Проснувшись от резкого стука, я сначала не понял, где нахожусь. Ночь отступила. Сквозь щели в хижину пробивались тонкие струи солнечного света. Рядом со мной разметавшись в тревожном порыве спала Нанди. Скорбные морщинки у края губ делали выражение ее лица торжественным и мудрым. Неутомимая маленькая ящерица - гекон, не успевшая закончить ночную охоту, бегала по стропилам за какими-то не видимыми мне насекомыми, азартно покрякивая. В дверь нетерпеливо постучали.
Осадок вчерашних страхов всколыхнулся в груди и опал. Я поднял кинжал, пролежавший всю ночь у моего изголовья, и убрал кол, подпиравший дверь. Она, скрипнув, открылась сама собой, словно волна солнечного света снаружи давила на нее. На границе света и полумрака моей хижины в рое золотых пылинок стоял человек, по воле которого я очутился в этом лесу. Прошедшие месяцы не изменили его облика. По-прежнему сияли серебряным светом волосы. Так же спокойно смотрели из-под седых бровей проницательные глаза, та же отрешенная улыбка пряталась в его бороде. Шкура антилопы служила ему плащом, а длинная ветка баньяна - посохом. Он бросил взгляд на мою правую руку и сказал:
- Значит, я вовремя…
Я пригласил его в хижину. Предложил ему утолить жажду и занялся растопкой костра, чтобы как-то скрыть смущение. Мне почему-то стало казаться, что он догадывается о моем вчерашнем состоянии, И мне было стыдно за многие свои мысли… Только тут я заметил, что за его спиной стоит младший брат Нанди, тот самый, что прибегал вчера звать меня на помощь.
"Значит, Учитель уже все знает", - подумал я с острым чувством стыда. Склонив голову, чтобы они не видели моих глаз, я пригласил их в хижину. Нанди проснулась и поднялась со своей циновки. Ни о чем не спрашивая, она поднесла гостям воды. А я, нарушая все правила приличия, задал вопрос, всю ночь мучивший меня кошмарами:
- Что в деревне?
- Воины ее покинули, - сказал Учитель.
- Это вы их заставили?
- Конечно. Они не хотели внять голосу разума, и я их заставил…
- Ха! Вы бы видели это! - вдруг воскликнул, не сдержавшись, младший брат Нанди. - Риши говорил, что нельзя забирать урожай, что нельзя правителю творить беззаконие, а кшатрий, тот, который командовал, не стал слушать. Он замахнулся мечом на самого дваждырожденного! Я же говорил, что в него вселился ракшас. И тогда с ним что-то такое сделалось, и он упал, и кровь полилась изо рта. Его воины подумали, что кто-то пустил стрелу ему в спину, перевернули его, но никаких ран на теле не было. Тогда все опустились на колени, устрашенные могуществом брахмы. А потом все сели на коней и ускакали…
Учитель жестом остановил парня:
- Все остальное ты расскажешь сестре по пути в деревню. Спешите, вас ждет мать.
Нанди, не глядя на меня, вышла. Я не пытался с ней заговорить. Какое это, оказывается, облегчение отдать нить своей судьбы в руки Учителя.
- Ну, вот и все, - вырвалось у меня, когда я с порога хижины смотрел вслед уходящим.
- Все еще только начинается, - тихо сказал за моей спиной Учитель.
- Вы думаете, я еще могу стать дваждырожденным? - спросил я.
- Да.
- А если я хочу остаться в деревне?
- Поздно. На этом пути нет возврата.
- Но ведь ничто не помешало мне уйти из деревни. Почему же я снова не могу перейти границу? Жизнь потечет по другому руслу. Все реки впадают в один океан.
- Но ни одна не может побежать вспять! Ты не можешь уйти обратно в деревню и забыть о брахме, так же кшатрий не способен закопать мечи и заняться торговлей скотом. Даже я могу выйти на дорогу не лечить, а грабить проезжих. Но тогда каждому придется нарушить дхарму привычных представлений о добре и зле, предать соратников, опозорить родных. Это страшнее, чем смерть, ибо смерть может быть продолжением дела всей жизни, очередной ступенью в будущие воплощения, а отказ от дхармы равносилен уничтожению не только настоящего, но и прошлого и будущего человека. Когда мы покидаем тела, что остается от нас? Лишь сгусток тонких сил, искра брахмы, неуничтожимое зерно духа, хранящее весь опыт, все пережитое и постигнутое тобой в минувших воплощениях. От того, что успел и что не успел постичь, зависит облик, в котором тебе предстоит вернуться на землю. Если не сойдешь с праведного пути даже переживая страдания, значит поднимешься на новую ступень постижения мира. Что бы ни подстерегало тебя на пути - все ниспослано тебе собственной кармой. Враги нужны для воспитания мужества, боль - чтобы научиться сочувствовать другим существам. Неудачи склонят тебя к терпению и кротости. Но это только до тех пор, пока ты не изменил пути дхармы.
- Может моя дхарма в любви?
- Мудрый ощущает карму предписанного пути, как лучи солнца кожей и сердцем, - терпе ливо сказал риши. - Любое изменение в жизни ставит человека или в направлении потока кармы, или против него. В последнем случае посвященный в знание чувствует ошибочность своего пути так же ясно, как разницу между ровной тропинкой и колючими исхоженными зарослями. Твой первый шаг - уход из обычной жизни - был предначертан твоими стремлениями, потоком жизни. Ты был несчастлив, и только перейдя границу, ощутил полноту бытия. Теперь опять нужно выбирать. Погрузись в созерцание своего истинного Я. Мысленно проживи несколько лет в этой деревне. (Я не стал признаваться, что уже много раз пытался идти с Нанди по лучу будущего. Там ничего для меня не было.) Если свернешь с намеченного пути сейчас, то обретешь лишь горечь несбывшегося. Сможет ли твоя молодая жена своим красивым телом заслонить другие миры, которых ты из-за нее лишишься? Простишь ли ты ей такую жертву?
- Учитель, вы знали, что так будет? Зачем было подвергать меня страданиям?
Риши ответил вопросом:
- Как сделать человека сильным и независимым, исключить при этом самовлюбленность, спесь, научить обуздывать свои чувства и владеть желаниями, не ломая принуждением его волю? Наши сердца закованы в доспехи духа, как в скорлупу. Окрепший дух должен сам сломать эту скорлупу и вырваться наружу. Чужое вмешательство может погубить его. Поэтому и понадобилась твоя жизнь в лесу. Оставшись один на один с миром, ты смог ощутить его дыхание. Это и был первый обряд посвящения в ученики - твой первый ашрам.
- Что такое ашрам?
- Ашрам - это обитель дваждырожденных. И в то же время - порядок ступеней духовного роста. Первый ашрам для тебя начался в лесной хижине. Второй ашрам - жизнь среди людей: выполнение долга перед детьми и супругой, собирание богатств. Третий ашрам для тех, кто, познав тщетность привязанностей, отказывается от плодов своего труда и странствует по святым местам. И последний, четвертый, ашрам - для тех, кто укротил свою душу и живет ради высших целей, ничего не взыскуя в человеческом мире.
Я содрогнулся, представив весь этот долгий путь. Впрочем, после всего прошедшего я не мог долго беспокоиться о будущем. Оно не имело значения. Ничто не имело значения перед открывшейся мне картиной мира - огромной зияющей могилой, куда время-пастух подгоняло всех живущих. Мир был чужд и бесприютен, навсегда утратив безопасность. Теперь я видел беззащитность людей перед могучими силами зла, воплощающимися то в виде засухи, то в обличье вооруженных до зубов врагов. Даже мысль о карме не помогала. А вдруг моя карма сейчас притягивает невидимую опасность? И никакая брахманская сила не поможет… Да и есть ли она? Может быть, это тоже майя?
Вопросы и предчувствия роились в моей голове, но Учителя я спросил только:
- Когда я стану дваждырожденным?
- Когда будешь чувствовать чужую боль острее, чем свою собственную.
"О какой чужой боли он говорит? - с горечью подумал я. - Разве может быть что-то больнее воспоминаний о потерянной любви?" Дальние страны, верхние миры, мудрые риши - все это заслонила от меня Нанди. Она все больше представала перед моим внутренним взором такой, какой я увидел ее впервые купающейся в реке. Вот она смеется, плещет на меня водой, и в брызгах над ее головой встает на мгновение прозрачная радуга. Нанди дурачится, кувыркается в воде, подставляя солнцу налитые смуглые бедра, груди, икры. А потом греется у трескучего костра, пытается помешать угли прутиком, обжигается и, ойкнув, сует обожженные пальцы в рот. На глазах слезы, а губы уже непроизвольно расходятся в улыбке.
Я не боюсь признать, что долгое время в неподвижном равновесии качались чащи весов: на одной - Нанди на корточках у костра, на другой - все братство дваждырожденных, ждущих меня, чтобы принять и поделиться всем, что имеет.
Просеивая песок прожитых дней, я вновь нахожу золотые крупицы первой любви. Именно они прояснили мой внутренний взор, научили различать среди святых огней свет женского сердца.
И радостно мне думать, что где-то, пусть на короткий миг (а что такое вся череда воплощений наших, как не миг в бесконечной тьме) вновь вспыхивает золотая искра любви. От сердца к сердцу бежит бесплотный огонь. В ночи от звезды возгорается звезда.
Глава 3
Ашрам
События нескольких последующих дней безнадежно перепутались в моей памяти. Кажется, мы двинулись в путь на следующее утро. Я даже не оглянулся на хижину, три долгих сезона бывшую моим домом. Кто поселится в ней после меня? Куда лежит моя дорога? Снова и снова я спрашивал себя, зачем было бросать деревню, рисковать разумом и жизнью в диком лесу, лезть с ножом на кшатриев, голодать, сходить с ума от одиночества и страха? Сидел бы я сейчас в просторной хижине, пил горячее молоко, вел неспешную беседу с братьями. И девушку бы я нашел себе дома в своей или соседней деревне, и все в моей жизни было бы ясно и спокойно, а напасти и труды - привычными и действительно достойными меня. Я же взвалил себе на плечи чью-то чужую карму и в награду получил, как и заслуживал, бесконечную череду тягот, страданий и острое, незаживающее чувство собственного несоответствия избранному пути.
Вот оно мое высокое предназначение - ломота в ногах, грязь дороги, страх перед буду щим и тоска по дому. Учитель говорил, что я обрету свободу, но вместо этого меня несло, как щепку в потоке событий. Куда? Неизвестно. Оставалось надеяться, что путь ясен Учителю. Не видя ничего вокруг, я покорно шел за ним следом, и перед глазами моими была… нет, уже не улыб ка Нанди, а серая стена, бескрайний занавес, ма рево тумана.
И внезапно сквозь эту мутную пелену меня пронзила новая боль. Я ощутил ее так остро, что от неожиданности упал на колени, сдирая кожу об острые камешки тропинки. Сквозь боль, пульсирующую в висках и обжигающую глаза, я увидел, как Учитель резко обернулся. Он подбежал ко мне, концы его одежды вскидывались, как крылья огромной испуганной птицы. Учитель наклонился надо мной, провел своей шершавой теплой ладонью по моему лбу, и боль отступила, но где-то в мозгу еще звучали стоны, всхлипы, мольбы о помощи. Честно говоря, я решил, что это воспоминания о Нанди прорвали последние плотины воли и излились наружу потоком страдания, но Учитель был обеспокоен не моим состоянием. Поднявшись в полный рост, он начал оглядывать кусты, словно вожак волчьей стаи, почуявший добычу, потом с быстротой и решительностью, которые никак не вязались с его преклонными годами, зашагал сквозь заросли в сторону от тропинки. Я поднялся с земли и последовал за ним. Боль почти отпустила. И вдруг я услышал стоны, только уже не в сознании, а наяву, из-под низкой колючей акации, рядом с которой склонился Учитель. В высокой траве лежал запрокинув голову молодой человек приблизительно моих лет, в дорогой одежде, которая, как я представлял, могла принадлежать придворному. Правда, она была безжалостно изодрана и испачкана кровью. У меня, не привычного к виду ран, тошнотворный комок подкатился к горлу. Учитель с сомнением рассматривал раненого.
- Он умрет? - осторожно спросил я.
- Нет, - ответил Учитель. - Но мы должны унести его с собой, - добавил он, думая о чем-то своем…
* * *
Огонь в треножнике плыл перед глазами, как чаша, полная сверкающей силы. Свет широким потоком входил в меня, струился по жилам, согревая руки, затопляя сознание. Учитель плеснул жертвенное масло - на алтаре с громким шипением взметнулся, как кобра в момент атаки, огонь. И вслед за ним я начал шептать слова древнего гимна:
"Алый дракон, посланец земли, гривой коснись холодного света звезд, напейся солнца, принеси мне частицу его силы, чтобы я стал хранителем огня его".
Наш ашрам оказался большой пещерой в теле красной горы, одиноко стоящей среди равнины.
Тот год, проведенный в обители, оставил в памяти: появляются красные огни жертвенного костра, звездное небо над скалами и всегда спокойный умиротворяющий голос Учителя:
- Впусти огонь в себя, научись возжигать его в своем сердце, он - старший брат невидимых лучей брахмы. Учись распознавать его. Есть огонь, служащий человеку - огонь жертвенника, очага и погребального костра. Есть огонь, повелевающий, дающий жизнь всему сущему. Есть и жестоко карающие стрелы Индры, небесные драконы и подземный огонь гнева, пожирающий города и горы, а также холодный целительный огонь луны и звезд.
Учитель говорил распевно, словно читая заклинание. Блики огня отражались в бездонных колодцах черных глаз. Резкие тени перемежались с глубокими тонами пурпурных бликов, отблески пламени трепетали, как волны, струящиеся перед лицом, а, может, это и были волны брахмы? Но лицо Учителя в ауре серебристо-белых волос непроницаемо, неподвижно. Оно не меняло своего выражения, и иногда мне казалось, что это маска. Двигались только губы, неторопливо разворачивая передо мной ошеломляющие картины неведомых миров, соседствующих рядом с человеком, но бесконечно далеких от тех, кто не обладает внутренним зрением.
Впрочем, я еще не был дваждырожденным. Я был послушником ашрама Красной горы, куда попал по воле моего Учителя. Здесь, в пещерах, древнее время стояло неподвижно, как подернувшаяся ряской вода заросшего пруда. Пахло сыростью, пометом летучих мышей и дымом давно сгоревших благовоний. Сюда мы принесли найденного в лесу человека. Всю дорогу он был без сознания. Потом, когда мы внесли его в пещеру, на минуту открыл глаза и попытался заговорить. Но Учитель прижал ладонь колбу молодого кшатрия, и тот погрузился в сон.
- Посмотри за ним, пока он спит, - велел мне Учитель.
Я остался сидеть рядом с раненым. Некоторое время он спокойно дышал, потом наморщил лоб. Мне показалось, что я слышу далекую невнятную речь. Вот только губы его оставались сомкнутыми. Нетелесный голос продолжал что-то бормотать торопливо, сбивчиво, словно отчитывался перед командиром. А потом молодой кшатрий снова задышал спокойно. Я тоже погрузился в дремоту, которую прервал приход Учителя.
- Пора будить нашего бойца, - улыбнулся он, - из деревни принесли ячменные лепешки и молоко.
Раненый был без сознания, но когда Учитель возложил ему руки на лоб, юноша открыл глаза, в которых отразились серые стены нашего убежища.
- Где я? - спросил он. Вопрос был вполне естественным, но зачем его рука лихорадочно ищет что-то у левого бедра?
Он поел и, не произнеся ни слова благодарности, опять закрыл глаза.
По богатой отделке одежды и знакам, вышитым на ней, я понял, что молодой кшатрий служит в войске раджи. Скорее всего, он был из тех, кто приезжал грабить деревню, и, значит, был соучастником убийства отца Нанди. Но кто же тогда напал на него? Может, крестьяне все-таки взялись за оружие и перебили отряд? Тогда почему карма пощадила этого грабителя мирных земледельцев?
Этот парень пролежал два дня в объятиях уютного мрака нашей пещеры. Иногда он приходил в себя, покорно ел то, что ему приносили, вяло озирался по сторонам и вновь соскальзывал в туманную страну ведений. Как видно его сущность предпочитала пока путешествовать подальше от тела, принесшего ей столько боли и страданий.
Потом из карих глаз под густой черной шевелюрой проглянула настороженная осмысленность, а рот с нелепой требовательностью повелел предоставить ему меч и коня, чтобы ехать мстить…
Все, что нам удалось узнать о нем в перерывах между проклятьями и приказами, так это то, что его имя - Митра, а был он ранен своими собственными сотоварищами (дети шакалов и вонючих ракшасов!), которым и рвался мстить.
Вот оно кшатрийское безрассудство! Сам едва жив остался, а снова со слезами на глазах рвется в драку, мечтает о смерти. Учитель вместо того, чтобы снова возложить ему ладонь на лоб, начал терпеливо объяснять, что он в безопасности, среди друзей, и прошлые беды уже миновали.
- Нет, на мне клеймо скверны… дхарма кшатрия требует смыть кровью… куда вы дели мой меч?
- Да что он все о мече толкует? - почти возопил я, заражаясь лихорадочным нетерпением незнакомца и еще больше раздражаясь от этого.
- Воин живет оружием и служением господину, - с мягкой задумчивостью сказал Учитель, - Этот, похоже, потерял господина… Так что его мир сейчас сужен до размеров клинка… - и добавил снисходительно, обращаясь к войну, - но все-таки кусок полированной бронзы остается ничтожным лоскутом майи, каким бы таинственным смыслом не наделяли его кшатрии.
Высокомерный взгляд сузившихся глаз, выгнутые губы, невнятное шевеление тела - вот и все, чем смог этот парень выразить свое возмущение. Но даже это выражение гордого протеста его вконец измотало и он снова забросил свой разум в темную яму забытья. А Учитель еще долго сидел у его изголовья, чуть наморщив лоб, словно силился что-то понять.