А потом родители переезжают в провинцию, в городок Вильпаризис, что неподалеку от Парижа, и Оноре окончательно выбирает свой путь. Он не будет юристом, он будет писать, он станет писателем. Родители согласились дать ему возможность испытать себя. Мать снимает для него за 60 франков в год жутковатую парижскую мансарду на четвертом этаже дома № 9 по улице Ледигьер, неподалеку от площади Бастилии и Арсенала. Родители выплачивают ему очень скудное вспомоществование – такое, чтобы только-только не умереть с голоду. Разумная политика эта, впрочем, не приучила молодого Бальзака ни к скромности, ни к бережливости. Оказавшись за убогим столом мансарды, Оноре для начала принимается за драму, ибо драма была самым престижным и высокооплачиваемым жанром, и пишет историческую драму "Кромвель".
Позднее он не раз описывал свою спартанскую мансарду и тогдашнюю свою жизнь. В бальзаковском "Фачино Кане" герой тоже пишет по ночам в мансарде, а дни проводит в библиотеке Арсенала. Герой "Шагреневой кожи" вспоминает:
"Что могло быть ужаснее этой мансарды с желтыми и грязными стенами, которые пахли нищетой… Клетка, достойная венецианской камеры…"
Молодой Бальзак гордится своей самостоятельностью и в то же время страшится убожества жизни. Вместо того чтобы отдать долги прачке, он покупает зеркало в позолоченной раме. Узнав об этом, мать бранит его, и биографы считают, что мать была неправа. Так или иначе, эти вечные зеркала как символ вожделенной роскоши и дурного вкуса и вечные эти долги стали приметой всей его жизни – жизни транжира, денди и труженика. Потерпев неудачу с пьесой, Бальзак начал писать романы. Один его знакомый, журналист Лепуатевен, преуспел в изготовлении для публики популярных романов, которые он писал с кем-нибудь в паре или которые просто покупал у скрытых под псевдонимами безвестных литературных наемников. Бальзак становится одним из этих наемников, научившись печь романы не хуже коллег, – у него появляется "литературный заработок". Он становится профессионалом, впрочем, еще не Бальзаком: пишет то под одним, то под другим псевдонимом, и все это пока еще не слишком свое и не слишком настоящее. Настоящее будет позднее, однако и самостоятельная жизнь, и литературный труд начались все же на рю Ледигьер, на краю квартала Маре, в стране его юности…
На правом берегу Сены Бальзаку доводилось жить позднее и в странной берлоге на склоне холма Шайо, и в квартире у Сары Гвидобони и ее мужа на Елисейских Полях, и повсюду теперь за ним охотились кредиторы, и повсюду он ухитрялся делать новые долги. Мне бы хотелось, впрочем, рассказать о двух последних правобережных пристанищах Бальзака. Но сначала о знаменитом роденовском Бальзаке…
Есть в Париже уголок, который мне всегда казался не только русским перекрестком Монпарнаса, но и перекрестком бальзаковским, хотя, в сущности, он лежит далеко от любимых бальзаковских ресторанов, от его литературных и светских салонов. Я имею в виду то место, где близ былого русского ресторана "Доминик", близ знаменитых кафе "Ротонда", "Куполь", "Селект" и "Дом" пересекаются бульвар Распай и бульвар Монпарнас. Там со сравнительно недавнего времени (с 1939 года) стоит роденовская статуя Бальзака. Собственно, статуя эта была заказана Родену давным-давно Литературным обществом, но даже и для этого вполне интеллигентного общества она оказалась тогда слишком смелой. Так что гениальный роденовский Бальзак был Литературным обществом отвергнут, и литераторы заказали нового Бальзака, попристойнее, статую в стиле "великий писатель". К началу Второй мировой войны Париж дозрел до понимания роденовского Бальзака, и статуя была отлита по модели, пролежавшей много десятилетий в медонском ателье покойного скульптора. Роденовский "великий писатель" – это взъерошенный, ночной Бальзак в халате: ему не спится, что-то пришло ему в голову, что-то, что он немедленно должен записать, – он явно на пути от постели к письменному столу, и вид у него, конечно, не слишком светский и не слишком благоразумный. Когда я стою перед этим памятником, мне из всех бальзаковских домов Парижа прежде всего приходит в голову дом на рю Ренуар (там ныне его музей).
Финансовые невзгоды и поиски тишины и спокойствия загнали Бальзака в начале 40-х годов (точнее – в 1842 году) в парижский пригород Пасси, на нынешнюю улицу Ренуара. Сейчас дом и сад числятся под номером 47 по улице Ренуара, а во времена Бальзака здесь был дом № 19 по улице Басс (Нижней улице). Собственно, дома, стоявшего у самой улицы и принадлежавшего знаменитой актрисе, которую посещал здесь в годы революционного террора не менее знаменитый, любимый молодым Пушкиным поэт Парни, – дома этого в бальзаковское время уже не было, но в саду на спуске к Сене стоял длинный одноэтажный дом, переделанный из старой оранжереи. На самом-то деле дом этот вовсе не одноэтажный, и тот его фасад, что выходит в сад, – это стена третьего этажа, а второй и первый этажи дома, запасной выход и ворота выходят на нынешнюю улицу Бертон, бывшую улицу Скалы (рю дю Рок), самую, наверное, сегодня деревенскую улицу Парижа, зажатую между скалой, подпорной стенкой бальзаковского сада с одной стороны и высокой оградой сада, окружающего бывший дворец принцессы Ламбаль, – с другой. Итак, запомните: узенькая улочка Скалы (нынешняя Бертон), и бальзаковские ворота, и каменные тумбы, охранявшие стены от колес экипажей, и, наконец (у самых бальзаковских ворот), межевой камень (борн), установленный два столетия назад для обозначения границы между владениями графа Пасси и графа д’Отёй (запомните и непременно туда съездите, наш рассказ туда забредет тоже). На улочке этой всегда тихо, на старых булыжниках зеленеет плесень, изредка разве пробежит собачка, таща за собой на поводке старую хозяйку, да толкутся день-ночь жандармы в бронежилетах, вооруженные до зубов. Они охраняют работников турецкого посольства, размещенного во дворце Ламбаль, ибо как двадцать лет назад на жизнь турок здесь покушались террористы из подпольной группы, носившей название Армянская революционная армия, так и нынче на их жизнь покушаются столь же подпольные и столь же революционные курды. Мрачная магия этого проулка и заколдованного дворца не объясняется лишь бронежилетами и ритуальным пролитием турецкой крови. В прошлом веке дворец этот купил доктор с многозначительным именем Эспри Бланш, то есть Чистая Душа, который открыл во дворце психиатрическую лечебницу. К доктору Бланшу, а позднее и к его сыну поступали для исцеления и Шарль Гуно, и Жерар де Нерваль. Дворцовый парк в те времена спускался к самому берегу Сены. По дорожкам этого парка до самой своей смерти гулял в затмении разума бедный господин Ги де Мопассан. Это здесь он "превратился в животное", здесь втыкал в землю прутики, надеясь вырастить себе потомство. Крыша дворца видна и из дома Бальзака, стоящего выше по берегу в саду, и из стоящего еще выше дома № 48-бис по улице Ренуара, где вскоре после октябрьского переворота в России поселились русские писатели-эмигранты: граф Алексей Толстой – на четвертом, а Константин Бальмонт – на втором этаже. Не правда ли, воистину магический уголок Парижа?..
Как уже было сказано, Бальзак поселился здесь в 1842 году. Конечно, гонимому кредиторами беглецу снова пришлось снять дом на чужое имя – на имя мадам де Брюньоль, которая стала у него домоправительницей. Бальзаку нравилось странное расположение дома на берегу и наличие запасного выхода, через который можно было всегда улизнуть к набережной Сены и сесть на пароход. Здесь, как и в прежнем жилище, Бальзак прибегал к предосторожностям, в частности к паролям (кредиторы и офицеры Национальной гвардии охотились за ним по-прежнему).
"Я привез кружева из Бельгии", – говорил гость слуге у калитки. Или же: "Сливы созрели". Только после этого его впускали в дом. Причем впускали не через нижний этаж, а через верхний, что навеяло Теофилю Готье такие строки:
В пленительный сей дом идешь ты через верх,
Как через горлышко вино идет в бутылку.
"Бальзак спрятался со своими бумагами, своими канделябрами и халатами в деревушке Пасси, где он надеялся обрести мир, оставшись наедине со своими видениями", – писал Рене Бенжамен. Конечно, этот дом мало походил на особняки и дворцы, о которых мечтал Бальзак. Это отмечала не без мрачной насмешки и будущая супруга писателя, богатая аристократка Эвелина Ганьска. "Дом был похож, – говорила она, – на былую танцульку-генгет, хозяин которой разорился после того, как умерли его жена, шестеро детей и последние три десятка посетителей". Ах, разве о таком доме мечтал Бальзак! Он мечтал о дворце, блистающем фантастической и нелепой роскошью, вроде той безумной виллы "Монте-Кристо", которую соорудил себе Дюма. По поводу этого странного дворца из "Тысячи и одной ночи" Бальзак с восторгом писал Ганьской:
"Ах, "Монте-Кристо" – это одно из самых прелестных безумств в истории, самая царственная бонбоньерка на свете. Дюма израсходовал уже 400 000 франков, и ему нужно еще 100 000, чтобы закончить замок… Если бы вы увидели этот замок, вы бы тоже пришли в восторг от него…"
Бальзак считает, что простака Дюма облапошили. Вот если бы… Увешанный долгами, он мечтает о том, как разумно и щедро он будет швырять сотни тысяч направо и налево. Рассказывают, что на стенах дома в Пасси он угольком обозначил будущее убранство:
"Здесь – облицовка из паросского мрамора.
Там – потолок, расписанный Эженом Делакруа.
Здесь – ковры из Обюссона…" – и так далее.
На самом деле ему не так уж плохо жилось в Пасси. Он работал по ночам. Поэтесса Марселина Деборд-Вальмор порекомендовала ему домоправительницу мадам де Брюньоль, которая взяла на себя все заботы по дому. У нее не было, конечно, шарма и тонкости маркизы Кастри или мадам де Берни и других аристократических приятельниц Бальзака, но в конце концов Бальзак сумел оценить ее щедрые, царственные формы, и она стала его возлюбленной. Здесь Бальзак писал свою "Человеческую комедию", здесь он создал три тома романа "Блеск и нищета куртизанок", романы "Розалина", "Кузен Понс" и еще, и еще… Убогое Пасси… Счастливое Пасси… Последний настоящий дом Бальзака…
Бальзак приближался к реализации своей мечты – браку с богатой польской аристократкой Эвелиной Ганьской, к постройке дворца в центре Парижа. Умер наконец господин Ганьский, и Бальзак смог жениться на его наследнице-вдове. Он купил особняк на улице Фортюне, близ престижной улицы Фобур-Сент-Оноре, и начал обставлять дом чем ни попадя. Теперь у него были деньги. Много денег. Ее деньги, их общие деньги… И вот Бальзак привез наконец жену в этот дом – вечером 20 мая 1850 года. Свет сиял в окнах. И цветы стояли повсюду в вазах. И везде была долгожданная роскошь. Однако привратник, который, на беду, именно в тот вечер сошел с ума, не открыл дверь молодоженам. Пришлось взломать дверь. Пришлось связать привратника… Увенчание надежд обернулось в тот вечер кошмаром. И всего-то оставалось ему меньше ста дней богатой жизни. Здоровья не хватило и на эти сто дней…
Бальзак умер в этом самом дворце на улице Фортюне, название которой означает "удачливый" и "богатый", три месяца спустя, в августе того же 1850 года. Отпевали его поблизости, в церкви Сен-Филипп-де-Руль. А улица Фортюне называется ныне улицей Бальзака.
Центр Помпиду
Сквозь сеть дождя, туман и холод
Смотрю на призрачный Париж.
Как я любил, когда был молод,
Пейзаж неповторимых крыш.Ю. Софиев
Надежное голосование туристского электората (участвуют в нем в Париже шестьдесят миллионов ежегодно) у окошечка кассы (стоит или не стоит платить за вход?) убедительно развеяло иллюзию о паломничестве туристской массы к "священным камням Европы". Какой-нибудь римский театр Лютеции или римские бани с дворцом Клюни даже не попадают в список двадцати пяти популярнейших туристических объектов Франции и ее столицы, а сказочный исторический Мон-Сен-Мишель и сказочный Ле-Бо-де-Прованс толкутся где-то на восемнадцатой от вершины ступеньке лестницы после провинциального Футуроскопа (а уж Онфлер, деревушка Рикевир, Сен-Мало – и того дальше). Зато пенопластовая сказка Диснейленда – на самой вершине (мы чадолюбивы), да и другие новейшие достижения культуры и техники входят в первую десятку – Центр Помпиду, Эйфелева башня, базилика Сакре-Кёр (леса и парки не в счет – все же отпуск, надо подышать). Так что Центр Помпиду (Национальный центр искусства и культуры имени Жоржа Помпиду), созданный лет тридцать тому назад авангардный центр самого что ни на есть авангардного искусства, попал в точку: для масс новинки соблазнительнее "священных камней" замшелой старины (или, как выражался сторонник прогресса Маяковский, "старья").
Увидев впервые Центр Помпиду (в парижском обиходе также – Бобур), я, как и многие, не восхитился, а растерялся: посреди старинного парижского квартала высилось что-то среднее между огромным многоэтажным гаражом и химкомбинатом. Толстые железные крашеные трубы опоясывали стеклянное здание… У меня, как человека далекого от индустрии, вертелось отчего-то в голове таинственное слово "азотно-туковый" (его очень любила советская пресса). Ну да, я понял, конечно, что, как всякий авангард, это "провокация" (эпитет считается похвалой, без "провокации" не заинтересуешь, не пробудишь чувство), что это "вызов" – вызов "старью", устаревшим вкусам, вызов предрассудкам, красивости и красоте. Вызов "жирным" (которые, кстати, давно уже покупают авангард, им торгуют, вписали его в рыночный оборот, да и творцы-корифеи жируют с ними)… Да, может быть, вызов, но почему именно здесь, в чудесном старом квартале, рядом со старинным храмом Сент-Мерри? Впрочем, на все мои дилетантские вопросы можно найти ответы и объяснения у экспертов (объяснения непонятного, при этом сами объяснения не слишком понятные, играют важную роль в авангардном искусстве, так что "искусство объяснения" не менее важно ныне, чем само созидание, а иногда и заменяет созидание: не трудно выставить на тумбу в галерее искусства соседский писсуар или консервную банку из супермаркета, важно объяснить, почему это интересно и, более того, гениально). Так что я непременно познакомлю вас с этими объяснениями. Но пока два слова о самом Бобуре и его истории.
Центр Помпиду был построен в одном из самых старых кварталов Парижа (где стоит, кстати, самый старый парижский дом – № 51 по улице Монморанси). Идея его постройки принадлежала президенту Жоржу Помпиду, проект подписан архитекторами Пиано и Ричардом Роджерсом, а также их соавторами Джанфранко Франкини, Джоном Янгом и "Группой Ове Аруп энд партнерз". Общая площадь постройки составила больше 100 000 квадратных метров, из них полезной площади было 60 000 метров (говорят, что после ремонта и реконструкции площади стало еще больше). Здание имеет 166 метров в длину, 60 в ширину, 42 метра в высоту. Находкой проекта считали вынесение наружу всех коммуникаций, чтобы освободить побольше пространства внутри. Возможно, находка эта и была причиной того, что через два десятка лет (в 1995–1997 гг.) зданию потребовался баснословно дорогостоящий (но кто считает казенные деньги?) капитальный ремонт, который завершился только на рубеже нового столетия.
На пяти этажах гигантского здания Бобура разместились Национальный музей современного искусства, Центр индустриального творчества, Публичная справочная библиотека (БПИ), Отдел культурного развития и Институт координации исследований в области музыки и звука (ИРКАМ), а также ателье, выставочные залы, большие и малые, готовые принять экспозиции. Музей современного искусства в Бобуре получил множество даров и коллекций, главным из которых был, вероятно, дар супругов Леирис, передавших музею уникальную коллекцию умершего в 1979 году писателя, издателя и коммерсанта Даниэля-Анри Канвейлера, начавшего собирать работы Пикассо, Брака и Дерена еще в 1907 году; до 1914 года Канвейлер издавал Аполлинера и Макса Жакоба, а после 1920 года – Арго, Мальро и других (в том числе Леириса). В Бобур переведено было ателье скульптора Константина Бранкузи, завещанное им государству. Очень важным был дар госпожи Нины Кандинской, передавшей в музей работы своего мужа Василия Кандинского.
С крыши Центра Помпиду (лифт прекрасный, ползет по прозрачной трубе, и вход бесплатный) открывается лучший, вероятно, вид на Париж, вид из самого сердца Парижа…
Работая над биографией Владимира Набокова, я часто сидел в Публичной справочной библиотеке (БПИ) Бобура. Там была длинная полка английских и прочих монографий о Набокове. Доступ открытый, никакой бюрократической переписки, и все – бесплатно. Приятель, работавший в библиотеке, помог мне переснять из этих книг сотни страниц на скоростной копировальной машине; эту тонну копий я и увез с собой в Ялту. Конечно, пересняли мы все бесплатно. Если бы у меня был приятель в здешнем Министерстве культуры или в Фонде Сороса, я получил бы грант (ибо за изданные книги платят ныне редко, не скоро и совсем мало), но у меня были в Париже приятели только в двух библиотеках и в кинотеатре "Пагода". Так что я читал, переснимал книги для работы и иногда смотрел бесплатно кино. Честно сказать, на большее и не хватило бы времени… Спасибо, Бобур, спасибо, Танечка и Дени, спасибо, Моника и Женя Перевезенцев…
У полки русских книг в БПИ отогревались русские ребята, зацепившиеся в Париже дуриком – без документов, без работы, без надежды, – "четвертая волна эмиграции". Местное радио дружелюбно предупреждало, чтобы не оставляли без присмотра личные вещи.
Перед бобуровским Музеем современного искусства я тоже, кстати, в долгу. Однажды я гулял тут в воскресенье с маленькой дочкой, и она вдруг сказала жалобно: "Пи-пи, папа, хочу пи-пи". Не найдя ничего лучшего, я повез ее на лифте в Музей современного искусства (вход по воскресеньям был бесплатный). Выйдя из туалета, она увидела полотно Матисса и замерла на месте.
"Что это?" – спросила она. Я пожал плечами: "Матисс. Я его не знаю. Я знаю его модель, милую Лидию Делекторскую…" Дочка не хотела уходить, и я повел ее по музею. Кроме Матисса ей понравились какие-то синие доски, совсем синие, а также старый, грязный велосипед без колес. В общем, она пристрастилась к современному искусству… Но может, именно это и имели в виду искусствоведы, писавшие, что Центр Помпиду "стремится установить некие личные отношения между тем, кто созерцает, и предметом, который он созерцает, – привлекая одновременно большое количество людей, не имеющих культурно-художественных корней… В мире, где все находится в процессе постоянных изменений, где умирают все запреты и где художник более чем когда-либо чувствует себя стоящим в сердце истории… является логичным то, что место, подобное этому, стало зеркалом, отражающим наш мир и наше время…".
Искусствовед Понтюс Юльтен назвал Бобур "уникальной и оригинальной попыткой объединить и сделать доступными различные элементы современной культуры в одном месте". Другие искусствоведы утверждают, что Бобур вывел различные формы выражения из их изоляции, показал, что эти формы выражения связаны с нашей повседневностью. Что тут возразишь? Не скажешь же, что все эти унитазные "инсталляции" не связаны с нашей повседневностью.