В цитированной выше статье А. А. Смирнов справедливо указывает, что "средневековая Испания поры Реконкисты была мало похожа на сложившуюся о ней впоследствии "черную легенду". Очевидным подтверждением тому является "Песнь о Сиде". Место ее в духовной и литературной жизни Испании чрезвычайно значительно. Нет нужды в том, что, после успеха в момент ее появления, два последующих века она распространялась не в первозданном виде, а в переделках, что в XV веке она продолжала жизнь в романсной традиции, возникшей из этих переделок, что в XVII веке образы и герои ее перекочевали в драматургию. Подспудно она продолжала жить, питая своими чувствованиями и идеями все новые и новые поколения литераторов и читателей, ибо в ней, как ни в одном другом раннем произведении испанской литературы, отразились духовные черты испанского народа, столь верно схваченные ее безвестным автором.
Сама же поэма стала доступной читателю лишь в 1779 году, когда Томас Антонио Санчес издал случайно найденный им текст. Однако при господствовавших тогда вкусах поэма, как и вообще ранняя испанская литература, особого интереса не вызвала. Даже такой тонкий ценитель поэзии, как Кинтана, скептически замечал в 1807 году: "Наш хуглар (автор "Песни о Сиде". - Н. Т.) все же не настолько лишен дарования, чтобы хоть местами не проявить поэтичность". Единственным всерьез достойным эпизодом он считал сцену прощания Сида с Хименой (да и то, как истинный классицист, едва ли не по аналогии со сценой прощания Гектора с Андромахой).
Как и в случае с романсами, поэму поняли быстрее и лучше за пределами Испании. У романтиков она получила восторженный прием. Английский поэт Роберт Саути (через год после скептического отзыва Кинтаны) назвал ее лучшей поэмой на испанском языке. А еще через пять лет он сравнил "Песнь о Сиде" с самой "Илиадой". Тикнор, автор прекрасной для своего времени "Истории испанской литературы", пошел еще дальше. Он прямо утверждал, что: "…после крушения греко-римской цивилизации до появления "Божественной комедии" не было в поэтической литературе Европы произведения столь оригинального, столь богатого чувством, энергией и изобразительностью". В Германии высоко оценил поэму Фридрих Шлегель. Но еще существеннее последующих представлений о "Сиде" оказался разбор поэмы, сделанный в 1831 году Фердинандом Вольфом, который указывал на безупречность самого плана поэмы, на слаженность всех ее частей, на удивительное правдоподобие изображения действительности, естественность, отсутствие надуманности, простоту и энергию. Появление в 1837 году "Песни о Роланде" отнюдь не снизило интереса к "Сиду". Напротив, "конкуренция" даже подстегнула интерес. Именно с тех пор появилась тенденция к сравнительному анализу двух примечательнейших памятников, стоящих у начала испанской и французской литератур. Не обходилось без курьезов. Один, характерный, - обычное следствие чрезмерного увлечения предметом, - приводит Менендес Пидаль. В статье "Песнь о моем Сиде" он рассказывает, как Дамас Инар, известный французский испанист и переводчик, сравнивал авторов "Песни о Роланде" и "Песни о Сиде": "Создатель "Роланда" был ученее автора "Сида", он знал классическую древность во всем объеме сведений своей эпохи и сложил свое произведение по превосходно задуманному плану; по единству и красоте композиции поэма может считаться предшественницей произведений французских классицистов XVII века. Но ее творцу не хватало одного великого для поэта качества - непосредственности ощущения жизни и дара, позволяющего такое ощущение выразить. География "Песни о Роланде" фантастична; ее персонажи часто вымышлены или просто чудовищны, как, например, язычники из Мицены с огромными головами, заросшие щетиной, как кабаны. Действия этих уродов также невероятны. Звук Роландова рога раздается на тридцать лиг; Турпен после четырех ранений копьем или Роланд с раскроенной головой и брызжущим из ушей мозгом действуют и сражаются как ни в чем не бывало. Армии в "Песни о Роланде" огромны, по 360 000 и 450 000 рыцарей. Пять французов побивают 4000 язычников. Та же неестественность и в манере изложения. Достаточно напомнить злоупотребление повторами: восемь всадников Марсилия сообщают каждый в отдельном куплете о своем желании убить Роланда; Оливье трижды просит Роланда протрубить в рог, и трижды Роланд отказывается; Карл Великий, найдя своего племянника мертвым, трижды обращается к нему, и трижды его речь прерывается обмороками. Подобные повторы довольно часты в "Роланде", и если они хороши в лирической поэме, то в повествовательной поэзии мешают свободному течению действия и только утомляют или рассеивают внимание читателя.
Автор "Сида", напротив, не желает похваляться своим воображением, он прибегает к его помощи только для того, чтобы воссоздать перед нашими глазами саму действительность, он не рисует перед нами картину Испании XI века, а переносит нас туда и делает свидетелями происходящего. Действующие лица обрисованы удачно найденными полутонами. Колорит и тон повествования легко подчиняются особому характеру каждого эпизода. Сравним хотя бы сцены с ростовщиками, с графом Барселонским, сцену в дубовом лесу Корпес и значительнейшую из всех сцену суда в Толедо, в которой никому не ведомый хуглар поднимается до уровня самого знаменитого повествователя нового времени Вальтера Скотта. Когда непосредственно сопоставляешь "Песнь о Сиде" и "Песнь о Роланде", нельзя не заявить, подобно древним судьям на турнирах, что победа присуждается испанскому поэту".
Курьез заключается в том, что другой критик поэм, бельгийский писатель Л. де Монж, придерживаясь воззрений на поэмы, прямо противоположных Инару, приходит к выводу, почти аналогичному. По Монжу, автор "Роланда" - гениальный дикарь, преисполненный поражающего невежества; автор же "Сида" - "просвещенный ум, постигающий поверх реальности времени идеал более возвышенный, с редким умением и тактом добивающийся желанной цели. В "Роланде" поражает грубость обычаев, кровожадность, нетерпимость; в "Сиде" - человечность, сострадательность, доброта. Отсюда де Монж делает вывод: "Песнь о Сиде", быть может, менее величественна, чем "Песнь о Роланде", но имеет характер менее варварский, и в то же время более реальный, более живой, более человечный и более доступный пониманию людей всех времен".
Приобщению испанской публики к "Сиду" много содействовала работа каталонского ученого Мила-и-Фонтанальса, о которой уже говорилось в связи с романсами. Он не только определил место поэмы в испанской эпической литературе, но и дал всесторонний анализ ее художественной системы; отметил стилистическое разнообразие в описании различных по характеру сцен, рельефность персонажей, гибкость и выразительность языка, пусть часто неправильного и грубоватого; ему удалось полнее, чем кому-либо из предшественников, показать неповторимую оригинальность поэмы, автор которой впервые и истории средневековой эпики сумел дать столь яркое изображение человека. С "Песнью о Сиде" человек вошел в испанскую литературу и навсегда остался главным ее предметом.
С тех пор как почти сто сорок лет тому назад была опубликована "Песнь о Роланде", научные споры о ней не прекращаются. До нас дошло несколько редакций поэмы (рифмованных и с ассонансами). Важнейшая из них - так называемый Оксфордский список середины XII века. Именно он почитался если не изводным текстом, то, во всяком случае, наиболее к нему близким.
Поводом для создания эпической поэмы послужили далекие события 778 года, когда Карл Великий вмешался в междоусобные распри мусульманской Испании, выступив по просьбе сторонников багдадского халифа против Абдеррахмана, решившего отложиться от Багдадского халифата и создать самостоятельную державу. Взяв несколько городов, Карл осадил Сарагосу, однако через несколько педель вынужден был снять осаду и вернуться за Пиренеи из-за осложнений в собственной империи. Баски при поддержке мавров напали в Ронсевальском ущелье на арьергард Карла и перебили отступающих франков. Среди других в этом бою погиб, по свидетельству Эгинхара, историографа Карла Великого ("Vita Caroli", между 829–836 гг.), "Хруотланд, маркграф Бретани". Напавшие разбежались. Покарать их не удалось.
Сохранившиеся хроники того далекого времени долго замалчивали это событие. Впервые о нем сообщила хроника 829 года ("Annales regios hasta 829"), тo есть через пятьдесят лет после события. Совершенно очевидно, что официальные летописцы никак не были заинтересованы в столь неприятных признаниях, Логично предположить, что в народной памяти рассказы об этом событии крепко удержались и игнорировать "глас народный" летописцы уже не могли. И ясно, что ходили не просто слухи, сбивчивые рассказы; печальная повесть о событии была, по-видимому, облечена в какую-то отточенную стихотворную форму. Факты показывают, что в те времена общей неграмотности, наряду с письменной историей, прерогативой официальных грамотеев, существовала "песенная история" (термин Пидаля), и эта "песенная история" иной раз оказывалась достовернее и могущественнее письменной.
Стало быть, событие, зафиксированное песенной историей и подтвержденное письменными сообщениями испанских летописцев и арабских историков, легло в основу "Песни о Роланде", дошедшей до нас в списке середины XII века, единоличное авторство которой сторонники индивидуалистической теории (и в первую очередь Ж. Бедье) приписывают некоему фантастическому Турольду, гениальному поэту. Бедье считает, что для рождения "Песни о Роланде" вовсе не нужны были века творческих усилий ряда поэтов-жонглеров. Поэма родилась в тот момент, когда гениальный Турольд выдумал конфликт Роланда и Оливье. Но, как показывают факты, этот конфликт был выдуман еще за век до Турольда.
"Индивидуалисты" отправлялись от того положения, что все свидетельства о легенде Роланда появились позднее Оксфордского списка. Стало быть, "Песнь о Роланде", подписанная Турольдом, - начало, она родилась как чисто поэтическая фикция, весьма далекая от исторической правды. Бедье прямо утверждал, что "Песнь о Роланде" могла и не существовать. Она существует только потому, что появился гениальный автор. Дух, пронизывающий "Песнь о Роланде", может быть, по мнению Бедье, объяснен только климатом крестовых походов, начиная с конца XI века. "Индивидуалисты" утверждают, что Роланд погиб от руки сарацин и это придумал Турольд, тогда как хроники приписывают его смерть баскам. Роланд действительно погиб от руки сарацин, но только это было зафиксировано неизмеримо раньше Турольда. Согласно Бедье, Карл Великий - воплощение защитника христиан, воплощение духа крестовых походов, останавливающий солнце, чтобы отомстить неверным за смерть лучшего своего апостола (по Бедье, двенадцать пэров Карла - это своеобразная поэтическая трансформация двенадцати апостолов Христа). Но и гипербола с солнцем, и двенадцать пэров появились задолго до Турольда.
Свою теорию возникновения "Песни о Роланде" Бедье облек в эффектную формулу: "В начале была дорога богомольцев…", то есть, по Бедье, толчок к ноявлению поэмы дали клирики, сочинявшие всевозможные легенды, связанные с хранящимися у них реликвиями, гробницами и т. д. В легендах, повествующих о гробнице Роланда, в одном из таких центров, где останавливались пилигримы, и почерпнул вдохновение Турольд. Другой последователь индивидуализма (Пофиле) подправил формулу Бедье, сделал ее категоричнее: "В начале был поэт…"
Менендес Пидаль, разобрав подробнейшим образом аргументацию как "индивидуалистов", так и более умеренных и историчных Г. Париса и Пио Райна, пришел к выводу:
"Песнь о Роланде" появилась не потому, что поэтам XI века пришло на ум писать новеллы исторического содержания (Ж. Бедье); не потому, что хуглары X века стали обрабатывать лирические кантилены, складывая из них эпические поэмы (Г. Парис); не потому, что почти современный событиям поэт опирается на короткую традицию какого-то поэтического вымысла и сам домысливает ее со свободой Ариосто (П. Райна).
Менендес Пидаль считает, что эпическая поэма рождается как современное и правдивое повествование о событиях (без всякой новеллистической традиции), претерпевает с течением времени последовательные переделки, причем каждая переделка утрачивает что-то из изначальной правды. "Эпопея, - пишет Пидаль в указанной выше книге, - не есть поэма чисто исторического содержания, но прежде всего поэма, выполняющая высокую культурно-политическую миссию истории; в этом смысле эпопея является поэмой историографической…" В противовес Бедье и Пофиле, он выдвигает свою формулу: "В начале была история…" Ссылаясь на пример испанского эпоса (единственного возможного пункта сравнения с французским эпосом), он категорически отвергает формулу Бедье, подразумевающую монастырско-церковное (позднее в литературное) происхождение "Песни о Роланде", да и вообще героического эпоса. "В начале была история… и история была песней светского поэта, история живая для всех тех, кто, не зная грамоты и латинского языка, не мог знать письменной прозаической истории, сухой и мертвой в латинских изображениях клириков".
Испанский эпос родственен французскому, и проблематика его, как считает Менендес Пидаль, общая с французским. К примеру романсов для выяснения многих сторон песенного фольклора Франции обращались со времен Фориэля, Мила-и-Фонтанальса, Пио Райна. Пора, говорит Пидаль, учесть и опыт испанского эпоса, предшественника романсов.
"Во всех испанских эпических сочинениях поэтическая фикция настолько сочетается с правдой, что со всей очевидностью дает ощутить трепещущую реальность происшедших событий, в то время как древнейшие из дошедших до нас французских поэм являются редакциями, очень удаленными от изначальных, сильно переделанными и украшенными (novelizados)".
Жизнь романсов, пришедших на смену эпосу, вскрывает механизм жизни эпоса в предшествующие века. Любопытно, что тема Роланда в испанских романсах оказалась устойчивее, чем во Франции. Романс про донью Альду, возлюбленную супругу Роланда, еще и до сих пор бытует в испанских поселениях на Греческом архипелаге и в Северной Африке.
На древность французского эпоса (вопреки всем сторонникам индивидуалистической теории) указывает архаичность строфики и метрики: варьируемое количество стихов в строфе и неравносложность стиха. Данные эти показывают, что эпический жанр относится еще к периоду становления романских языков, то есть к тому времени, когда история и поэзия были еще одним и тем же, когда не было особой разницы между сословиями образованными и необразованными, когда люди вдохновлялись общим национальным долом, когда существовала потребность в знании и сохранении фактов действительности и прошлого, а письменности не было, когда народ с помощью стиха и песни удерживал памятные события. Это и была "песенная история".
Конечно, удаленность Оксфордской редакции от взводного текста сильно затрудняет чтение "Песни о Роланде". Когда сторонники "традиционализма" боролись с идеями Бедье, то они, как кажется, вовсе не отрицали отдельных и очень тонких наблюдений Бедье над проникновением в поэму помыслов и духа конца XI - начала XII века. Они отрицали главные и конечные выводы Бедье. Но, с другой стороны, даже и поздняя редакция поэмы передает настроения ее зачинателей. Идея борьбы с магометанством восходит, конечно, ко временам, близким реальным событиям, которые легли в основу поэмы. Выведенные в ней паладины Карла Великого при всей гиперболизации (характерной в той или иной степени для всякого народного эпоса) все же мало похожи на героев крестовых походов. Идея борьбы с неверными не принимает в поэме догматического характера. Пожалуй, наиболее очевидным свидетельством влияния идеологии крестовых походов является пространный эпизод с Балиганом - торжество креста над полумесяцем. Но сам эпизод - явно позднейшая вставка, противоречащая общему плану и стилистике поэмы. Наличие его - скорее аргумент против теории индивидуалистов.
Позднейшей вставкой (лет за сто до Оксфордского списка) признается и эпизод с Оливье (безудержная отвага Роланда - благоразумие Оливье, ставшее вскорости одним из пунктов рыцарского кодекса). Однако появление в поэме Оливье, как, впрочем, и красавицы Альды, внесло отсутствовавшую в более старых редакциях лирическую струю. По мнению Менендеса Пидаля, Оливье и Альду внесла одна и та же рука (где-то около 1000 года).
Но вот все связанное с личностью самого Роланда, его отвагой, непоколебимой верностью и любовью к Франции, все связанное с осуждением своекорыстия отдельных крупных феодалов (Ганелон) - все это, по-видимому, с некоторыми частными потерями и приобретениями, идет еще от первоначального текста. Роланд - идеальный рыцарь, патриот и правдолюбец, герой, заданный народным воображением. Отсюда его чрезвычайная популярность, отсюда устойчивость изначальных характеристик. Удивительна, кстати, сопротивляемость материала. Поэт, который так счастливо (по намерению) ввел в поэму Альду, так и не смог реализовать свой замысел. Для этого потребовалось бы изменить характер Роланда, придать ему несвойственную чувствительность. Умирая, он думает только о выполненном долге и перечисляет товарищей по оружию. Любимую свою он даже не вспоминает. Иначе произошло бы нарушение цельности того Роланда, к которому слушатель, видно, уже привык и которого полюбил. Сказители, создавшие новые редакции, очень чутко улавливали вкусы и пристрастия своей аудитории.
Первоначальная редакция поэмы была, по всей вероятности, сдержаннее, суше, информативнее, с течением времени она обрастала новыми подробностями и деталями, идущими уже не от событий, а от поэтического воображения, вкусов и духа времени авторов последующих редакций.
Согласно распространенной еще с XIII века классификации, французские героические сказания подразделяют по тематическому признаку на три цикла: поэмы о короле Франции (величайшей из которых является "Песнь о Роланде"), поэмы о Гарене де Монглане и поэмы о Дооне де Майанс.