Тут они оба заплакали, и слезы их не укрылись от взгляда Брадамира, и, вообразив, что Периандр плачет, трепеща за жизнь то ли своего знакомого, то ли родственника, то ли друга, порешил он во что бы то ни стало освободить его. Того ради он приблизился к Периандру и Ауристеле и, взяв их обоих за руки, с видом угрожающим и заносчивым возвысил голос:
- Кому дорога жизнь, тот пальцем не посмеет тронуть их обоих! Эта девушка - моя, потому что я люблю ее, а этого человека надлежит освободить, потому что таково ее желание.
Только успел он это вымолвить, как вдруг правитель острова, разгневанный и возмущенный до глубины души, вложил в лук длинную и острую стрелу и, отведя лук на расстояние вытянутой левой руки, правою рукой натянул тетиву на уровне своего уха, прицелился - и до того метко и с такой яростью была эта стрела им пущена, что угодила Брадамиру прямо в рот, сомкнув ему уста навеки, ибо она пронзила ему язык и вынула из его тела душу, чем все присутствовавшие были изумлены, поражены и ошеломлены.
Однако выстрел этот, столь же меткий, сколь дерзкий, не остался безнаказанным и неотомщенным за свою дерзость, ибо сын Корсикурба, утонувшего в то время, когда он переправлял Периандра, рассудил, что ноги его быстрее, нежели его стрелы, а рассудив, в два прыжка очутился возле правителя и со всего размаху всадил ему в грудь кинжал, хотя и каменный, однако более тяжелый и острый, нежели из кованой стали. В то же мгновенье вечная ночь застлала правителю взор, и он, поплатившись за смерть Брадамира своею жизнью, воспламенил сердца и души родственников как со своей стороны, так и со стороны Брадамира, и всем им вложил в руки оружие, и, вдохновляемые гневом и жаждою мести, они остриями стрел своих всюду начали сеять смерть; когда же иссякли стрелы, оказалось, что еще из иссякли кинжалы, как не иссякли силы у них в руках, и они ринулись друг на друга, и тут уже сын не щадил отца, а брат брата, напротив того: точно ярые враги, у коих за много лет накопилось множество неотомщенных обид, впивались они один в другого ногтями, пронзали кинжалами, и не нашлось никого, кто бы мог водворить на острове мир.
Среди прыщущих стрел, среди разящих кинжалов, среди ран и смертей в смятении и ужасе жались друг к другу престарелая Клелия, девушка-переводчица, Периандр и Ауристела. Подхваченные вихрем злобы, варвары из числа друзей Брадамира, оставив поле битвы, подожгли ближний лес, принадлежавший убитому правителю. Запылали деревья; от сильного ветра еще яростнее забушевало пламя и еще гуще повалил дым; люди боялись ослепнуть от дыма, боялись сгореть. Спускалась ночь, и если бы даже то была ясная ночь, на острове все равно было бы темно от дыма, а тут еще и ночь выдалась темная, черная.
Предсмертные стоны, воинственные клики, пламя пожара - все это вселяло ужас не в сердца варваров, ибо они были полны ненависти и жажды мщения, но в сердца несчастных четверых, не знавших, что делать, куда бежать, где искать спасения. И вот в сей грозный час небо неожиданно послало им избавление, которое все четверо почли избавлением чудесным.
Ночь уже совсем почти наступила, и притом, как было сказано, темная, черная, - различать предметы можно было только при свете лесного пожара, как вдруг к Периандру приблизился юноша-варвар и на кастильском языке, вполне Периандру понятном, сказал:
- Следуй за мной, прекрасная дева, и вели тем, кто с тобой, идти за нами, может, бог даст, я вас и спасу.
Периандр ничего ему не ответил; он только постарался оживить упавший дух Клелии, Ауристелы и другой девушки, а затем они, перешагивая через трупы и наступая на оружие, двинулись следом за юным варваром прочь от горящего леса, коего отсветы, подобно ветру, дующему в спину, уторапливали их шаг. Однако ж Клелия по старости, Ауристела по младости лет не могли угнаться за своим вожатаем. Наконец сильный и крепкий варвар подхватил на руки Клелию, Периандр - Ауриетелу, переводчица же, не столь нежная и более храбрая, мужественно и стойко продолжала идти.
Вот так-то, что называется - еле передвигая ноги, вышли они к морю; когда же они берегом моря продвинулись на милю по направлению к северу, варвар свернул в широкий подземный ход, до которого докатывался прибой.
По подземному этому ходу шли они недолго, то сгибаясь в три погибели, то выпрямляясь, где прижимаясь к стенам, где нагнувшись, где ползком, где пешком, где вытянувшись во весь рост, и, наконец, вышли, как им показалось, в открытое поле - так они заключили, ибо их вожатай сказал, что здесь можно распрямиться; сами же они не могли понять, где они находятся, оттого что было темно, а свет от лесного пожара, с особенной силой полыхавшего вдалеке, сюда не доходил.
- Возблагодарим господа, - снова заговорил на кастильском языке юноша, - за то, что он привел нас сюда: здесь если и есть чего бояться, то только не смерти.
Тут все увидели, что навстречу им движется нечто большое, светящееся: можно было подумать, что это комета или же огненный шар несется по воздуху. Четверо ждали со страхом, что скажет юноша.
- То мой отец спешит мне навстречу, - молвил он.
Периандр хотя и не совсем свободно изъяснялся по-кастильски, решился все же заговорить с юношей.
- Да вознаградит тебя небо, ангел во плоти, за все, что ты для нас сделал! - воскликнул он. - И пусть даже ты только отдалил нашу гибель, для нас и это уже великое благодеяние.
В это время источник света приблизился, и тут оказалось, что светоч сей принесен неким, по-видимому, варваром лет пятидесяти с небольшим. Приблизившись, варвар воткнул в землю длинную палку с факелом, - это и был его светоч, - и, обняв сына, спросил его по-кастильски, откуда взялись эти люди.
- Отец! - молвил юноша. - Пойдем скорей в нашу хижину, нам есть о чем потолковать и что обсудить. Остров в огне. Почти все жители погибли или же обгорели. Только вот их мне удалось с помощью божией спасти от огня и от кинжалов варварских. Поспешим же, отец, в нашу хижину, дабы моя мать и сестра выказали и проявили свою доброту и обласкали наших измученных и напуганных гостей!
Отец пошел вперед, остальные - за ним. Клелия приободрилась и пошла сама. Периандр между тем не пожелал расстаться с драгоценною своею ношею, да она и не могла быть для него тяжела, ибо в одной Ауристеле полагал он все свое счастье.
Долго ли, коротко ли, приблизились они к высокой скале, а у ее подошвы обнаружили то ли широкое углубление, то ли широкую пещеру, коей стенами и кровлей служила та же самая скала. Оттуда с зажженными факелами в руках вышли девушка лет пятнадцати и женщина лет тридцати; на них были такие же одежды, как на всех варварках; женщина собою была хороша, но девушка еще лучше.
- Отец! Брат! - воскликнула девушка.
- Наконец-то ты вернулся, сын мой возлюбленный! - воскликнула женщина.
Девушке-переводчице странно было слышать здесь, на острове, не местный, а другой язык, да еще вдобавок говорили на нем женщины, с виду казавшиеся варварками, и она хотела задать им вопрос, каким чудом они его знают, но тут хозяин велел жене и дочери расстелить на земляном полу пещеры звериные шкуры. Женщины, прислонив факелы к стене, принялись исполнять его приказание; заботливые и расторопные, они мигом притащили из другой, смежной пещеры козьи, овечьи и разные другие шкуры и застелили ими пол, отчего ногам путешественников сразу стало теплее.
Глава пятая
О том, что рассказал о себе испанец-варвар своим гостям
Ужин приготовили быстро, на скорую руку, однако ж гостям он показался вкусным, оттого что прошел без всяких треволнений. Зажгли новые факелы, и хотя в помещении стало дымно, да зато тепло. Здесь ели не на серебре и даже не на пизанской глине, - руки хозяев заменяли гостям блюда; стаканы же были сделаны из коры деревьев, росших на острове, - ненамного мягче коры пробкового дуба. Кандия была отсюда далеко, а потому гостей здесь поили не вином, а водой, но зато чистой, прозрачной и холодной-холодной.
Клелия скоро уснула, оттого что года преклонные больше любят сон, нежели самую приятную беседу. Хозяйка постелила ей постель в смежном помещении, предложив ей заместо тюфяка и одеяла звериные шкуры, а затем снова вышла к гостям, с которыми испанец в это время повел на кастильском языке такую речь:
- Хотя, государи мои, мне надлежало бы прежде узнать о том, какого вы звания и какие были с вами приключения, а потом уже рассказывать вам о своих, однако ж, дабы подать вам пример, я решаюсь начать рассказывать первым, с тем чтобы, выслушав мою повесть, вы затем предложили моему вниманью свою.
По милости благой судьбы я родился в Испании, в одной из прекраснейших ее провинций. Произвели меня на свет родители не худородные; воспитали они меня во всяческом довольстве; я приблизился к вратам грамматики, а это такие врата, которые открывают путь ко всем прочим наукам; моя звезда влекла меня к учености, но еще более - к искусству военному; в юные годы я не водил дружбы ни с Церерой, ни с Бахусом, а потому и Венера не имела надо мной ни малейшей власти. Повинуясь природной моей наклонности, я оставил свое отечество и пошел на войну, а войну вел тогда его августейшее величество Карл Пятый с государями германскими. Марс явил ко мне свою благосклонность: я стяжал славу доблестного воина, император наградил меня, я приобрел на войне друзей, а главное, научился щедрости и обходительности - тем добродетелям, которые преподаются в школе Марса христианского. Наконец, прославленный и разбогатевший, возвратился я на родину, намереваясь побыть несколько дней с родителями, которые в то время были еще живы, и с друзьями, которые меня ждали, но тут так называемая Фортуна (не возьму в толк, почему ее так называют), позавидовав моему благополучию, повернула колесо, которое будто бы у нее есть, и низринула меня с вершины счастья, на коей я себя мнил, в пучину зол, где я и обретаюсь ныне; орудием же своим она избрала некоего кавальеро, младшего сына одного вельможи, коего имение находится поблизости от того селения, где проживал я. Сын вельможи прибыл в мое родное селение на празднества и, войдя в круг, иначе говоря - в хоровод идальго и кавальеро, вместе с которыми был и я, обратился ко мне и тоном насмешливым и вызывающим молвил:
"А ты, Антоньо, явился сюда во всем своем великолепии! Видно, пребывание во Фландрии и в Италии пошло тебе на пользу. Глядите, каким он нынче франтом! И вообще я должен тебе сказать, любезный Антоньо: ты мне нравишься".
Я же ему на это ответил так:
"Да, я - Антоньо, и я тысячекратно целую вашему превосходительству руки за ваше доброе ко мне расположение. Впрочем, вас, ваше превосходительство, обязывает ваше высокое звание относиться с уважением к землякам своим и верным слугам. Того ради я хочу довести до сведения вашего превосходительства, что франтом я был уже тогда, когда отправлялся во Фландрию, учтивым же я уродился, а потому ни хвалить, ни порицать меня тут не за что. Коротко говоря, хорош ли я, плох ли я, но я - покорный слуга вашего превосходительства, и я прошу вас оказывать мне то уважение, коего добрые мои намерения заслуживают".
Тут стоявший рядом со мной идальго, закадычный мой друг, сказал мне достаточно громко, так, что кавальеро не мог его не слышать:
"Что с тобой, друг Антоньо? Никто у нас здесь не величает этого выскочку "вашим превосходительством".
Только хотел было я ему ответить, как вмешался сам кавальеро:
"Любезный Антоньо прав - он ко мне обращается, как это принято в Италии: там вместо "ваша милость" говорят "ваше превосходительство"
"Мне хорошо известны правила и законы учтивости, - возразил я. - Я называло ваше превосходительство "превосходительством" вовсе не потому, что таков итальянский обычай, а потому, что я знаю обычай испанский: кто меня называет на ты, того я должен величать "превосходительством". На самом же деле я, сын родителей благородных, доблесть свою доказавший на войне, заслуживаю того, чтобы все "превосходительства" говорили мне "ваша милость", а кто думает иначе (тут я схватился за шпагу), тот понятия не имеет о том, что такое учтивость".
Произнеся эти слова, я дважды изо всех сил плашмя ударил его шпагой по голове, и он до того опешил, что не мог взять в толк, что такое с ним приключилось, и не в состоянии был достойным образом мне ответить, я же с обнаженною шпагой в руке изготовился к обороне. Как же скоро оцепенение у него прошло, он схватился за шпагу и, преисполнившись воинственного пыла, попытался отомстить мне за нанесенное оскорбление, однако ж осуществить благородное это намерение ему помешали, во-первых, я, а во-вторых, кровь, струившаяся у него из головы.
Присутствовавшие возмутились и хотели было на меня напасть, но я бросился наутек, вбежал в родительский дом и рассказал отцу с матерью о том, что со мною произошло, они же, уразумев, какая опасность мне угрожает, снабдили меня деньгами и добрым конем и сказали, чтобы я не медлил ни секунды, ибо теперь, мол, у меня много сильных и могучих врагов. Я послушался их совета - и через два дня был уже за пределами Арагона и только тут получил возможность немного отдохнуть от бешеной скачки.
Коротко говоря, я, уже не так торопясь, двинулся в Германию и там вновь вступил в ряды войск императора. Однако ж вскоре меня известили, что недруг мой вкупе со многими другими ищет случая меня убить. Известие это не могло не устрашить меня, и я возвратился в Испанию, ибо нет более надежного убежища, нежели дом недруга твоего. Я свиделся с моими родителями ночью, они дали мне еще денег и драгоценных вещей, и я отправился в Лисабон и там сел на корабль, который готовился к отплытию в Англию и на котором возвращались на родину любознательные английские дворяне, осмотревшие если не всю Испанию, то по крайней мере лучшие ее города.
Нужно же было случиться так, что я, из-за сущей безделицы повздорив с одним английским моряком, закатил ему пощечину, чем навлек на себя гнев его товарищей, и тут вся команда давай швырять в меня чем ни попадя. Я ретировался на бак и спрятался за одного из английских дворян, и это спасло мне жизнь, а другим дворянам удалось пока что усмирить моряков, - те, однако, поставили непременным условием, чтобы меня выбросили за борт или посадили то ли в шлюпку, то ли в лодчонку, и пусть, мол, она доставит меня к берегам Испании или уж куда бог захочет.
Как сказано, так и сделано: мне дали лодку, снабженную двумя бочонками с пресной водой, бочонком с маслом, а также некоторым количеством сухарей. Я поблагодарил моих покровителей и прыгнул в двухвесельную лодку. Корабль скрылся из виду, стемнело, я остался один среди безграничного водного пространства, и мне пришлось избрать единственно возможный путь, а именно - не идти против течения и против ветра. Я возвел глаза к небу и стал горячо молиться богу, а затем посмотрел на Полярную Звезду и по ней определил направление движения моей лодки, однако местонахождения моего я все же не установил.
Так я провел шесть дней и шесть ночей, уповая более на милость божью, нежели на силу рук своих, тем более что руки у меня устали и изнемогли от беспрерывного напряжения и уже не в состоянии были грести, вследствие чего я принужден был вынуть весла из уключин и сложить их на дне лодки, с тем чтобы снова взяться за них, когда того потребует море или же когда ко мне вернутся силы. Я лег на спину, вытянулся на дне лодки, закрыл глаза, мысленно призвал на помощь всех святых, и тут, как это ни странно, в минуту наивысшего отчаяния и наибольшей опасности, меня сковал сон, да такой крепкий, что все ощущения мои притупились (именно в таком восстанавливающем силы сне нуждается и испытывает потребность наша природа), однако воображение мое продолжало работать: во сне я все время умирал то одной страшной смертью, то другой, главным образом тонул, но потом мне уже снилось, будто меня едят волки, будто меня терзают другие хищные звери, так что не только наяву, но и во сне жизнь моя представляла собой медленное умирание.
Этот мой тревожный сон внезапно нарушил стремительный вал: он перекатился через лодку и наполнил ее водою. Уразумев, что мне грозит, я стал вычерпывать воду, вычерпал, сколько мог, и снова взялся за весла, хотя, по правде сказать, это было совершенно бесполезно. Я видел, как бушуют волны, гонимые и вздымаемые юго-западным ветром, который нигде, видимо, так не проявляет безграничную свою власть, как над этим морем. Я сознавал, что это безумие - пытаться противопоставить их неистовству утлый мой челн, мои с каждым мгновеньем слабеющие силы - их лютости: вот почему я опять сложил весла и отдал свою лодку на волю ветра и волн. Я усилил моления, умножил обеты, примешал к морской влаге ту, что источали мои очи не от страха близкой смерти, но от страха наказания, которое заслужили дурные поступки мои. Словом сказать, несколько дней и ночей носился я по волнам, и в душе моей смятение и отчаяние час от часу росли и росли, пока наконец лодку мою не пригнало к острову, на котором совсем не было людей, зато целыми стаями бродили волки. Я укрылся под сенью прибрежной скалы, сойти же на берег не решился из-за волков, а как скоро укрылся, то принялся за сухари: сухари, правда, намокли, однако нужда и голод не останавливаются ни перед чем. Настала ночь, но не такая темная, как ночь минувшая. Море как будто бы затихало; день грядущий обещал быть спокойным. Я взглянул на небо - расположение светил предвещало штиль и безветрие.
Внезапно при неверном ночном освещении мне почудилось, будто на скалу, заменившую мне гавань, взобрались те самые волки, которых я приметил на берегу, и будто один из них (и так оно и было на самом деле), обратясь ко мне, внятно и отчетливо произнес на моем родном языке: