Отсюда, как мы видели, попытки переосмыслить понятие "православие". Иной раз неоязычники провозглашают православие высшим проявлением "ведизма", т. е. русского язычества, и, по словам одного исследователя, смотрят на него "как волхвы на младенца Христа" (Мороз 1992: 73). При этом многие используют сведения, почерпнутые у Мэри Бойс (1987), доказывавшей, что иудаизм и другие авраамические религии вобрали в себя некоторые положения зороастризма. Связывая славян с арийцами и считая зороастризм общеарийской религией, такие идеологи считают себя вправе обильно заимствовать из Ветхого и Нового Завета, утверждая, что речь идет о священных знаниях, которые иудеи якобы когда-то "похитили" у арийцев.
Глава 3. Неоязычество, наука и образ древности
Как бы то ни было, все неоязычники зачарованы таинственным образом дохристианской Руси. Один из них заявляет даже, что упадок истинно русской культуры начался еще в эпоху Киевской Руси, т. е. в X в. Он призывает к восстановлению языческой Руси и ее империи, которая, на его взгляд, процветала задолго до IX в. (Гусев 1993: 14). Другой автор-почвенник объявляет, что истинный расцвет славянской цивилизации наблюдался в некоем "царстве Руксолань" в I тысячелетии до н. э. и что после его разгрома гуннами в IV в. н. э. настало время "разрушения и гибели Древней Руси" (Асов 1996). Примечательно, что, хорошо зная о сарматах-роксоланах, Асов сознательно превращает их сначала в "руксоланов", а затем и в "русколанов", чтобы сделать их "славянами", создателями "царства Русколань" (Асов 1999: 137, 156). Короче говоря, неоязыческая концепция исходит из того, что наиболее блестящие страницы в русской истории были написаны до X в., т. е. в эпоху, которая не оставила почти никаких письменных свидетельств об истории славян, не говоря уже о "руси". Это-то и открывает значительный простор для самых изощренных фантазий, для "изобретения прошлого".
Надо с самого начала оговорить, что неоязыческая этногенетическая мифология не имеет никакого отношения ни к современному научному мышлению, ни к сколько-нибудь серьезным научным методам, отвечающим нынешнему уровню развития науки. Поэтому научные дискуссии с неоязычниками мало плодотворны. В методическом плане неоязыческие идеологи остаются на уровне XVIII–XIX в., когда, покончив с монархией, националисты Западной Европы изобретали для своих народов генеалогии, восходившие к легендарным предкам, донесенным до нас Библией, античной мифологией или средневековыми хронистами (Поляков 1996: 17-116). Впрочем, они заимствуют устраивающие их данные и из более поздних как научных, так и, по большей части, популярных изданий, включая и самые новейшие. При этом многие из их немудреных построений устрашающе напоминают концепции, популярные в Третьем Рейхе, интеллектуальный багаж которого служит многим неоязычникам неисчерпаемым источником вдохновения. Профессиональных ученых-гуманитариев среди русских неоязычников почти нет, и их не устраивает "узость научного подхода" (Сперанский 1996: 8) и "безнравственность методов" "иудео-материалистической науки" (Добровольский 1994: 6, 9). Между тем, отстаивая свои позиции, сами неоязычники не перестают ссылаться на несуществующих академиков и таких же, как они, дилетантов, безуспешно доказывая, что они опираются на научные знания (см., напр.: Асов 2001).
Вообще это идеологическое течение, подобно его германскому предшественнику (Левада 1993: 125), отличают воинствующий антиинтеллектуализм и научный популизм, хотя оно и заявляет о том, что "сегодня, как никогда, человечеству нужна помощь науки" (Волхв 1995: 1), и пытается утвердить "культ человеческого разума и знаний" (В твердыне 1995: 2). Однако наука понимается здесь весьма своеобразно. Например, всячески пропагандируются "русские народные мудрецы, не увешенные научными званиями" (и знаниями, добавим мы от себя), и экспертами служат, скажем, слесарь, предложивший новый "великолепный" перевод "Слова о полку Игореве", токарь, коротающий часы досуга в философских раздумьях, или инженер-электрик, с необычайной легкостью читающий этрусские тексты (см., напр., Предтеченский 1997). Воображающий себя специалистом по истории свастики вологодский коллекционер даже гордится тем, что, в отличие от ученых, полагается на "интуитивный метод исследования" (Тарунин 2009: 33). Работы специалистов-археологов неоязычников не устраивают, и они отдают предпочтение, например, школьному учителю из Балашихи И. В. Чернышу и его питомцам, которые будто бы нашли на плато Устюрт следы "русов-арийцев", шедших в Индию (Доманский 1997: 73–75), или же тульскому писателю И. Афремову, якобы обнаружившему обсерваторию каменного века на Куликовом поле (Трехлебов 1998: 8–9). Утверждается, что "только коллективное народное научное творчество поможет нам восстановить Ведические Знания" (Интеллигенция… 1995).
В частности, в защите сфабрикованной "языческой" летописи "Влесовой книги", неоязычники уповали, главным образом, на помощь "простых читателей", неспециалистов, которым патриотический энтузиазм должен был заменить специальную подготовку (Лесной 1966: 5–6; Осокин 1981: 73). Один из вождей неоязыческого движения, волхв Доброслав (А. А. Добровольский), гордится тем, что сам он не обременен высшим образованием, и полагает, что "образование калечит человека" (Так же считал и Гитлер. В. Ш.). По его мнению, наука сейчас находится в тупике и "от нее одни несчастья". Это не мешает ему писать "книги и брошюры" и объявлять себя и своих последователей носителями света и "здоровых сил нации" (Доброслав 1995а).
На помощь этим энтузиастам устремляются и некоторые интеллектуалы, пытающиеся более тонкими методами дискредитировать науку для того, чтобы расчистить поле для дилетантских построений. На эту скользкую тропу вступил, например, писатель Ю. Д. Петухов (1951–2009), бывший инженер-электротехник, выдававший себя за историка. Спекулируя на том, что в советское время историческая наука испытывала определенное идеологическое давление (но, во-первых, сила этого давления в разных ее областях была очень разной, а во-вторых, и в те годы находилось немало добросовестных ученых, что никак не желают признавать люди типа Петухова), Петухов рисовал всю советскую историческую науку жалким подобием западной "норманистской школы", писал о ее удручающем состоянии, отрицал за ней какие-либо достижения и противопоставлял ей симпатичные ему взгляды представителей, так называемой, "славянской школы" XIX в. (Петухов 1990: 13, 64–70, 116; 1998б: 7-12, 23, 54–55, 96–97, 249–251; 1998в: 35), уже давно и прочно отвергнутой серьезными специалистами по причине их полной научной несостоятельности.
В частности, он безоговорочно называл скифов предками славян, что иначе как курьезом назвать трудно. И все это делалось под демагогическими лозунгами отделения "подлинных знаний" от "умозрительных конструкций" и "ложных стереотипов" и возвращения "многомерности и полифоничности" в школьные учебники. Петухов утверждал, что он один знал "подлинную историю", которую "жрецы" якобы скрывали от толпы (Петухов 1990: 10–12, 1998а: 476). При этом всю историю он сводил к механическим переселениям людей с места на место и фактически не признавал глубинных внутренних изменений – ведь "при естественных условиях развития крупные смешанные культурно-этнические сообщества практически неистребимы, они могут существовать, внешне изменяясь, но сохраняя первичные формы внутренне, десятки тысячелетий" (Петухов 1998б: 229–230). Тем самым, вопреки всем представлениям современной науки о сложных процессах этнокультурной динамики, он фактически изображал русский этнос вечным и неизменным, сложившимся много десятков тысяч лет назад. Как это совмещалось с его собственным утверждением о том, что славяне и, в частности, русский народ в своем развитии многократно смешивались с другими группами (Петухов 1998б: 229), остается только догадываться.
Надо ли говорить, что посвященная истории древних индоевропейцев книга Петухова, выдержавшая два издания, была перенасыщена такого рода столь же безапелляционными, сколь и сомнительными утверждениями. Ведь обвиняя ученых в игнорировании фактических материалов и первоисточников (Петухов 1998б: 249), сам автор, очевидно, представлял себе исследовательскую работу исключительно как туристическую поездку по музеям Европы и Ближнего Востока и фотографирование на фоне древних развалин, чем он активно занимался во второй половине 1990-х гг.
Впрочем, надо отдать ему должное, он сознавал свой дилетантизм и фантастичность своих построений. Поэтому он опасался представлять свои "ученые теории" на суд специалистов. По его собственным словам, "в нынешних условиях они обречены на полное замалчивание или, в лучшем случае, на сокрушительную, но не аргументированную критику в узких кругах". Поэтому он предпочитал писать романы и именно в них давать русским людям представление об их "подлинной истории". Впрочем, двигала им вовсе не любовь к науке, а патриотическое чувство – "сейчас, когда наша страна разрушена, расчленена, разграблена, когда она утратила свою независимость, да, именно сейчас писать нашу подлинную историю необходимо…" (Петухов 1998в: 28; 2001: 251). Однако вместо того, чтобы сообщать о реальных славных страницах русской истории, – а их в ней немало, – Петухов создавал фантастические вымыслы и занимался приписыванием русским чужой славы, чужих достижений, и этим скорее унижал, чем возвышал русскую историю.
К тем же сомнительным приемам научной критики прибегал и философ В. Н. Демин (1942–2006). Правильно отмечая, что существуют различия между объективным миром и тем, какой образ он принимает в человеческом сознании, этот автор тут же делал вывод об отсутствии сколько-нибудь существенных границ между научными построениями и мифологическими. Свои рассуждения он облекал в типичную наукообразную форму, сознательно нарушая законы логики, которые он как философ, безусловно, знал. Он утверждал, что "каналы символизации и алгоритмы кодировки глубинного смысла бытия и его закономерностей одинаковы как для науки, так и для мифологии". Из этого он напрямую делал вывод о том, что у мифа имеются такие же реальные основания, как и у научного факта, и что в обоих случаях результатом являются "спекулятивные конструкции, далеко отступающие от реальности". Автор рассуждал о смене научных парадигм и напоминал, что сегодня уже никто не учится по учебникам прошлого века (Демин 1997: 48–49; 1999: 87–88). В итоге он, по сути, реабилитировал мифологию и уравнивал ее в правах с наукой.
Любопытно, что при этом он не задавался вопросом о том, почему в течение последних столетий люди отказались от прежнего исключительно мифопоэтического взгляда на мир и создали науку. Конечно, Демин был прав в том, что мифологическое мышление не ушло в прошлое; мифов хватает и в наше время (Демин 1999: 88). Но совершенно очевидно, что современного образованного человека они уже не удовлетворяют. Его интересы требуют более глубокого проникновения в суть окружающих процессов, перед чем мифологическое мышление бессильно. Достаточно задать простой вопрос о том, можно ли было создать современную индустриальную цивилизацию на основе мифологического мышления, и все становится предельно ясным. Демин сознательно уводил читателя в сторону, не рассматривая качественных различий между мифологией и наукой. А такие различия имеются, и они весьма существенны. В основе научных подходов лежат тонкие детально разработанные методы, позволяющие разным специалистам независимо друг от друга получать один и тот же результат. В этом и состоит процедура верификации, полностью отсутствующая в любой мифологии, потому что мифология, в конечном счете, базируется на вере, тогда как наука основана на знании, добытом опытным путем.
Но если вера предполагает наличие исконной незыблемой истины, то знание бесконечно расширяет свои пределы – устаревшие теории и подходы отбрасываются и заменяются более адекватными действительности. Означает ли это, что наука, как хотел убедить читателя Демин, тоже занимается созданием мифа? Вовсе нет. Закон Ньютона столь же действенен и теперь, как и во времена великого англичанина. Теория относительности Эйнштейна вовсе не отменила его, а лишь показала, что он действует в определенных пределах и не способен описать более многоплановую действительность. Иное мы видим в мифологии, где два мифа, объясняющие одно и то же явление, не могут ужиться друг с другом – приходится выбирать либо то, либо другое. Соответственно люди делятся на враждующие лагери, и дело иной раз доходит до кровавых разборок (вплоть до религиозных войн). Этого никогда не происходит в науке (если только она не является ангажированной), что бы ни писал Демин о борьбе между научными школами. Ведь в научном мире царит королева доказательства: побеждает та школа, которая представляет свое видение проблемы более аргументировано. Ничего подобного в мифологии и быть не может. Там царит вера, которая отметает все иные подходы только на том основании, что они в нее не укладываются.
Именно этим принципам и следовал сам Демин. Ему надо было дискредитировать и отвергнуть современные научные данные вовсе не потому, что он нашел более правдоподобное решение, а для того, чтобы оживить давно отвергнутые наукой и основательно подзабытые гипотезы XVIII–XIX вв., выдвигавшиеся, как правило, дилетантами. Примечательно, что поддержку своей центральной идеи о древней арктической цивилизации автор находил не у ученых, а в популярной, псевдонаучной и эзотерической литературе (Демин 1997: 57–58, 79, 541; 1999; 2003: 327–330).
Отвергая научное знание, Демин всячески прославлял "знание эзотерическое" и "русский космизм" (Демин 1997: 8–9, 53), опираясь на "достижения" оккультных учений XIX и начала XX веков. Всецело полагаясь на эзотериков, Демин писал, что "получаемое ими знание – ноосферного происхождения, которое не поддается опытной или источниковедческой проверке" (Демин 2003: 375). Для него такое знание лежало вне всякой критики. Вспоминал ли он при этом свою многозначительную фразу о том, что сегодня никто уже не учится по учебникам прошлого века? Сам Демин нарушал все методические требования современной науки, и именно поэтому ему импонировал подход такого же, как он, фантазера Л. Н. Гумилева (Демин 1997: 39; 1999: 456–457), обвинявшего профессиональных историков в том, что они слишком много внимания уделяют критике источников.
Демину тоже не нравились "ползучий эмпиризм" и "нудные транскрипции", он предпочитал смотреть на историю "с птичьего полета", не понимая, что история не может писаться без исторических источников, а любой такой источник представляет собой сложный текст, требующий предварительного анализа. Его эта "нудная" работа не устраивала, и он предпочитал опираться не на современных профессиональных историков, фольклористов, археологов или лингвистов, а на мыслителей XVIII, XIX и начала XX вв. – писателей (В. Г. Тредиаковский, В. Капнист или В. Розанов), дилетантов (Ж.-С. Байи, З. Доленга-Ходаковский, А. Д. Чертков, А. Ф. Вельтман, генерал А. Нечволодов и др.) или эзотериков (Е. Блаватская, Р. Генон, Ю. Эвола). Не занимаясь профессиональным анализом первичных источников, он либо полностью их отвергал по примеру Гумилева (он фактически отбрасывал все накопленные ныне археологические материалы), либо, напротив, абсолютно им доверял (как, скажем, заимствованной из "Синопсиса" книжной версии, восходящей к ранней русской летописи, о происхождении русских якобы от Яфета (Иафета), который жил на Крайнем Севере. См.: Демин 1997: 23, 51–52, 77, 83).
Мало того, в погоне за занимательностью он принимал на веру и без всякой критики воспроизводил сообщения, к которым специалист отнесся бы с большим сомнением. Вот весьма показательный пример. Демин утверждал, что его герой, журналист А. В. Барченко (1881–1938), получил тайные знания от отшельника, с которым он якобы столкнулся в глухих костромских лесах. Демин приводил содержание письма Барченко, повествующего об этом событии. В письме же говорилось о том, что отшельник сам нашел Барченко в Москве; ни о какой встрече в лесах не было и речи. Демин доказывал, что Барченко будто бы владел древнейшим "идеографическим письмом". На самом деле эти данные снова взяты из письма Барченко, где рассказывается о некоем сумасшедшем, который в 1920-х годах демонстрировал "загадочные идеограммы" (Демин 1997: 9-10; 1999: 440–441). Проверить, что это были за знаки, невозможно. Сам Демин их не видел, никакой экспертизы над ними не производилось. Почему их следует считать знаками древнейшей письменности, остается загадкой.