Уже в той ее части, которая была опубликована отдельно, было несколько обращавших на себя внимание эпизодов. Пантагрюэль с Панургом и другими сподвижниками едут на корабле в паломничество к оракулу Бутылки, и по дороге встречают разные острова и переживают всякие приключения. Общественная сатира почти безмолвствует в той части книги, которая вышла отдельно. В нее попал только один эпизод с землей Прокурацией, приютом Ябедников - первый набросок сатиры против судов и судейских, предвещающий более резкую атаку на них в эпизоде "Пушистых Котов" "Пятой книги". Он открывает ряд все более злых сатирических аллегорий следующих частей и вставлен словно затем, чтобы показать метод, которому Рабле будет следовать в более серьезных нападках на пороки и изъяны современной ему жизни.
В этой первой части "Четвертой книги" имеются два превосходных описательных эпизода, ставших знаменитыми. Первый - это "панургово стадо". Мотив его заимствован у итальянского, писавшего по-латыни поэта XVI века Фоленго, из его ироикомической поэмы "Бальдус" (проделка Чингара, одного из героев поэмы), но он развернут в великолепную картину, полную острого реализма и глубокого психологического проникновения. Второй эпизод - описание бури, в котором мы находим не только величественную панораму разбушевавшейся стихии, но и ряд тонко и мудро подмеченных черт, раскрывающих образы героев эпопеи - Пантагрюэля, Панурга, брата Жана, Эпистемона.
Возможно, что, когда кардинал Шатильон передавал Рабле королевскую привилегию на печатание "Четвертой книги", он или кардинал дю Белле разъяснили Рабле, что почтительности по отношению к папе от него сейчас меньше всего будут требовать. Во всяком случае, Рабле писал так, как если бы он чувствовал, что узда с него снята и он может говорить все, что угодно. Его сатирические аллегории от главы к главе били больнее. Вот остров, где царствует враждебный всему естественному Постник, который приводит на память автору притчу итальянского гуманиста Кальканьини о Физисе (Природа) и Антифизисе (Противоестество). Последняя у Рабле производит на свет детей, ходящих вверх ногами, а также монахов, христопродавцев, "святош" (почитателей папы), "неуемных кальвинистов, женевских обманщиков", "бесноватых путербеев" (удар по Габриэлю де Пюи-Эрбо) и "прочих чудищ, уродливых, безобразных и противоестественных". Портрет Постпика - первая атака на всех фанатиков: недаром "святоши" стоят в одном ряду с "неуемными кальвинистами", за которыми поспешает злополучный Пюи-Эрбо. Главный бой папе был дан в описании Острова папоманов. Жители этого острова только что сокрушили своих противников папефигов (показывающих фигу папе, то есть кальвинистов), и их епископ Гоменац, чтобы приветствовать Пантагрюэля и его свиту, произносит похвальное слово Декреталиям. Как известно, сборник папских постановлений, носящий это название, односторонним решением паи был объявлен источником канонического права, и именно Декреталии санкционировали всякого рода вымогательства курии; благодаря их "златотекучей" энергии, Франция ежегодно отдавала Риму в виде дани четыреста тысяч дукатов, которые Генриху II представлялось более полезным видеть в его собственной казне. И похвальное слово Декреталиям верного папского слуги Гоменаца полно убийственной иронии, которая стоит пафоса первого Лютерова памфлета против Рима.
Задача, которую Рабле поставил себе, была выполнена блестяще. Но и труд и талант великого писателя не пошли ему на пользу. "Четвертая книга" вышла в феврале 1552 года, а в апреле король заключил мир с папою. Признаки такого поворота появились уже и раньше. Рабле, по-видимому, об этом знал и, вероятно, перед самым появлением в свет книги счел благоразумным еще раз скрыться. Недаром в конце 1552 года в Лионе ходили слухи, что он арестован и посажен в тюрьму. Попытки добиться верных сведений о нем в Париже не привели ни к чему. Рабле исчез. Книга была, как и три ее старшие сестры, осуждена. Но едва ли сам Рабле подвергся репрессиям. Он умер в Париже и там же похоронен во второй половине 1553 года.
Легенда больше всего приукрасила рассказ о его последних часах. Ему приписывают и меланхолическое обращение к окружающим: "Задерните занавес: фарс окончен", и знаменитые, трудно переводимые скептические слова: "Je vais querir le grand Peut-Etre" ("иду искать великое Быть-Может"), и насмешку над священником, подававшим ему последнее причастие: "Мне смазывают сапоги для большого путешествия", и буфонное завещание: "У меня нет ничего ценного, я много должен, остальное я оставляю бедным".
В 1562 году появилась в печати частично, под заглавием "Остров звонкий", а в 1564 году целиком - "Пятая книга". В ней самому Рабле принадлежат, по-видимому, лишь наброски и отдельные главы, а не весь текст, местами более вялый, более тяжелый, более перегруженный аллегорией и более яростно нападающий на церковь, чем даже в "Четвертой книге".
Теперь это уже было неопасно. Политическая борьба под религиозными лозунгами выходила из области идеологии. Уже звенели мечи и лилась кровь. 1 марта 1562 года произошло избиение гугенотов людьми герцога Гиза в Васси, заставившее кальвинистов взяться за оружие и подняться против короля. Противокатолические и противопапские памфлеты гугенотов по своей резкости и прямолинейности оставили далеко за собою и издевательскую апологию Декреталий "Четвертой книги" и картину "Острова звонкого" "Пятой книги" со всеми ее насмешками над папой. Теперь пропаганда гугенотских идей совершалась в открытых боях, а Рабле со своей позицией, одинаково поднимавшей на смех "неуемных кальвинистов" и "Папего" (Попугай, иначе - папа), оказался бы беззащитным между двумя вооруженными до зубов отрядами, готовыми броситься один на другой, С легкой руки Брюнетьера Рабле старались иногда изобразить чуть ли не правоверным католиком, человеком, в котором преобладали средневековые черты, в котором нет ничего, что было бы типично для Возрождения. Все это резко противоречит фактам. Французское Возрождение очень скоро утратило свой беспечно жизнерадостный, языческий характер, благодаря возгоревшейся религиозной борьбе, подобно тому как это случилось в Германии. Во Франции Возрождение начиналось, как и в Италии, классическими занятиями и новеллистикою. То и другое отражало общественный рост: служило ответом на культурные запросы буржуазии, но буржуазии, не ставшей еще "буржуазно ограниченной". Яростный напор кальвинизма нарушил спокойное течение культурного процесса, и, начиная с Лефевра д'Этапль, гуманизм стал насыщаться религиозными интересами. Выяснить свое отношение к католицизму и протестантству стало обязательным для всякого гуманистически образованного писателя. И, наоборот, отношение ко всякому идеологу нового течения определялось его религиозными оценками.
Рабле - монах, гуманист, врач, ботаник - с первых же шагов попробовал установить свою точку зрения. Он не пошел ни за Сорбонной, ни за Женевой. Он примкнул к Деперье, который во имя свободы мысли и совести отверг и католицизм и кальвинизм. Больше того, обе первые книги Рабле дают все основания утверждать, что по существу своих убеждений он был близок к атеизму. Такая позиция прекрасно отвечала настроениям научного критицизма ученого филолога и естествоиспытателя-материалиста. Внешне Рабле на этой позиции не удержался. Он затушевал свои первые формулы уже в повторном издании двух первых книг эпопеи (1542 г.) и разразился весьма злой инвективой против старого друга, Этьена Доле, напечатавшего их перед этим без изменений. Дальнейшие его формулы становились мягче, когда атмосфера сгущалась и загорались костры, а затем снова приобретали резкость, отвечавшую его истинным убеждениям, когда ему давали волю. Это никого не вводило в заблуждение. Сорбонна его кляла. Кальвинисты, для которых натиск во имя свободы совести был более нестерпим, чем что бы то ни было, поражали его своими перунами. Но Рабле охраняло покровительство короля и трех могущественных епископов. Все же он порою вынужден был идти на компромиссы. Он отказывался от провозглашения опасных теорий, смягчал многое, не желая разделить судьбу Беркена или Доле. Недаром он вложил в уста своему Панургу заявление, пародирующее формулу папского увещевания вновь назначенным кардиналам, гласившую: "Защищайте веру вплоть до смерти включительно". Панург по пустому и непристойному поводу говорит: "Я утверждаю вплоть до костра, разумеется, исключительно, что" и т. д. Так и сам Рабле защищал настоящие свои убеждения "вплоть до костра, разумеется, исключительно".
2
Рабле не только является самым ярким выразителем культуры французского Ренессанса, несущего в себе бурный подъем буржуазных сил и такое же бурное кипение буржуазных страстей. Рабле, как всякий большой художник, очень явственно ощущает свою связь с широкими массами народа, трудящихся. Доказательства этого рассыпаны во множестве на страницах его романа. Прежде всего, сюжет его взят, как мы видели, из народной, лубочной литературы: у него фольклорные корни. Язык романа - в основном народный язык, который Рабле хочет обогатить внесением в него новых, ученых и литературных элементов. Способ изложения, особенно в первых двух книгах, идет навстречу народному пониманию. Фольклорный материал - поговорки, пословицы, сказки, песенки и т. д. - уснащает роман от начала до конца, как в "Дон-Кихоте". Весь тон совершенно чужд всякого аристократического эстетизма. Наоборот, в нем - нарочитая плебейская грубоватость, которая не раз служила поводом для обвинения Рабле (эту участь он разделял, как известно, с Шекспиром), в том, что он нарушает правила "хорошего вкуса".
Жанровые картины в романе обнаруживают постоянное и неуклонное избирательное сродство с народной средою: Рабле больше всего любит изображать плебейские слои. Именно в этих сценах его реалистический гений становится особенно сочным. Иногда он даже не чужд тенденции слегка прикрасить именно плебейский быт и показать представителей низов как заслуживающих лучшей участи. Если для такой тенденции он не находит поводов в своих наблюдениях над реальной жизнью, он придумывает такую картину, где действительность опрокинута на голову: представители высших классов подвергаются всяческому поношению и вынуждены заниматься самыми презренными профессиями, а плебеи властвуют и наслаждаются жизнью. Так происходит, например, в загробной жизни, если верить его Эпистемону, убитому, побывавшему в потустороннем мире и чудесным образом вернувшемуся к жизни.
Ощущение жизни, которое выражает роман, подсказано настроениями демократических масс. Прежде всего, это стихийный материализм, который (о чем мы скажем еще ниже) определяет в значительной мере и художественные приемы и который, кроме того, складывается в общую доктрину там, где рассказывается о Гастере (Желудке) и его царстве ("Четвертая книга", гл. 57–62). Самая идея принадлежит Персию, но она развернута в такую великолепную картину, о которой римский сатирик и мечтать не смел. Персий говорит, что Гастер - "учитель ремесел и дарователь ума". Рабле превращает его в олицетворение основной хозяйственной необходимости, которая становится творцом всей цивилизации. Замечательная 61 глава, которую тщательно замалчивало старое литературоведение, содержит хорошо продуманный анализ возникновения культуры из первичных хозяйственных требований. Природа отдала в удел Гастеру хлеб, то есть основное питание, и он изобрел земледелие, чтобы добывать зерно. Чтобы охранять зерно и хлеб от стихийных бедствий, - опустошен и ii со стороны животных и разбоя людей, он изобрел медицину, астрономию, математику, а также военное искусство - научил людей строить замки, крепости и города и защищать их, изобрел оружие. Чтобы превращать зерно в хлеб, он изобрел мельницу, дрожжи, часы, добыл соль и огонь, научил людей перевозить зерно по суше и по воде, изобрел телеги и суда, скрестил лошадь с ослом, чтобы получить выносливого мула. Так постепенно сложилась культура. В этой картине замечательна одна особенность. Нет власть имущих и подчиненных, нет богатых и бедных. Все люди равны, и у них один господин - Гастер, общая всем изначальная необходимость.
Рабле, несомненно, ощущал связь своей идеологии с чувством жизненной правды, присущей народу, и ощущение этой связи поддерживало его в его борьбе. Его орудием было слово, и он должен был использовать его до конца. Отсюда пафос, который проявляется в борьбе Рабле и который вооружает такой силою его сатиру, его иронию, его могучий смех. Все это объединяется в его идеологии.
Каковы дальнейшие элементы этой идеологии? Рабле, конечно, гуманист. Нельзя отрицать, что среди французских гуманистов трудно было найти человека более ученого. Только самые крупные авторитеты гуманистического движения во Франции, как Бюде и Анри Этьен или их предшественники Шампье и Гаген как филологи, были людьми более учеными. Рабле не вступал с ними в соревнование. Мы не найдем у него романтически восторженного преклонения перед древней культурой. Но Рабле шире, чем самые даровитые и просвещенные представители французского гуманизма, так как Рабле не только филолог, не только гуманист, но также естествоиспытатель. В мировоззрении французского Ренессанса он занимает ту позицию, на которую стал впервые Леон Баттиста Альберти в Италии и которую принял целиком Леонардо да Винчи. Рабле соединял в себе обе струи, на которые разделился поток итальянских гуманистических идей на рубеже XV и XVI века. Он одновременно был и филологом и естествоведом, одновременно был представителем и словесности как необходимого орудия новой критики, и естествознания как такого же необходимого орудия для овладения материальным миром.
Если изучать роман Рабле с точки зрения тех естественнонаучных знаний, которые в него вложены, то среди художественных произведений средних десятилетий XVI века трудно найти хотя бы одно, которое в этом отношении могло бы с ним сравняться: такая в нем широкая эрудиция. Рабле только не был - в отличие от Леонардо - крупным математиком. Но ботаника, зоология, медицина, география - это все его подлинный удел. Те элементарные знания, которые помогли Колумбу открыть Америку, у Рабле разработаны с поразительной точностью и широтою. Детальная сверка путешествия Пантагрюэля с картою, произведенная недавно, раскрыла это вполне. География "Утопии" Томаса Мора - детский лепет по сравнению с географией "Пантагрюэля". Упор на естествознание был основным стержнем мировоззрения и пропаганды Рабле. Он понимал, что филология свое дело сделала, что его собственная доля в ней была скорее доля эпигона. А естествознание было моментом боевым, и программа Ренессанса должна была строиться, как писал Гаргантюа своему сыну, на "восстановлении всех наук", то есть в том числе и наук о природе. Эта мысль, брошенная уже в той книге, которая была написана первой в 1533 году, перекликается с восторженным гимном природе, вставленным через двадцать лет в "Четвертую книгу", гимном "Физису", который породил Красоту в Гармонию. Это в основном мысль Данте ("Ад", песнь XI), которая дошла до Рабле прямо или чрез посредство какого-нибудь позднейшего гуманиста. Но она вполне отвечала всем точкам зрения самого Рабле, прежде всего его влюбленности в жизнь и его материализму. Это то, что нужно было пропагандировать в первую голову.
Для пропаганды у Рабле было несколько орудий. Прежде всего, гигантские размеры героев. Расчет прост: большое легче разглядеть и потому большое лучше дойдет. Это то, что теперь называют "крупным планом". Конечно, великанов своих Рабле получил из народной книги. Прием этот до него находил применение и в более высоких областях искусства и культуры. Рабле не поделился с нами тем впечатлением, которое произвел на него Сикстинский плафон Микеланджело. Не видеть его он не мог. А в нем действие крупным планом демонстрировалось необычайно показательно: пророки и сивиллы - ведь те же великаны, и титанизм у Буонарроти - вариант его terribilita (ужасное, грозное), то есть стремления взволновать зрителя как можно больше и тем подготовить восприятие им идеи-образа. Только у Рабле титанизм не трагический, как у Микеланджело, а гротескный. Он действует не волнением, а смехом, что тоже было в замысле.
Своего читателя, массового, демократического читателя, Рабле хотел завоевать именно смехом. Поэтому его смех особенный. Так смеяться, как он, не умел никто. Смех Рабле - не мудрая и хитрая улыбка Ариосто, не мелкое пасквильное острословие Аретино и не тонкая скептическая усмешка Монтеня. Это оглушительный, раскатистый смех во все горло, который понятен каждому и потому обладает огромной заразительностью, от которого рушится все, над чем он разражается, смех здоровый, освежающий и очищающий атмосферу. Так смеялся у Чосера Мельник, у Пульчи - Морганте. Так будет смеяться Санчо Панса. Так смеются люди из народа. И Рабле знает, чем можно вызвать такой смех у народа.
Смех Рабле, как и гротеск Рабле, - орудие его сатиры, а сатира - одна из самых ярких особенностей художественного гения реалиста Рабле.
Но реализм у него особенный. Он отличается от реализма других художников Ренессанса, близких ему по времени, именно тем, что он густо окрашен тонами сатиры.
Его реализм - критический, но критика его не спокойная, а боевая и темпераментная. Описания, полные красок; ситуации, обнаженные до конца в своей социальной и бытовой сущности; образы, иногда умышленно грубые, но сочные и резко индивидуализированные - все взято преимущественно в сатирическом ключе. И все вскрывает различные стороны подлинной жизни до самых ее глубин. Сатирическая палитра Рабле необычайно богата, но как бы он ни изображал жизнь - путем негодующего разоблачения, замысловатого гротеска или бесцеремонной насмешки, рассчитанной на гомерический хохот, - он всегда даст изображение, верное природе. И наиболее потрясающие по реализму эффекты часто достигаются у него карикатурным показом того, что прямо противоположно действительности.