Итак, жызнь приобретала "новые краски": иные. Более-менее тусклые, ведь Суд постановил: а) покаяние; б) степенность; в) замену старой, родной, кожи, на новую, неродную; г) слияние с биомассой.
Суд обещал за это: а) сохранение существования; б) материальные дотации.
Суд не учел одного: их клятвы на Несвященной Книжонке мало трогали меня – так "клясться" могла я ежедневно… Я только выжидала момент, чтобы сбежать. "Вон! Вон, сука!" – я хлестала себя по щекам, болезненно реагируя на детский плач, доносящийся из маленькой спальни: выродки не давали покоя ни днем, ни ночью – все три условных. Лишали последнего: времени, и тогда я уже не подходила к ним. Не брала на руки. Не отзывалась на плач. Иногда, правда, жалость пересиливала – вероятно, это было именно жалостью, но никак не любовью: так бывает.
О, ОНИ убивали меня целенаправленно. ОНИ дали мне всё из того, что я больше всего ненавидела и чего пуще смерти боялась. Расквитались сполна: забрали меня у себя самой. ОНИ отправили меня не только "в дом", но и "на работу". Чтобы я чувствовала себя полноценной женщиной, способной не только к репродукции. ОНИ выписали мне пропуск и начислили жалованье, навязали разговоры о витаминах, корпокультурку и кое-что еще. О, ОНИ не убили меня сразу! ОНИ оказались куда более жесткими, чем я предполагала – то и дело отрезали от меня по малюсенькому кусочку, готовя пикантное лакомство: лакомство из моих кровоточий, приправленных корицей, – я так любила ее в детстве! ОНИ заставляли меня покупать контрацептивы, читать профессиональную литературу и постоянно ходить: куда-то, зачем-то, всегда! Приучили не делать главного.
А еще… еще я никак не могла простить себя, и ОНИ были здесь уже не при чем. Я боялась – оказывается, всю жизнь я просто боялась жить так, как хочу.
– Как ты хочешь жить? – спросила меня однажды Муха, пролетающая мимо: ее прозрачные крылышки сверкали на солнце.
– Не улетай! Пожалуйста! Не улетай, останься со мной! Видишь, Черная курица не смогла помочь. Или не захотела… А, может, я не заслужила? Не заслужила счастья?
– Какого именно? – уточнила Муха. – Смотря что понимать под счастьем.
– Свободу и Любовь. Любовь и Свободу. Я не знаю, что для меня важнее – ведь, когда нет Любви, Свобода болеет; когда нет Свободы – болеет Любовь, – пробормотала я что-то вроде этого.
– Но у тебя есть дети! Ты совсем не любишь их? – удивилась Муха.
– Какие же это дети, Муха! Неужели ты не видишь, что это два трупика?
– Но у тебя же есть муж! Неужели ты совсем не привязана к нему?
– Какой же это муж, Муха! Неужели ты не видишь, что это заводная кукла?
– З-ж-з-ж-з-ж…Но у тебя же есть дело!
– Какое же это "дело", милая Муха? Разве не видишь ты, что всё это – одна сплошная дырка от бублика?
Муха присела на мое плечо:
– Чего ты действительно хочешь? Скажи, не бойся! Я, конечно, не Золотая рыбка, но…
– Я хочу быть собой, Муха, – сказала я, и – слезы, слезы: известный сценарий.
– Это очень легко устроить, – сказала Муха, и посадила меня на прозрачные, сотканные из Семи чудес света, крылышки: о, они отливали всеми цветами радуги!
– Как? Куда? – удивлялась я легкости своего тела. – Куда? Как? – недоумевала, нащупывая за спинкой крылья. – Это на самом деле? Это навсегда? Ты не обманешь? – не верила я.
– А как бы тебе хотелось? – Муха смотрела на меня пристально, словно оценивая.
– Мне бы хотелось.
Я иду по разделительной полосе дороги в направлении церкви: моя земная гостиница рядом. Церковь окружена проститутками – это их место. Они и не подозревают, насколько здесь нет вестей от Бога. Они влюблены в своих сутенеров! Да они только претворяются монашками!
Кто они – эти люди? Я никогда не говорила на их языке. Никогда не могла продеть полено их нитей в свое игольное ушко. И все-таки я вышла. Свобода показалась хрупкой, почти нереальной – особенно в присутствии острокрылой подруги, говорящей на одном со мной языке.
Три года условно… Что это такое по сравнению с обретенной случайно мечтой? Да: я, как будто, свободна. И, кажется, счастлива.
[менеджер моего тела]
Он был так добр ко мне, Менеджер моего тела! Никогда не говорил, что занят или не может. У него всегда находилось время. Он всегда мог. Проблема была, разумеется, во мне.
Что с тобой? – спрашивал он, а я отворачиваясь к стенке. – Перестань читать этот кошмар, – косился он на груду книг с причудливыми названиями.
– Нет, – протестовала я. – Об этом не может быть и речи.
– Но, в таком случае, мы не сможем… – он тяжело вздыхал.
– Да, но что я могу поделать? – вопрос с грохотом разбивался о воздух. Мы подбирали осколки несколько дней подряд, и все начиналось сначала:
– Что с тобой?
После одного из таких разговоров я и обнаружила в шкафу энное количество скелетов – действительно, не сосчитать: униформы "социальных ролей" вызывали дикое раздражение. Я искала хоть что-то, соответствующее моему нынешнему состоянию, но тщетно, а потому курила чересчур много травы: ведь только так удавалось поговорить теперь с Менеджером моего тела. Тогда-то я и вышла на улицу голой: всё когда-нибудь случается в первый раз.
Нельзя сказать, что было холодно – нет, скорее, необычно. Людики почти не обращали на мое тело никакого внимания – только одна старуха замахала руками, но на том всё и кончилось: она выпала из окна на мостовую и разбилась. Тень Хармса склонилась над нею и иронично покачала головой: "Я же предупреждал! Не нужно быть такими любопытными! Каждый имеет право ходить голым – во всяком случае, нигде не написано, что этого нельзя делать!" Мое же тело, перешагнув через мертвую старуху, направилось дальше: туда, где Лето плавило Асфальт, где Зима пускала в глаза замордованному Городу колючую "манку", где Осень танцевала под французский аккордеон, а Весна весело скидывала на общедоступные головы зазевавшихся прохожих сосульки. В общем, без передышки: Вивальди, Чайковский. О времена, о нравы!
Между тем, повсюду валялись старинные платья и камзолы, расшитые драгоценными камнями и золотыми нитями, декольтированные блузы и узкие юбки до пят, пончо и плащи, свадебные наряды, шляпы и причудливые кепи, все мыслимые и немыслимые сарафаны, туники, сари, хитоны, а также костюмы, шубы, дубленки, пальто, купальники, белье кружевное и не кружевное, черное и красное, бежевое и белое, розовое и зеленое, прозрачное и непрозрачное, туфли и туфельки, тапки, кеды, ботинки, сапоги и сапожки, сандалии, гэта, пуанты, валенки и даже котурны… Все это выглядело вполне сносным; многие вещи казались почти новыми, однако носить их мое тело отказывалось. Но хуже всего было, разумеется, то, что мы – я и оно – так и не узнали, чего именно хотим: так, от бессилия что-либо изменить и побросали тряпье в костер. Запахло жареным: точнее, паленой кожей.
Тогда-то, глядя на огонь, дым от которого обволакивал запахи издыхающего прошлого, я и задала вопрос Менеджеру моего тела. Он долго смотрел на него, бережно гладя все выступы и впадины, а потом сказал:
– Ему больше ничего не подойдет. Ты сама выбрала.
– Что? Что не подойдет? – не сразу поняла я.
– Видишь ли… – он замялся. – От нафталина тебя тошнит, но его отсутствие, собственно, здесь не предполагается.
– Значит, мое тело должно разгуливать голым? Или ты предлагаешь и его сжечь?
– Возможно. Ты ведь больше не хочешь играть, а не играть еще рано. Ты находишься в некоей промежуточной области: ни тут, ни там. Тебя вообще как будто нет.
– Что же делать? – перебило Менеджера мое тело, перевернувшись на бок: оно впервые подало голос – голое, на снегу, очень хрупкое, очень живое среди всей этой мертвечины. И мне впервые – впервые! – стало его жаль… Так жаль, что я, чуть было не переместилась в него окончательно!
– Постой, – остановил меня Менеджер моего тела. – Ты не чувствуешь ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды, ни боли, ни страха. Да?
– Да…
– Тебе хорошо?
– Да, но… – я с сожалением смотрела на тело, оставшееся так далеко. – Мне все-таки нужно идти… Мне почему-то так кажется… Возможно, это и глупо.
– Что ж… Не смею задерживать, – он как-то быстро сдался, неприятно усмехнувшись, – а то остынет!
– Это грубо! – во мне что-то съежилось и с криком устремилось вниз.
– Не совсем, – покрутил хвостом Менеджер моего тела перед тем, как исчезнуть.
Так мы остались с телом один на один. И оно сказало мне, мое тело: "Слышь… Не бойся… Твой trip обязательно закончится: срок исправительных работ скоро истекает".
Я хотела спросить, откуда оно это знает, мое тело, но промолчала, ведь оболочка уже умащивала себя благовониями: "А пока – любить! Живо, живо! И не умничай!"
И мы пошли в мир – голые, любить: что оставалось? И нам было немножко грустно от того, что это – в последний раз… Но только совсем немножко.
[распечатанные на принтере мыслеформы, формы и любовники]
Мы с сыном выходим на балкон, чтобы швырнуть вниз петарду: Борька почти визжит, я визжу вместе с ним, на кишащем новогодними людьми асфальте кишат люди, припудренные снегом, и тоже кричат: у сына и людей начинается Новая Эра – Новое Тысячелетие, Третье. Оно обещает Спасителя, Апокалипсис, Город Будущего, регулярные зарплаты и оргазмы. Сын трясет меня за плечо: "Мам, смотри!" Я смотрю, смеюсь, восхищаюсь: у ребенка должен быть праздник.
Мы, все в снежинках, захлопываем дверь балкона и садимся к столу. На столе то, что любит Борька больше всего, а около стола и того, что любит Борька больше всего, – елка, по-настоящему пахнущая лесом. Борька в свои десять с половиной давно просек и про дедов морозов, и про аистов, но игру принимает. В двенадцать, под циничный вой курантов, когда вся страна загадывает желания, мы с сыном чокаемся понарошным шампанским.
– Мам, а ты желание загадала?
Безжалостно врезаю лопатку в жирное сердце торта и киваю: у ребенка должен быть праздник.
Я прихожу домой не раньше девяти; Борька один, но уроки все-таки делает. "Мам, ужинать будем?" – "Все вопросы к Яndexy", – но я не сразу включаю компьютер и все-таки шуршу на кухне. В конце концов, ребенок не должен голодать. В конце концов, он ни в чем не виноват.
Через полчаса без умиления наблюдаю, как он уплетает вчерашний голубец из кулинарии. 21:31, уроки выучил, зубы почистил? К половине одиннадцатого Борька наконец-то успокаивается, а я тупо смотрю в монитор, где логотип для флористической фирмы – очередная халтура – замер в ожидании чуда: движения моего пера по планшету. Кстати, перо еле пашет, а планшет…
Я стараюсь не думать об этом. О том. Пытаюсь задавать вопросы лишь Яndexy – более удобной для меня поисковой системе, нежели "ностальгичный" Rambler: с последним, кстати, связана не самая банальная переписка а-ля хочу любви, однако проблема возникла из-за размеров (…большой) и того, что называется унылым словечком "психогигиена" (…и чистой), поэтому письма в конце концов и исчезли. Впрочем, они остались – нагло распечатанные на принтере, заявляющие о собственной самодостаточности и важности качеством бумаги и хорошим тонером, а также лопнувшим, как мыльный пузырь, содержанием.
Не важно.
Сын спит. Я опрокидываюсь над логотипом. Я должна скинуть его заказчику не позднее завтрашнего утра. До завтрашнего утра несколько часов.
ОНИ ВСЕ говорили: "Тебе нельзя доверять детей – посмотри на себя!" – мне было двадцать пять, я не знала еще и сотой доли того, что напрочь отбивает охоту к, назовем сие так, воспроизведению вида. Но, вопреки закону жанра, "мамочка" из меня вышла неплохая – Борьке, во всяком случае, нравится быть моим сыном.
Я развелась во вторник, ясным морозным утром (не знаю, ей-богу, не знаю, почему они все хотят замуж). Я помню длинные классные разговоры – действительно длинные и классные. Пробки из-под шампанского. Помню, как оставляла Борьку одного. Как входила в игольное ушко. И как забывала выйти. Как невозможно было наговориться, и как не о чем – вдруг – стало… Помню, как лежала с сыном в больнице. Как не ждала чуда. И как случались иногда чудеса.
А потом я распечатала на принтере и тебя. Мы хотели поговорить о языческом начале, но получилось, что снова о языческом конце. Я тогда так устала! Подсела на все эти пустырники-валерианы-пионы-ландыши. Рассыпала по полу много-много тебя. Ты говорил сдержанно, но с какими-то прорывами. Признавался в любви в письменном виде. Это напоминало школьное сочинение.
И вот тут-то мне и захотелось уйти от тебя – того, кого я так легко распечатала. Ты стал малоинтересен. Изучен. Всегда одинаков. Но самое смешное, что тебя действительно оказалось безумно много: инкубатор показался б игрушкой.
Ты стал множественным числом.
Тут-то до меня и дошла одна классная штука – та, что доходит, впрочем, до любой звери, столкнувшейся хоть раз со зверюгой – не в смысле зверя, а в смысле твари, поэтому не буду о ней, не буду. Скажу о другом: логотип вышел отличный. Я получила полагающиеся у.е.: мы с сыном поехали к морю. Он был, разумеется, счастлив – у ребенка должен быть прааааа…
– Зачем я живу, Господи?
– Чтобы славить меня.
– А зачем славить тебя, Господи?
– Затем, что я создал тебя.
– Но зачем ты создал меня, Господи?
– Все вопросы к Яndexy.
Я зашла в Сеть и набрала искомое.
Я улыбалась чему-то, известному лишь мне.
[Одушевлённый Предмет Первой Необходимости]
Живу два раза в неделю по две столовые ложки. Чайные съёжились. На сморщенные климаксом шеи похожи стали. Десертных нет: нет самого десерта. Приходится пользоваться тем, что имеется. Избегать длинных предложений. Говорить с паузами. С точками. И снова: юзать, что есть.
– Эй, ЧТО есть? Э-эй! Э-ге-гей!
Чок-молчок. Ноль целых, ноль десятых. Чтобы жить два раза в неделю по две столовые ложки, нужно, чтобы чайные непременно съежились. Тогда не будет выбора. Тогда исчезнут лишние знаки. Если те, конечно, бывают лишними. Если те, конечно, вообще бывают.
Как-то пошла на рынок. За чем-то Второй необходимости. Потому что Первой никогда не было. Или почти никогда. А на самом-то деле хотелось именно Первой. Что вам еще?…
Так вот. Хожу, значит, между рядами, хожу, прицениваюсь, выспрашиваю: "А сколько этот предмет? А у него необходимость какая? Ах, Вторая? Нет, не нужно!" – "А этот почём? А необходимость какая? Третья?! Что, я так похожа на идиотку?"
В общем, ничего не нравилось мне, да и Первой необходимости опять не оказалось на всем рынке. Я, конечно, приказала себе не расстраиваться, а чтобы занять руки, купила малосольных огурцов, и пошла домой. И только картину эту представила – ну, как сижу на полу да огурцы-то ем – тут и окликнули:
– Стой, Моя Покупательница! – и что-то словно побежало за мной. Но как будто это что-то – подталкивали, как будто оно шло ко мне насильно, против воли. Что ж! Я обернулась и не поверила глазам. Напротив меня стоял он, долгожданный – Одушевленный Предмет Первой Необходимости: долговязый, прозрачный, рыльце в пушку. С его шеи свисал длинный пестрый шарф из тонкой шерсти.
Потрогав Предмет, я улыбнулась. Да, все было именно так, правильно: широкополая шляпа над невидимым лицом, перчатки на невидимых руках, ботинки на невидимых ступнях… Чтобы лишний раз убедиться в том, что Предмет н а с т о я щ и й, я сняла с него перчатку и дотронулась до пальцев. Предмет неуверенно пожал мою руку, а потом достал из нагрудного кармана карточку с кодом: "09-775-НЗ" – заметила я номер.
– Сколько я должна заплатить и почему ты не продавался раньше? Я столько раз хотела тебя!
– Очень нестабильная рыночная ситуация, Моя Покупательница! Но разве стоит говорить об этом? Я хочу поскорее сделать то, что должен сделать. Плати вон тому скорее, и…
Не дослушав, я направилась к толстому ушастому дядьке, у которого покупала похожий предмет в прошлый раз.
– Отменный экземпляр! – сказал он, пересчитывая деньги.
– Сколько продержится? Надеюсь, не как тогда – две недели?
– Побойся чёртушку! В уме ли? Да на нем пахать можно!
– Не для пахоты беру… – сказала я и, подцепив Предмет за невидимый, но реально существующий локоть, пошла жить дальше – а что оставалось делать после того, как меня выродили?
Зайдя в мой дом, Предмет тут же направился в кухню и уселся на пол.
– Ты живешь одна, Моя Покупательница? – грустно спросил он.
– Когда как, – вяло ответила я. – Во всяком случае, мне не бывает одиноко.
– Сколько предметов здесь перебывало? – он задавал слишком много вопросов, но тогда это почему-то не раздражало меня.
– Здесь бывали даже предметные пары! – рассмеялась я. – Но тебя это не должно касаться. Всё, что ты должен делать, это…
– Я знаю, – Мой Предмет опустил невидимую голову. – Я знаю, что это должно произойти, Моя Покупательница! Надеюсь, это случится в момент моего…
– Не бойся, – я дотронулась до плеча Предмета. – Так будет лучше.
Он не спросил кому, но со странною, почти блаженной улыбкой, начавшей проявляться на лице, прошептал аmen.
…Я долго гладила Предмет по голове. Он действительно был одушевленным: у него имелось н у т р о, впрочем, как бы отдельно. И он читал Батая и Брега Эллиса, а не только Мураками с Эко, хотя Мураками с Эко не виноваты в том, что их все знают. "А Батай с Эллисом виноваты в том, что их знают не все?" – спросил он стену, и потихоньку начал испускать дух: ведь чем нежнее гладила я Предмет, тем меньше духа у него оставалось.
Мы сидели так долго-долго – в кухне-пустыне, на полу. Мой Предмет продолжал испускать дух, я же наполнялась жизнью. Лишь одно тревожило – раньше процедура эта не вызывала столько эмоций. Сейчас же ряженые прыгали перед глазами и строили рожи. Показывали языки. Издевались. Я протерла глаза, и ряженые исчезли. Эмоции – топ-топ – ушли. Но не Предмет, по-прежнему испускавший дух. На моих руках. Мне в руки (правая подача!). С моей же легкой руки. А что ему оставалось после того, как его выродили?