Одежду, обувь пришлось покупать на барахолке, поношенную, конечно, и не всегда по размеру, выбор на Настины деньги был небогат. Себя одела последней, купила телогрейку, чёрный шерстяной платок, слегка побитый молью. Ботинки Фрося принесла, ношеные, но целые, утеплённые байкой. Глянула на себя в высокое зеркало в одном из домов, куда стирать приходила, бабка-бабкой, а ведь ей исполнилось всего-то тридцать два года…
Была ещё одна проблема – школа. Год назад Ниночка пошла в первый класс. Настя сама сшила школьное платье для дочки, Георгий смастерил фанерный чемоданчик для учебников и тетрадок. Любознательная и трудолюбивая от природы девочка училась легко, с интересом. Её тетрадки ставили в пример одноклассникам. Когда в семье разразилась беда, именно учеба помогла девочке справиться с непомерной для детской психики нагрузкой. Сочувствие и тактичность молодой учительницы, беззаботность одноклассников помогали хотя бы на несколько часов возвращаться в прежнюю счастливую жизнь. В конце учебного года Нину, как лучшую ученицу класса, наградили кусочком настоящего земляничного мыла и красной ленточкой. А осенью Настя не смогла отправить дочку во второй класс, надеялась, что после переезда на родину, она отдаст её в школу там. К тому же, пришла пора идти в первый класс Лизе, ей шел восьмой год.
Сами закончив всего по четыре класса церковно-приходской школы, Настя с Георгием мечтали вырастить своих детей образованными людьми. Но как это сделать ей одной, нищей бездомной бабе?! Чемоданчик со школьными документами, учебниками и тетрадками, школьная форма дочки, всё осталось на подводе. Настя мучилась, корила себя, теперь она видела свои ошибки, понимала, как можно было избежать беды, да поздно, ничего не исправишь.
И тут пришла на помощь изворотливая Фрося. Как уж ей удалось договориться с директором сельской школы, Настя не знала, однако девочек приняли в школу. Из тонкой мешковины она вручную сшила школьные платья для дочек, две сумки на длинной лямке через плечо. Теперь по утрам Нина и Лиза, взявшись за руки, бежали в школу, а Вена и Галочка оставались под присмотром Макарыча. Иногда, с разрешения очередной работодательницы, Настя брала малышей с собой. Тогда дети играли рядом, на глазах, и на душе у неё было спокойно.
Так, в коммуне, пережили зиму. С наступлением весны проснулись надежды вырваться из барака и добраться до родной деревни. Настя сшила себе пояс с кармашком, в который прятала каждую сэкономленную монетку. Она хваталась за любую работу, питалась хлебом да картошкой, но денег всё еще было слишком мало. Бывали дни, когда Настя не могла найти работу, тогда приходилось брать деньги из заветного пояса, чтобы хоть как-то накормить детей.
В один из таких дней Настя в поисках работы дошла до железнодорожной станции. На насыпи возле товарняка увидела группу женщин с лопатами, подошла поближе. От вокзала к ним спешил, размахивая портфелем, пузатый мужчина лет сорока.
– Ну что, бабоньки, все в сборе? Пойдёмте, покажу вам фронт работ. Быстренько, быстренько поднимайтесь, состав скоро отправляется.
Все пошли за толстяком вдоль насыпи. Шли довольно долго. Наконец оказались возле пустой платформы. Рядом высилась груда щебня.
– Вот этот щебень надо погрузить на платформу. Шевелитесь давайте, время не ждёт.
– А сколь заплатишь? Аванс давай!
– Не обижу, рассчитаю по-честному. А авансы у нас не положены. Погрузите, всё сполна получите.
Настя подошла к толстяку, подрядиться на работу. Он критично оглядел её тщедушную фигурку, но в свой листок записал и лопату выдал. Женщины, скинув телогрейки, выстроились цепочкой вдоль вагона и взялись за работу. В воздухе замелькали лопаты. Работа оказалась не из лёгких, Настя старалась не отставать от других, более крепких баб. Скоро у неё заломило спину, заболели руки, на ладонях появились волдыри. Настя стала махать лопатой пореже, стараясь хоть немного перевести дух. "Не филонь!" – прикрикнула на неё соседка. Наконец весь щебень был погружен. Настя на трясущихся ногах отошла в сторонку, присела на сложенные штабелем шпалы. Перед глазами плыли разноцветные круги. Остальные бабы, накидывая телогрейки, пристроились кто где.
Состав, лязгнув буферами, тронулся с места и медленно поплыл мимо них. Поезд набирал ход, вот и последний вагон скрылся вдали. Толстяка всё не было. Женщины забеспокоились, зароптали. Решено было отрядить нескольких самых бойких на станцию, на поиски работодателя. Через полчаса те вернулись ни с чем. Толстяка они так и не нашли, дежурный на перроне сказал им, что это, вроде бы, был сопровождающий, который на этом составе и уехал восвояси. Покричали бабы, поматерились, да что толку? Так и разошлись ни с чем.
Настя еле добрела до барака, упала без сил на топчан. К вечеру разболелась голова. Макарыч сначала разворчался, что она денег не принесла, но посмотрев на Настю внимательней, замолчал. А позже заглянул в их закуток проведать, принёс котелок с горячей похлебкой и узелок с несколькими кусочками сахара.
– Ничего, милая, к утру отлежишься, – и неловко погладил её по голове.
Утром Настя поднялась с трудом, сильно болела и кружилась голова, во рту пересохло. Однако деваться было некуда, надо было идти, искать работу на сегодня.
Настя брела вдоль улицы по подтаявшему снегу в центр поселка, к тем домам, где обычно находилась для неё работа. "Авось, разойдусь на свежем воздухе", – надеялась она. Но идти становилось всё труднее, ноги разъезжались по грязной жиже. Перед глазами плыли заборы, деревья. Последнее, что она видела – морда собаки, обнюхивающей её лицо.
Глава 16. Весна тридцать четвёртого
Белое пространство. Лампочка на шнуре. Высокое окно. На окне решетка. Стены, выкрашенные зеленой краской. Настя подняла невесомую руку, дотронулась до стены, почувствовала её холод. Мир ощущений, звуков постепенно возвращался к ней. Рука была покрыта мелкими язвочками. Повернула голову. Рядом стояли кровати, между ними, как тени, двигались серые фигуры.
– Пить, – попросила Настя и сама себя едва услышала. Однако одна из женщин оглянулась, подошла и склонилась над ней.
– Очнулась, болезная? Ну, вот и хорошо, и слава богу. На-ко, попей водички, – живительная влага смочила пересохшие, потрескавшиеся губы.
– Где я? Что со мной?
– В больнице, бабонька, в инфекционке, сыпняк у тебя. Говорят, в посёлке, на улице подобрали в беспамятстве. Кто такая, чья будешь – никто не знает. Ничо, тута врачи хорошие, вылечат. Вона сколько нас таких здеся. Щас, доктора позову, погоди маленько.
Ласково журчащий голос словно утонул в вате, широкоскулое лицо заволокло туманом, потолок снова превратился в бескрайнее белое пространство, вытеснившее весь мир, Настя вновь впала в горячечное беспамятство.
Очнулась она ночью. На соседней кровати кто-то тихонько стонал и звал: "Гриша, Гришенька…". В зарешёченное окно смотрел равнодушный месяц, тоненький, словно остриженный ноготок младенца. Настя вслушалась в плачущий голос. Подумала: "Сыночка, видимо, зовёт…" И тут же обдала горячая волна: " Дети! Что с ними?!". С трудом поднялась, держась за спинки кроватей, побрела к застеклённой двери. Дверь оказалась запертой. Сквозь стекло она видела стол с настольной лампой в коридоре, спящую за ним медсестру. Настя птицей билась в дверь, пока не разбудила дежурную. Проснулись и заворчали остальные обитательницы палаты.
– Выпустите меня отсюда, выпустите! У меня дети одни остались!
На шум пришла врач, высокая костистая женщина с выбившимися из-под белого колпака седыми прядками. Строго прикрикнула на Настю:
– А ну, прекрати крик! Всё отделение переполошила! Никто тебя раньше, чем через две недели отсюда не выпустит, не имеем права. Тиф у тебя, голубушка, заразная ты!
Настя затихла только тогда, когда врач пообещала отправить утром посыльного в барак, который проведает и предупредит детей, где она и что с ней, передаст Фросе, чтобы позаботилась пока о них.
Дни тянулись невыносимо медленно, однако силы постепенно возвращались к Насте. Днём в палату заглядывало по-весеннему яркое солнышко, на качающейся перед окном ветке набухли и потемнели почки, у некоторых из них появились зелёные клювики будущих листочков. Однако ночью, накануне выписки, ударили заморозки, даже выпал снежок, прикрыв проклюнувшиеся травинки. В больничном халате, в чужих калошах и телогрейке (свою одежду всю сожгли), брела Настя по белому покрывалу, оставляя чёрные следы за собой. От свежего воздуха кружилась и мёрзла остриженная налысо голова в белом платочке. Вот, наконец, знакомый барак. На брёвнышке у стены сидит малец в больших, не по ноге, чунях и сползающей на нос шапке. Приглядевшись, Настя узнала в нём сыночка, Веночку. Подошла, села рядом. Мальчик равнодушно глянул на неё, подвинулся, уступая место.
– Сынок, ты что, меня не узнаёшь? Я же твоя мама.
Малыш вздохнул:
– Нет, ты не моя мама… Моя мама была красивая. Но она ушла от нас. Наверное, мы были непослушными, вот она и ушла… Тетя Фрося так сказала. Папа умер, а мама ушла, мы теперь одни остались.
От ужаса у Насти перехватило дыхание, зашлось сердце.
– Это неправда, сынок, это неправда! Я не ушла от вас! Я в больнице лежала, не могла прийти! Я сильно болела, а теперь выздоровела и вернулась, и больше никуда от вас не уйду. Я всегда буду с вами, что бы не случилось!
Она обхватила худенькие плечики ребёнка, целуя его мокрыми от слёз губами.
– Мама… это правда ты?! И ты больше не уйдёшь? Правда, мамочка? – твердил малыш.
Немного успокоившись, Настя спросила крепко держащегося за неё сына:
– Ну, расскажи, Веночка, как вы без меня жили? Где девочки? Нина с Лизой в школе?
– Не-а, они в школу теперь не ходят, они теперь артистки. Дядя Вася, у которого ножек нет, берёт их с собой на базар, он на гармошке играет, а они поют и танцуют, им за это денежки дают. Тётя Фрося сказала, что они теперь сами должны зарабатывать на еду, раз у нас мамы нету…. А я сижу, жду, когда они придут, хлебушка принесут.
– А Галочка где? Спит?
– Не-а, Галочку папа к себе забрал. Она заболела, папа пришёл и забрал её, а нас не взял…
У Насти потемнело в глазах. Она кинулась в барак. В их загончике было пусто. Метнулась назад, к Макарычу.
– Где Галочка? Что с дочкой?
Макарыч, вставший, было, ей навстречу, отвёл глаза, сел на свою табуретку, отвернулся к огню.
– Заболела шибко…, прости, не уберёг. Что я мог сделать? Сгорела малая.
Дотемна просидела Настя над маленьким холмиком на краю пустыря, обнимая жмущихся к ней детей. Слёз больше не было, кончились, душа заледенела.
Никогда больше не услышит она родной голосок младшей дочки, не обнимут её маленькие ручки. Вспомнилось, как заливисто смеялась Галочка, играя в пятнашки с Дусей. Эх, Дуся, Дуся, нет больше твоей любимицы, как скажу это тебе при встрече? Да и случится ли когда эта встреча?
А в это время Дуся стояла у окна своей отдельной двухкомнатной квартиры на третьем этаже нового дома в самом центре Уфы и смотрела, как два милиционера роются в её вещах. Один брезгливо выкидывал из шкафа на пол её трусы, лифчики, чулки, второй пролистывал и кидал книги с этажерки. У стола под абажуром сидел бледный, растерянный Степан Игнатьевич. Он как-то враз постарел, сник.
– Поверьте, ничего запрещенного у нас дома нет, вы зря тратите время. Это какая-то чудовищная ошибка. Мы преданные Родине и товарищу Сталину граждане. Я воевал в Чапаевской дивизии, у меня ранение, орден есть…. Скажите хоть, что вы ищите?
– Разберёмся… – не глядя на него, буркнул тот, что рылся в книгах.
За окном в колеблющемся свете фонаря ветер трепал голые ветви ясеня с черными бугорками набухших почек.
Попрощались наскоро под безразличными взглядами посторонних.
– Дусенька, девочка моя, это недоразумение. Я скоро вернусь. Ты только верь, что я ни в чём не виноват и жди меня.
Дуся заперла входную дверь, перешагивая через разбросанные вещи, вернулась к окну. Вздрогнула от хлопка двери парадного. Сквозь стекло наблюдала, как мужа втолкнули в черную машину. Фыркнул мотор, свет фар скользнул по тёмным окнам Центрального универмага, в котором до сегодняшнего дня работал главным бухгалтером Степан Игнатьевич, машина скрылась за поворотом и всё стихло. Дуся осталась одна в опустевшей квартире. Кроме мужа, у неё не было никого на всём белом свете.
Вопреки её надеждам Степан Игнатьевич не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. Все её робкие попытки узнать хоть что-нибудь о судьбе мужа были безуспешны. "Арестован за растрату, находится под следствием", – вот всё, что ей сказали в милиции. Она не знала даже, где его содержат. Тем временем, деньги, оставленные ей мужем, заканчивались. Надо было искать работу. Но это оказалось непростым делом, везде её ждал отказ. Пришлось сдать в ломбард украшения, горжетку из чернобурки. Возвращаясь после очередного неудачного дня домой, Дуся увидела около своей двери молодую женщину с чемоданом.
– Здравствуйте, вы из этой квартиры? У меня ордер на вселение.
Женщина протянула Дусе бумажку с фиолетовой печатью. Дуся распахнула перед новой соседкой дверь.
– Ну, что ж, проходите, раз такое дело. Давайте знакомиться.
Женщина сняла в прихожей модный габардиновый плащ, круглую шляпку с полями и оказалась обладательницей пушистых рыжих волос и светлых веснушек. Весёлые конопушки покрывали не только точёный носик и бледные щёчки, но и шею, руки. Тонкую талию перехватывал широкий красный ремень. Она казалась совсем молоденькой, только сеточка морщинок вокруг глаз выдавала возраст под тридцать.
– Ираида, – женщина протянула узкую ладошку и дружелюбно улыбнулась.
Через час соседки пили на кухне чай с пирогом и болтали без умолку обо всём на свете.
Новая жилица оказалась родом из Питера, училась в гимназии, когда грянула революция. Родные сумели эвакуироваться, а она с бабушкой и старшим братом должны были плыть следующим пароходом. Но бабушка расхворалась, выехать они не смогли. Бабушка вскоре умерла, брат сгинул в огненном смерче Гражданской войны, и осталась она одна-одинёшенька. Погибла бы, если бы не присмотрел поцелованную солнышком девочку красный командир. С тех пор возит её за собой по стране, куда его направят, туда и она едет. И не жена, поскольку он женат, и не дочь… Он называет её боевой подругой. Ну, подруга, так подруга, для неё главное, что он есть на белом свете, что он всегда рядом.
Женщины быстро подружились, у них оказались схожие интересы, взгляды, в чём-то схожие судьбы. Две одинокие души, брошенные судьбой в водоворот событий, ухватились друг за друга, чтобы не пропасть.
Забегая вперёд, скажу, что Евдокия Ивановна и Ираида Исаевна всю оставшуюся долгую жизнь, до последних своих дней, так и прожили бок о бок, помогая друг другу, поддерживая в трудные времена друг друга. Помню из своего детства уютную квартирку с вязанными кружевными занавесочками, салфеточками, скатёрочками, и двух аккуратных старушек в старомодных платьях, запах фирменных пирогов бабы Дуси, солнечную улыбку Ираиды Исаевны. Когда я слышу, что "женской дружбы не бывает", я вспоминаю этих двух старушек и свою бабушку.
Ираида заняла бывшую спальню. Вещей у неё было немного: чемодан с нарядами, пара фотографий в рамочках да стопка книг. С её появлением в доме чёрная тоска и страх отпустили Дусю, жизнь вновь обретала краски.
Ида работала секретарём-машинисткой в горисполкоме. Она помогла Дусе устроиться на работу буфетчицей в одну из рабочих столовых. Для жены "врага народа" это было большой удачей.
По утрам под окнами сигналил легковой автомобиль. Ида, свежая и нарядная, выпархивала из квартиры, и прохожие, глядя на беззаботную дамочку, садящуюся в авто, и подумать не могли, какая непростая юность была у этой бабочки.
А вечерами Дуся прислушивалась к звукам на лестнице, ожидая знакомый перестук каблучков. Раз в неделю к Иде приходил гость, и тогда Дуся тактично уходила погулять, или слушала радио в своей комнате. Так было долгие годы.
Глава 17. Детский дом
Фрося объявилась на следующий день, заглянула в Настин закуток, как ни в чём не бывало.
– С возвращеньицем! Живая? Вот и ладно. Девочки, собирайтесь. Быстренько, быстренько, дядя Вася уже ждёт.
Настя встала перед ней, уперев сжатые кулаки в бока. В душе поднималась волна гнева. Она уже никого и ничего не боялась.
– Куда это "собирайтесь"? Дети должны ходить в школу! Ты зачем отправила их побираться на рынок?!
Лицо Фроси вмиг изменилось, губы сжались в ниточку, злые буравчики глаз уставились на Настю.
– Ах ты…, ишь, как заговорила! А кто должен был кормить твой выводок, пока ты неизвестно где пропадала? Скажи спасибо, что на улицу не выкинули!
– Ты знала, где я "пропадала", тебе из больницы сообщили. Ты что моим детям наплела, что я их бросила? Как ты посмела?! Я для чего тебе полгода каждый день половину заработка отдавала? Ты же говорила, что на эти деньги вы кормите тех, кто заболел, не смог заработать. Возвращай мои деньги, и мы уйдем из вашей чертовой коммуны!
Настя наступала, готовая вцепиться в волосы обманщицы. На шум скандала начали собираться любопытные. Фрося оглянулась в поиске поддержки на столпившихся в коридорчике обитателей барака, натолкнулась на колючие взгляды, увидела сжатые кулаки, и спасовала, сменила тон, забормотала примирительно:
– Ладно, ладно…, раскипятилась…, я понимаю, ты сейчас не в себе. Можешь недельку отдохнуть, набраться сил, прокормим. Кто сейчас тебя такую на работу возьмет? А девочки…, что ж, в школу, так в школу…, тебе их кормить.
Она быстренько пробралась сквозь молчаливую толпу, что-то на ходу сказала Макарычу и исчезла, хлопнув дверью барака.
Настя устало брела по весенней улице, не замечая солнечных бликов от промытых окон, весело купающихся в лужицах воробьев, лёгких облачков, беззаботно плывущих в высоком небе. Вот уже третий час она ходила по знакомым домам, и везде её ждал отказ, хозяева нашли новых поденщиц. От голода сосало под ложечкой, но карман был пуст. Вспомнились слова мужа: "Ничего, я у тебя вон какой здоровый, от всех невзгод укрою. Ты, главное, прислонись ко мне поближе, птаха моя".
– Эх, Геша, Геша, оставил ты меня одинёшеньку с детьми, а ведь обещал, что никогда не бросишь… Галочку, любимицу свою, забрал, а нас зачем оставил? Взял бы уж всех разом, чтоб не мучились. Что мне делать? Как одной детей поднимать?
Сзади раздался резкий сигнал клаксона, мимо промчался, обдав парами бензина, автомобиль. От неожиданности Настя шарахнулась в сторону, больно ударившись плечом о столбик ворот. Потирая ушибленное плечо, подняла глаза. Прямо перед лицом висела табличка "Кизнерский детский дом". Ошеломлённая, присела на придорожный столбик, собираясь с мыслями, привычным жестом поправила несуществующую причёску, ощутив под ладонью колючий ёжик едва отросших волос. За глухим дощатым забором раздавались детские голоса, смех, удары по мячу. Настя решительно встала, толкнула калитку.
Во дворе несколько детей, ровесников Ниночки, играли в мяч. Все были одеты в одинаковые синие сатиновые рубашки, на девочках были такие же сатиновые юбки, на мальчиках шаровары, у детей постарше на худеньких шейках краснели пионерские галстуки.
В дальнем углу двора, возле сараев, бородатый мужик колол дрова, женщина в чистом переднике поверх цветастого платья снимала с веревок простыни.