоих руках да на моих нервах. Теперь одна мысль: помереть - не намучиться. Сковырнусь сразу, такое мое постановленье, чтобы по больницам не ползать. Побывал однажды, знаю. Вам-то не сказывал, чтобы не переживали. Столько раскопают всего, что сгниешь. Только попади.
- Пить меньше надо. Погулял от семьи в стороне, семени натряс по чужим постелям, старый кобелина. Поешь мне басни…
- Дура, говорю, с судна сняли вертолетом. Как ударило по голосе, завеса такая: не вижу, не слышу, не чую, сознание потерял. Лежу на палубе, как чурка. Полный карачун. Напряжение такое, в глазах сполохи. Ведь в море на износ работаешь, там ни субботы тебе, ни воскресенья… Нет, надо сразу сковырнуться, чтобы детям без забот.
- Дал бы им Бог ребятенка, дак, может, и зажились, - со вздохом вдруг протянула Ефросинья. - И мужик-то не питух, не фулиган, по Слободе не шастает, милостыню не просит на пропой. С им бы жить да жить, кабы по уму-то. И Милке бы подноровлять мужику, а не наступать на пяту. Ведь жизнь не варенье да сладкая патока: пенку-то сымешь, а там глы-ыбь!
Последние слова сломали суровое молчание в спаленке. Миледи резко повернулась на спину, сурово глянула на мужа: глаза были выцветшие, рачьи, злые, допрашивающие, требующие от Ивана какого-то последнего слова.
- Чего явился не запылился? Иль зажгло нетерпежом? А я сегодня выход-на-я, себе принадлежу. У меня отгулы. Обходись своими силами.
Сказала грубо, словно бы хлестнула наотмашь невидимым кнутом, оставив на душе рубец, и от недоумения у Ротмана все сникло внутри, и он даже поначалу потерял голос.
- Ты что, родная душа. Я блинков напек, бутылек распечатал, жду - не дождусь. Искать стал в дозорную трубу: куда подевалась госпожа дома моего… Под ветр осенный, под свист бесовский в шатер сосенный вошла по-свойски… Ну как он там, миленький наш? - Ротман хотел положить ладонь на живот; ему не терпелось услышать родную кровь, потолковать с нею на свойском языке, понять ее зовы. Если в крохотном хвостатом семечке заложены уже все космические миры, все мироздание свернулось в один тугой узелок, так что сказать о нем, когда это семечко набухло, обросло плотью, обрело негаснущий слух? Как толково распорядился Господь, как он все живое сверстал в гармоничные союзы, чтобы они не терялись во времени, а продлевали себя, чтобы слышать всех, по роду ушедших в прошлое.
- Убери пакшу, - сказала Миледи ненавидяще, будто плюнула в лицо.
- Ты что, рехнулась? Белены объелась?
- Не будет праздника, Ротман, колобок не спекся. Уходи. Тебе ведь никто не нужен.
Миледи лениво повернулась на бок, подоткнув голову рукою, осыпав на подушку солнечный ворох волос; халат полураспахнулся как бы невзначай, бедро вызывающе округлилось, и на белый свет вытаился из потемок окраек белой наспевшей лядвии и реденький овсяный хохолок. Миледи была чужой и принадлежала другому и от этой недоступности была особенно желанной. Она лежала, как распутная гризетка, нетерпеливо ждущая блудню, бегающего от жены, и сейчас все в ней наготовилось для веселых утешных игр, неведомых Ротману. Иван такой еще не знавал жену, и от изумления даже открыл рот. Миледи играла даже в печальный час, и это несчастье было женщине в радость. И тут Ивану неожиданно открылось: жена все придумала, чтобы поддразнить мужа, заселить в нем ожидание, а после оборвать его и этим больным воображением повеселиться. Никакого зачина не случилось, мучки не просеяно и колобочка долгожданного не застряпано.
"Ты зачем все придумала?" - хотел спросить Ротман у жены, ненавидя ее и особенно желая, но у него не повернулся язык. Словно бы с этим крайним вопросом окончательно погибла пусть и крохотная, но надежда, пока живущая в нем; ведь мало ли что случается с неврастенической женщиной, какие только вселенские бури не навещают ее сердце, какие только миры не разрушаются по ее прихотливой воле, ибо чего хочет женщина, того хочет сам Бог.
- Миледи, тебе плохо, но я-то в чем провинился? Иль не с той ноги встала, не тем глазом поргнула. Ты не сучка, да и я не пес, чтобы нам кобениться и чинить вздор. Ты слышь, Миля? В чем дело?
Но Миледи не хотелось отвечать: теперь она свернулась, как кошка, в клубок, плотно подоткнув халат и скрыв все прелести; она бездумно смотрела в серенький окраек неба, на который задумчиво наплывала свинцовая темь, на редкие, почти черные брызги дождя, пятнающие замыленное оконное стекло, словно бы то была нотная тетрадь.
- Ты меня знаешь, - продолжал Ротман каменным голосом, хотя в груди вскипала слезливая жалость к себе. Семья вдруг рушилась, и предстоящая жизнь становилась никчемной. - Я хлопну дверью - и все. Ауфвидерзеен. Ты этого хочешь? Думаешь, умолять буду, ломать комедию перед всякой…
Ротман хотел добавить соленое словечко, но прикусил язык; не Москва обтесала Ивана, не институтские коридоры, не столичные посиделки, но врожденная стыдливость, впитанная с молоком матери-покоенки. Даже самую скверную женщину не надо мешать с грязью и сталкивать на дно.
- Это ты меня сделал б…, - почти радостно закричала Миледи и некрасиво скривилась, и губы ее сделались как набухший водою гриб, раздвоенный проползшею улиткой. - До тебя я была девочкой, а ты меня сделал потаскухой, ты заставил меня спать в гробу! Дрянь паршивая, паразит. - Голос ее чуть упал. - Мы не спелись с тобою, Ротман, у нас разные голоса. Я ошиблась. У тебя фальшивый бас, ты постоянно пускаешь петуха, потому что ты на самом деле тряпка, у тебя бабье сопрано, у тебя бабье сердце… Тебе больно? Так ударь меня, у тебя пудовые кулаки, размажь меня по стенке…
- Зачем ты так, Миля? - жалобно спросил Иван. Не хватало лишь пустить слезу. Он почувствовал, как действительно слаб нутром, как робок, и сомнения, будто верижные цепи, туго опутали по рукам и ногам. Его пугало, что так нестерпимо злобно кричит жена и о ее ненависти к мужу, о нестроении в семье уже оповещена вся Слобода. В кухне было тихо, там насторожились старики, ловят сейчас каждое слово, и, конечно, они на стороне дочери и во всем разладе винят зятя. Иван вовсе занизил голос и с невольной укоризною спросил: - Может, все обойдется? Ты зря себя рвешь. Жена для мужа что храм непокровен. Долго ли горшок разбить? Раз - и черепки. А после склей…
- Нет, я решила окончательно. Уйду я от тебя, Ваня. Я не подстилка. Ты живешь для себя, а я только для твоей постели. Ты меня не видишь и не слышишь, будто в жмурки с тобой играю. Аукаюсь, вроде возле ты, руками поймать хочу, хвать - а одна пустота. Все как-то постыло, немило, безлюбовно. Не любишь ты меня, не жалеешь и понять не хочешь. Ведь я живая, я вся на одном нерве, и он вопит: любить хочу. Годы-то уходят.
Пока Миледи утверждала окончательный приговор, в голосе ее проявилась внезапная виноватость, словно внутри что-то рассохлось и, как в трещину, утекала вся ее сила; и хотя верила женщина, что так все и будет, но правота слов с каждым мгновением усыхала, будто их лишали кореньев и они скоро увядали, еще не успев расцвесть. Два похожих человека случайно столкнулись на росстани, и эта одинаковость в натурах не давала прочности их семейной связке. Всяк хотел верховодить, никоторый не хотел быть подкаблучником, но когда случай подталкивал до главенства в коренном деле, то каждый вдруг отступал от старшинства и затаивался в тени.