Напротив Плейеля, в доме № 217 (вход со двора), размещалась редакция парижской газеты "Русская мысль". С начала оккупации Парижа в 1940-м в городе закрыты были все русские газеты. Сразу после войны открылись просоветские, контролируемые Москвой и разведкой (их было даже три). Поскольку других русских газет не издавалось и другой литературной работы найти было негде, многие эмигрантские литераторы пошли в них работать. К тому же иные из них считали себя тогда "советскими патриотами" и сквозь пальцы смотрели на пропагандистский надрыв этих газет и скудость информации в них. А весной 1947 года открылась "Русская мысль" антикоммунистическая (редакторами ее были Лазаревский, Водов, Шаховская, Иловайская). Конечно, она, как любая газета, тоже не была совершенно независимой, но ей было выгоднее писать правду о русской жизни, чем просоветским газетам. Одной из корреспонденток газеты была в те годы Нина Берберова, освещавшая в 1949 году знаменитый "процесс Кравченко". В газете работал Борис Зайцев.
Если, миновав Плейель, свернуть направо за угол на улицу Дарю (бывшую в старину улицей Рульского Креста), то попадешь в настоящий русский заповедник Парижа. Под номером 12 числится парижский кафедральный собор Святого Александра Невского. Сбор средств на его постройку был начат по инициативе отца Иосифа Васильева еще в 1856 году, освящение же собора состоялось осенью 1861 года. Пятиглавый собор, имеющий форму креста, построен по проекту проф. Кузьмина (строительством руководил архитектор И. Штром) в стиле, который называют и византийским, и русско-византийским, и даже византийско-московским. Золотые купола поднимают к парижскому небу свои кресты, точно пламя свечей, возженных во славу Божию (хотя иные предпочитают называть эти купола "луковицами"). Большой купол вздымается на высоту 48 метров. Фрески и стенопись выполнены Евграфом Сорокиным. Приведенный в храм Репиным в 1873 году художник Поленов восхищался религиозными картинами художника Боголюбова в абсиде ("Проповедь Христа на Тивериадском озере" и "Христос, идущий по водам"). В крипте собора установлен иконостас из былой русской посольской церкви на рю Берри, а стенопись многих выполнена Альбертом и Маргаритой Бенуа.
За свои почти полтора века существования собор успел повидать в своих стенах многое – рождения и смерти, слезы радости и горя, раскаяние и умиление…
7 июня 1867 года, чудом избежав гибели от пули террориста в Булонском лесу, император Александр II отстоял здесь благодарственный молебен в присутствии французского императора Наполеона III, императрицы Евгении и прусского короля. В порыве чувств сыновья Александра бросились тут же, в храме, в объятия отца. Император принес в дар храму икону Вознесения (она и нынче на колонне, слева от алтаря).
А четырнадцать лет спустя Александр II был убит в Петербурге террористами, и Тургенев отстоял 21 марта поминальную службу в соборе, чтобы его революционным друзьям было ясно, что русскому писателю не по пути с террором. Однако два года спустя на панихиде самого Тургенева в том же соборе нигилисты во главе с Лавровым все же возложили венок на гроб своего благородного друга.
В октябре 1896 года в храме молились император Николай II и императрица Александра Федоровна. В 1908 году здесь отпевали великого князя Алексея Александровича, прежде чем поезд увез гроб в Петербург с парижского Северного вокзала.
Видел собор и счастливые лица, слышал венчальные клятвы. В 1915 году здесь венчались замечательные русские актеры Людмила и Георгий Питоевы, в 1918-м Пабло Пикассо обвенчался здесь с русской балериной Ольгой Хохловой (шаферами жениха были его прославленные ныне друзья Гийом Аполлинер, Жан Кокто и Макс Жакоб).
В 1922 году на рю Дарю надолго водворился замечательный пастырь митрополит Евлогий. Эмиграция переживала тогда истинный ренессанс православной веры, и по праздничным дням даже и во дворе собора яблоку было негде упасть. После службы многие прихожане, а иные и во время нее надолго задерживались в окружавших собор русских кафе и ресторанах, обсуждали новости ("Говорят, к весне большевиков прогонят, осталось продержаться еще одну зиму…"), жаловались на тяготы жизни… В округе и нынче еще несколько русских ресторанов и русский книжный магазин Сияльских…
Александро-Невский собор провожал в последний путь многих русских изгнанников XX века. В 1938 году в соборе отпевали Федора Шаляпина, в 1943-м – великого князя Бориса Владимировича, в 1944-м – художника Василия Кандинского, в 1953-м – Ивана Бунина, в 1955-м – великого князя Гавриила Константиновича, в 1956-м – великого князя Андрея Владимировича (мужа М.Ф. Кшесинской), в 1986-м – Сергея Лифаря, в 1987-м – писателя Виктора Некрасова и кинорежиссера Андрея Тарковского. Вдова В. Высоцкого французская актриса Марина Влади вспоминала эти последние похороны:
"Были все друзья. Мстислав Ростропович, сидя на верхней ступеньке на паперти кафедрального собора на рю Дарю, излил свое и наше всеобщее горе в рвущихся из самой души горестных звуках виолончели".
На похоронах этих говорил писатель Владимир Максимов. Несколько лет спустя и его отпели в соборе на рю Дарю… Мне довелось быть тут и на других панихидах. Отпевали юного сына моего переводчика, погибшего от "овердоза". Боже, как многолико горе даже в прекрасной, мирной стране…
В последний раз стояли мы здесь в ночь на Рождество 2000 года. Молили Господа, чтобы век XXI был не так жесток к нашей родине, как роковой XX…
…И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать,
Устав дышать,
Без сил, без денег,
Без любви,
В Париже…
Г. Адамович
В парке Монсо и вокруг парка
В каких-нибудь пяти минутах ходьбы к северу от кафедрального русского собора и "Русского Парижа" лежит один из самых богатых и элегантных районов правобережного берега, центром которого является старинный парк Монсо. Хотя утверждают, что парк в этой прелестной пригородной деревне Муссо существовал уже и в эпоху Карла Лысого, сотни лет тому назад, хотя при герцоге Орлеанском (том самом, которого не спасла от гильотины кличка Филипп-Равенство) устройством этого парка занимался изобретательный драматург Кармонтель, окончательно контуры парка и его характер определились в эпоху Наполеона III, его градоустроителя барона Османа, его мастера парков Альфанда и мастера "парков фантазии", "парков иллюзий" шотландского пейзажиста Блейки. Правда, время очистило парк от былых "китайских" и "арабских" фантазий этого "сада всех стран и эпох", приблизив его к парку "английского стиля", но он и нынче все еще оригинален, причудлив, очарователен… Он богат произведениями скульптуры и садовой архитектуры, его аллеи приводят на память прекрасных, экзотических авторов, имена которых мало знакомы или вовсе не знакомы аборигенам и приезжим. Однажды в начальную пору своей парижской безработицы я полчаса забавлялся на аллее Фирдоуси, спрашивая у прохожих-французов, кто такой был Фирдоуси. Увы, про это не знал никто. Что ж, не каждому выпало на роду счастье так часто бывать в сладостном Душанбе, как мне…
Не менее интересны, чем сам парк, жилые кварталы, его окружающие. Этот заповедник красоты и богатства возник немногим больше столетия назад, при бароне Османе. В ту эпоху прямо на территории существовавшего уже парка строили богатые особняки и дворцы, в которых селились аристократы, банкиры, промышленники. Процветали салоны, в которых блистали среди прочих знаменитостей писатели и художники.
Интерьеры этих дворцов были не менее элегантны и богаты, чем их фасады. Многие из богачей собирали бесценные коллекции произведений искусства. Иные успели озаботиться тем, чтобы после их смерти коллекции не были пущены по ветру беспечными наследниками, чтобы собрания их перешли в хорошие руки и так же доставляли радость потомкам, как они услаждали взгляд современников при жизни, оттого нынче здесь такое обилие прекрасных музеев, что неторопливому ценителю может хватить на многие дни и недели созерцанья.
Скажем, близ западного входа в парк, на авеню Ван-Дейка, стоит украшенный Далу и сооруженный Парантом дворец Эмиля Менье, основателя знаменитой шоколадной династии Франции. Тут же, за углом, на улице Монсо на месте дома 45 жили родители Марселя Пруста, да и сам писатель был завсегдатаем здешних мест. На улице Везелз обитал некогда Шатобриан. Гонкур и Пруст бывали здесь на рубеже века в салоне у графини де Болинкур, в салоне Мадлен Лемэр или в салоне вдовы композитора Жоржа Бизе. Это здесь изучал Пруст своих романных Шарлю, Бергот и принцессу Германт. Эти места вообще называют иногда "прустовским Парижем" или "прустовским квадратом (между Елисейскими Полями, Мадлен, кварталом Сент-Огюстен и парком Монсо). Хотя родился Пруст в квартале Отёй в бурные дни Коммуны, вскоре родители перевезли чадо в свою квартиру на бульвар Мальзерб (дом № 9), учился он поблизости, в лицее Кондорсе, в юности гулял по авеню Габриэль, где и повстречал свою первую любовь.
В 1900 году семья Пруст перебралась на рю де Курсель (дом № 45), то есть к самому парку Монсо, где и полюбил бродить, мечтать и читать юный Пруст. Позднее в знатных салонах округи познакомился Пруст с Анатолем Франсом, Робером де Монтескье и графиней Грефюль. После смерти матери (в 1906 году) Пруст перебрался в дом № 102 на бульваре Осман. Здесь он вел жизнь затворника (иного уже и не позволяли болезнь и исступленный труд), писал в постели, работал над своей эпопеей "В поисках утраченного времени", пока не пришлось перебираться ближе к Шайо, на улицу Амелэн (дом 44), где Пруст написал "В сторону Германтов" и "Содом и Гоморру" и где он скончался совсем еще молодым 18 ноября 1922 года.
Все эти подробности (и адреса) могут взволновать русских поклонников замечательного писателя – философа, одного из трех корифеев (наряду с Джойсом и Кафкой – кстати, русский поклонник и последователь этой славной тройки Владимир Набоков с годами стал ставить Пруста много выше Джойса) литературы XX века. Тех же, кто мало слышал о Прусте, их это незнание не должно смущать, ибо даже современные Прусту писатели мало о нем знали. "Мне думается, – писал Андре Моруа, – писатели, жившие в начале века, чрезвычайно удивились бы, услышав, что один из величайших среди них – тот, кому предстояло преобразить искусство романа и ввести в мир искусства идеи философов и словарь ученых своей эпохи – это постоянно больной, неизвестный широкому читателю и массе образованной публики молодой человек, в котором те, кто встречал его, видели человека светского, быть может, интеллигентного, но неспособного создать великое произведение". Моруа называет это "заблуждением" публики, даже, как видите, самой что ни на есть "образованной публики".
В 20-е годы бурного и кровавого XX века в самом конце роскошной правобережной авеню Рюйсдаль, которая вторгается прямо в зеленый рай парка Монсо, жил богач российского происхождения, уроженец Кавказа, знаменитый "король жемчуга" Леонард Розенталь. О происхождении его миллионов в русской среде ходили легенды. Дочь одного из русских писателей, одного из тех, кому этот богач-меценат помогал выжить в Париже, Ксения Куприна передает расхожую легенду о том, что Розенталь работал мальчиком в ресторанной кухне и однажды, открыв устричную раковину, нашел в ней свою первую жемчужину. В своей собственной книжечке "Будем богатыми" Розенталь с иронией передает эту легенду (кстати, может, как раз и услышанную им впервые из уст знаменитой Кисы Куприной) и соглашается, что, может, с ним и правда случилось нечто похожее: он упорно долбил раковину бедности и несчастий, пока не достучался до больших денег.
Приехав мальчиком в Париж с Кавказа, сын торговца Розенталь окончил коммерческое училище, поступил на фирму Баккара, но скоро понял, что деньги хозяин начнет платить не скоро. Он пустился в вольное плаванье коммерции (к чему он, кстати, и призывает в своей книжечке французскую и русскую молодежь). К тому времени отец уже выселил его с братьями из дому, Леонард снял жалкую комнатушку, одну на всех, и стал бродить по аукционам Ришелье-Друо с десяткой в кармане, и вот однажды там какой-то итальянец-плотник сказал ему со вздохом: "Эх, была бы у меня десятка, купил бы я эту связку старых досок". – "Зачем?" – изумленно спросил начинающий русский бизнесмен. "Так это ж старинный шкаф…" – безутешно сказал итальянец. Леонард помог итальянцу купить доски, нанять тележку, перевезти этот хлам в мастерскую, купить гвоздей – и вскоре шкаф блистал стариной и новизной. Они его продали и получили три копейки прибыли. Таких историй было множество. Но прошли годы отчаянных трудов, Розенталь разбогател. После мировой войны он сумел перехватить заглохшую было добычу и скупку жемчуга, и вот он уже король – с дворцом, выходящим в парк Монсо. Оказалось, что на сей раз фортуна сделала правильное телодвижение, повернулась лицом куда следует, ибо этот нищий некогда кавказско-парижский мальчишка, а ныне парижский король жемчуга оказался милосердным и щедрым королем, королем-меценатом. Он без удержу жертвовал деньги талантливым людям – Дягилеву, Киплингу, Мари Кюри… Помните песенку Окуджавы о парижском спаниеле и французском короле, у которого "милосердие в каждом движенье"? К нашему рассказу это, мне, кажется, имеет отношение. Начнем со знакомых нам и любимых нами героев. В 1920 году супруги Иван Алекееевич и Вера Николаевна Бунины добрались до Парижа, началась их эмигрантская жизнь. На что жить? Как жить? Кто поможет писателю-академику, не имеющему нужных Франции профессий, да и не привыкшему вдобавок ходить на работу.
В конце июня 1921 года Вера Николаевна заносит в свой дневник любопытную запись:
"Банкет с французами… Был и Эррио. Мордастый, плечистый француз-сангвиник. Говорил, что он будет оказывать помощь писателям, пострадавшим от большевизма… Ян скептически отнесся ко всем его обещаниям…"
Бунин (по-домашнему Ян) как в воду глядел. Эррио – великий политик, он обманул, конечно, ибо он, как выражаются французы, врет, как дышит. Да и большевики ему полезнее, чем беженцы-писатели. Но кто-то же должен спасать писателей… Вернусь к записи Веры Николаевны об июньском приеме 1921 года:
"Рядом со мной сидел Розенталь, король жемчугов, он русский еврей, ставший французом. Родился в Ставрополе, все богатства приобрел сам своим коммерческим гением… Он очень прост, видимо, интересуется русскими писателями… Он нас пригласил к себе. У него свой отель около парка Монсо… Поедем, посмотрим, как живут в Париже миллионеры".
После визита на виллу в парке Иван Алексеевич записывает:
"Вчера были у "короля жемчугов" Розенталя… Рыжий еврей… Живет в чудеснейшем собств. отеле (какие гобелены…). Чай пили в садике, который как бы сливается с парком Монсо… Сам (Розенталь)… недавно завтракал с А. Франсом. Говорят, что прошлый год "заработал" (в кавычках, ибо для Бунина коммерция – это не работа. – Б.Н.) 40 миллионов франков".
Кончились эти визиты успешно. Бунины встречались с Розенталем в разных домах – вместе с Мережковскими, Куприным и Бальмонтом (последний даже не заметил, что этот показавшийся ему симпатичный Розенталь – рыжий еврей, но зато отметил, что он любит Россию) – и вот в дневнике Бунина за 1922 год появляется такая весьма существенная запись:
"В 5 у Мережковских с Розенталем. Розенталь предложил нам помощь; на год мне, Мережковскому, Куприну и Бальмонту по 1000 франков в месяц".
Думается, помощь продолжалась еще долго, до разорения Розенталя и его бегства из оккупированной Франции, и надо сказать, что не только Бунин, но и сам разорившийся Розенталь вспоминали о былом времени с теплотой. Тут несколько загадок, и на некоторые из них мы попробуем найти ответ в мемуарах самого Розенталя, а он выпустил несколько книжек о своей жизни, в том числе и одну по-русски, которая называется вполне недвусмысленно: "Будем богаты". Будем богаты на пользу Франции, России, людям… Там, кстати, в этой книжечке есть и отчет о завтраке с великим Анатолем Франсом, которого Розенталь почтительно (он же поклонник литературы) называет учителем, хотя мог бы назвать и как-нибудь попроще. Анатоль Франс в то время был в восторге от французской секции великой подрывной организации, которая называлась Коминтерном, другими словами, от компартии. Франс считал, что именно партии надо помогать всеми силами и средствами, и вот Розенталь, если верить его записи, высказал великому коммунисту-учителю собственное мнение. Вот оно:
"Русская революция, учитель, произошла при криках "Долой буржуазию!", "Долой интеллигенцию!", и вы, конечно, знаете кое-кого из бедных писателей, которые изгнаны – и притом без гроша, – из их отечества.
Так как они не владеют никаким ремеслом, у них нет возможности зарабатывать на жизнь за границей, их бедность велика. Меня она приводит в отчаяние, так как я не знаю ничего более тяжелого, чем умный человек, доведенный до нищеты. Здешние буржуа знают все ваши революционные тенденции. Вы тем не менее пользуетесь всеобщим уважением, и буржуа первые говорят о своем преклонении перед вашими шедеврами. Они вас считают своим и вы не можете им послать упрека, что они к вам не благосклонны.
Думаете ли вы, что если бы революционеры оказались хозяевами, а вы имели бы буржуазные тенденции, они вас третировали бы с тем же любовным поклонением?"
Вот такую речь произнес Розенталь у Франса, но все кончилось вежливо, по-французски. Франс сказал, что этот Леонард Розенталь слишком буржуазен и вообще пылок, как гасконец. На что Розенталь напомнил, что он родом с Кавказа, а это такой же юг, как Гасконь.
Надо сказать, что в книжечке Розенталя (я отыскал эту редкостную книжонку в парижской Тургеневской библиотеке), кроме рассказов о предприимчивых людях и рассказа о его, Розенталя, собственной тяжкой парижской юности и бедности, есть немало самых разнообразных соображений по вопросам коммерции, воспитания и даже литературы. Розенталь дает советы начинающим предпринимателям, считая, что у русских большие способности к бизнесу и они должны начинать рано. Розенталь высмеивает французскую буржуазию, которая издавна мечтала занять казенные должности и, совершив революцию, стала готовить своих детей на все эти хлебные вакансии. Поэтому у французов меньше смелых и предприимчивых коммерсантов, чем в англосаксонских странах или в Германии. Зато ни в одной стране Европы нет столько чиновников и госслужащих, как во Франции, так, словно государство всех должно прокормить.
Русских писателей любитель литературы – коммерсант Розенталь упрекает в том, что они писали слишком мрачно, как нынче говорят, слишком много чернухи писали о его любимой России. Впрочем, к тому времени, когда Розенталь это написал, русские писатели (во всяком случае, и Куприн, и Бунин) уже и сами вспоминали старое доброе время со слезами умиления.