В это время ко двору прибыл некий капитан, который несколько раз участвовал в войнах с турками; он представил королю план похода на один из турецких городов, завоевать который было бы очень важно для христиан. Старый дворянин стал расспрашивать прибывшего о его планах, а когда тот поделился с ним своими замыслами, спросил его, не согласится ли он, осуществив их, отправиться еще в одно путешествие – в Иерусалим, куда они с женой давно мечтают поехать. Капитану было приятно узнать, что его новые друзья столь благочестивы, и он обещал, что повезет их туда, а пока никому об этом не скажет ни слова. Дворянин тут же передал его ответ жене, которой, как и ему, не терпелось отправиться в святые места. Она много разговаривала о поездке с самим капитаном, но тот почти не слушал ее и только без конца на нее смотрел. Он воспылал к этой скромной женщине такою любовью, что нередко, рассказывая ей о своих морских путешествиях, путал Марсель с Греческим архипелагом, а собираясь описать корабль, сбивался и заводил речь о лошадиной гриве, – словом, вел себя так, как может вести только человек, совершенно обезумевший от любви. Но молодая женщина ничего, казалось, не замечала, признаться же ей открыто он никак не решался. И вот от постоянного притворства, избежать которого было нельзя, пламень в его сердце так разгорелся, что его нередко бросало то в жар, то в холод, и тогда, видя, что его одолевает какой-то недуг, дама эта проявляла к нему великое внимание. Беспокоясь о будущем спутнике в их путешествии в святые места, она так часто посылала узнать о его здоровье, что тот стал поправляться безо всяких лекарств, от одного сознания, что она о нем печалится. Но многие их знакомые, знавшие названного капитана как отважного воина, а отнюдь не как ревностного христианина, удивлялись, видя, как приветлива с ним эта дама. Заметив, что он до неузнаваемости изменился, что он стал посещать церковные службы, слушать проповеди и часто исповедоваться, люди заподозрили, что делает он это, чтобы снискать расположение благочестивой дамы, и кое-кто даже не удержался и прямо ему об этом сказал. Боясь, чтобы та, кого он любил, не услыхала этих сплетен и не оттолкнула его от себя, капитан сказал супругам, что король торопит его с отъездом, а перед тем как уехать, ему необходимо подробно обо всем поговорить с ними. Для того же чтобы все их разговоры остались в тайне, он попросил их принимать его у себя поздно вечером, когда слуги уже ложатся спать и они остаются вдвоем. Дворянин решил, что так действительно будет лучше, и каждый вечер укладывал жену спать пораньше и раньше ложился сам.
А когда слуги удалялись, он посылал за капитаном, и они принимались беседовать о поездке своей в Иерусалим, причем престарелый супруг нередко засыпал на середине их разговора. Когда капитан видел, что муж спокойно спит у себя в постели, а сам он сидит тут же, оставшись с глазу на глаз с красивейшей и добродетельнейшей из женщин, от страха и от смущения сердце его всякий раз сжималось, и он порой не мог даже вымолвить слова. Но чтобы красавица не заметила его смущения, он с еще большим жаром рассказывал ей о святых местах, о городе Иерусалиме, где сохранились знаки превеликой любви, которую Иисус Христос питал к нам, людям. И, рассказывая об этой любви, он тщательно скрывал в сердце свою собственную любовь и, глядя на прелестнейшую из женщин, только вздыхал и обливался слезами, которых та даже не замечала. Но видя, сколько благолепия написано на его лице, она сочла его таким праведником, что стала просить его рассказать побольше о своей жизни и о том, какими путями он обрел в своем сердце Бога. Тогда он поведал ей, что был человеком бедным и, чтобы приобрести богатство и почет, женился на некоей женщине, которая приходилась ему близкой родственницей; прельстился же он только ее богатством, ибо она была безобразна и стара и он нисколько ее не любил. А завладев всем ее состоянием, он отправился в морской поход искать счастья и столь отважно дрался, что вернулся оттуда с почестями и славой. Но стоило ему встретить ту, к которой обращены сейчас эти слова, как он стал другим: своими благими речами и живым примером она повлияла на него так, что он изменил свою жизнь и теперь только и думает о том, как, вернувшись домой из похода, он повезет ее с мужем в Иерусалим. И он будет надеяться, что ему простятся его былые грехи, которых он отныне никогда уже больше не повторит. И хоть жена его до сих пор еще не простила, он непременно постарается с ней примириться. Рассказ его произвел сильное впечатление на молодую даму, особенно же была ей радостна мысль о том, что именно она послужила причиною обращения этого человека к Господу и к святой вере. И до самого дня его отъезда капитан продолжал бывать у них по вечерам и подолгу беседовал с нею, так и не смея открыть ей свою любовь. И он подарил ей распятие и изображение скорбящей Божьей Матери и просил, чтобы, глядя на них, она каждый день его вспоминала.
Настал день отъезда, и, простившись со старым дворянином, который уже начинал дремать, капитан стал прощаться с той, кого он любил. Но даже и тогда, когда он увидал на глазах ее слезы, вызванные добрым чувством, которое она питала к нему, он все равно не решился открыть ей свою любовь. Сам же он едва не лишился чувств; прощаясь с ней, он заливался слезами и едва не упал к ее ногам, причем казалось, что не только глаза его, но все тело источает слезы. И так вот, не проронив ни слова, он уехал и этим несказанно поразил молодую даму, ибо такого странного проявления горя она никогда не встречала. Однако своего мнения о нем она от этого нисколько не изменила и спокойно напутствовала его молитвами и полными доброты словами. А месяц спустя, вернувшись однажды домой, дама эта застала у себя незнакомца, который передал ей письмо капитана и попросил прочесть его непременно наедине. Посланный рассказал ей, что проводил капитана в далекий путь, что тот уезжал, полный решимости послужить своему королю и христовой вере, и что сам он вернулся в Марсель, чтобы там устроить некоторые дела капитана. Дама отошла к окну и распечатала письмо: два листа бумаги были исписаны с обеих сторон. И вот что там было написано:
Так долго чувства я в душе таил,
Что скрыть их доле не хватает сил,
И если не дадут мне опасенья
Излить их, смерть одна – мое спасенье.
Я так всегда робел перед тобой,
Смущался и молчал. И вот – судьбой
Сюда заброшен. И теперь, в изгнанье
И в тишине, рождается признанье.
И должен я открыться иль сойти
В могилу – нет мне третьего пути:
Мне жизнью не дано распоряжаться.
Слова пришли – они в письмо ложатся
И обещают мне, что, хоть сейчас
Не суждено мне видеть милых глаз,
Которые навек меня пленили
И в жизни все собою заслонили,
Они, слова, найдут их, – все, что тут
Сейчас пишу я, те глаза прочтут.
Услышь меня, пойми: с собою в споре
Сегодня я, и безысходно горе.
А ведь не раз мне думалось сперва,
Нужны ли эти глупые слова,
Которые в разлуке лишь роятся,
А при тебе робеют и боятся;
Не лучше ль, их оставив взаперти.
Себя убрать мне с твоего пути?
Чтоб больше здесь не быть тебе докукой,
Смирюсь я даже с вечною разлукой.
Но мысль свою додумать я хочу:
Вдруг смертью я тебя же огорчу?
И сам уже заранее жалею
Я ту, чья скорбь мне смерти тяжелее.
Не я ль тебе поклялся – коли жив
Останусь я, поход свой завершив, -
Сюда вернуться прежним, верным другом
Твоим и увезти тебя с супругом
Туда, куда давно стремится он,
В места святые, на гору Сион?
Но если буду поглощен могилой,
Расстанешься и ты с мечтою милой,
Тебе краев далеких не видать
И не изведать Божью благодать.
Нет, жить я буду – жди меня спокойно,
К тебе вернусь я, чуть утихнут войны;
Пусть смерть сладка, пусть славен мир иной,
Здесь жить я буду для тебя одной.
А чтобы выжить, я без промедленья
Избавить должен сердце от томленья.
Пускай же страсть, что кровь мне горячит,
Летит к тебе и сердце облегчит,
И пусть его не мучит, не тревожит, -
Оно с тревогой справиться не может.
Слова мои, ответьте мне скорей,
Готовы ль вы стучаться у дверей.
Чтоб громко о любви моей великой
Ей прокричать? Иль тенью вы безликой
Останетесь, бессильные в мольбе?
Скажите ей хотя б о худобе
Моей, о том, что, распаленный светом
Очей ее, я высох, стал скелетом…
Но может жизнь вдохнуть в меня она.
Не ваша, о слова мои, вина,
Что так бедны, и жалки вы, и хилы,
Не передать вам, видно, дивной силы
Ее сияющих спокойных глаз
И голоса, ласкающего нас.
Шепните ж ей, как часто я, влюбленный.
Оторопев, стоял пред ней смущенный
И в умиленье тихом слезы лил;
Как вечерами с нею говорил
О том, о сем, и что ни слово – промах!
Я слов не узнавал давно знакомых.
Не раз хотелось душу мне излить,
А я сбивался и, теряя нить,
О звездах речь вел, впутывал в беседу
Кассиопею или Андромеду.
И вот опять доверился словам…
Но знаю, нет, не доводилось вам
Рассказывать о несказанной муке;
Не родились еще на свете звуки
Под стать тому, чем сердце смущено
Сейчас, – и вы бессильны все равно
Измерить глубь тоски моей великой.
Так малой хоть довольствуйтесь толикой
Скажите: "Чтоб тебе не досаждать,
Готов он был терпеть и долго ждать,
Таясь, и так, в любви неистребимой,
Жить перед Богом и перед любимой".
Любовь моя чиста, – не оттого ль
Все радостнее горе мне и боль?
Она ведь дар, а если счастье длится,
То можно ль им с другими не делиться?
Пускай же всюду с нынешнего дня
Узнают люди правду от меня.
И прав я буду, Бог тому свидетель,
Люблю я ту, чье имя добродетель!
Нет, осуждать им надо бы того,
Кто не увидел счастья своего,
Того, кто слеп, а мне мое открылось;
Оно – любовь, что в сердце воцарилась.
Оно – без мысли тайной, без тщеты,
В нем то, к чему сама стремишься ты.
Оно тебя ничем не опорочит,
Поблажек и наград оно не хочет.
Так честью я твоею дорожу,
Что если сам ее не пощажу,
Себя же истерзаю я упреком –
Тогда уж лучше смерть в краю далеком.
Твои преображаются черты:
Чем праведней, тем совершенней ты.
Мне мило все, что есть в тебе благого.
Так как же я хотеть могу другого?
Иным порой не терпится утех
Искать в безумствах, – верь, я не из тех.
Люблю любовью ровной, неизменной
Я ту, кому нет равной во вселенной,
И в мире перед этой красотой
Не устоит ни ангел, ни святой.
Но если ни любви, ни пониманья
Мне не дождаться, то хотя б вниманья
И уваженья удостой того,
Кто стал слугою чувства одного,
В ком все другие помыслы убиты, -
Надежней не найдешь себе слуги ты.
Но если в этом ты откажешь мне,
То знай, что счастлив буду я вполне,
Любовь свою тая; не докучаю
Тебе ничем я и навек вручаю
Теперь свой жребий твоему суду:
Я на алтарь любви его кладу.
И если жизнь в сраженье сохраню я,
Вернувшись, снова голову склоню я,
А если мне не свидеться с тобой,
Грустить ты будешь над моей судьбой.
Пускай же волн поток неукротимый
Уносит вдаль, все дальше от любимой.
Простор морской давно меня зовет.
А сердце ничего не признает;
Оно не хочет по свету скитаться,
Оно к тебе вернется, чтоб остаться.
Ах, если бы взамен могла ты дать
Частицу своего! Как благодать,
Я б принял дар твой и увез с собою
И с ним бы выходил навстречу бою.
Но только, знаю, не бывать тому.
Ну что же, будь что будет, – все приму.
Моя отныне нерушима воля.
А чтоб ты в том не сомневалась боле,
Посланец мой вручит тебе сейчас
Вот этот драгоценнейший алмаз.
Эмблему твердости и постоянства,
И в море дальнем, бороздя пространства.
Задумавшись над вековечной тьмой,
Я счастлив буду, если камень мой
Сиянием украсит перст прекрасный
И скажет: "В путь он ринулся опасный,
Он испытать решил себя в бою,
Чтобы потом, на родину свою
С победой воротившись из сраженья,
Твое он мог снискать расположенье".
Дама прочла письмо от начала до конца. Любовь капитана несказанно ее поразила, она ведь о ней даже не подозревала. И, разглядывая подаренный ей драгоценный камень в черной эмалевой оправе, она была смущена и не знала, как с ним поступить. Она думала об этом всю ночь и очень обрадовалась, узнав, что ей не надо будет писать ответа, ибо посланец уже уехал. Да она и сама уже решила, что у этого дворянина и без того достаточно всяких огорчений и хлопот и не следует умножать их посланием, в котором она все равно не может сообщить его господину ничего утешительного, и почла за благо помедлить с ответом до возвращения самого капитана. Но как же ей поступить с драгоценным алмазом? Она ведь привыкла носить только украшения, которые дарил ей муж. И благонамеренность подсказала ей воспользоваться этим кольцом, чтобы успокоить голос совести, неотступно мучивший капитана. Она послала одного из своих слуг к несчастной супруге капитана и вручила ему следующее письмо к ней, будто бы написанное некоей монахиней из Тараскона:
"Сударыня, перед тем как отправиться на Восток, супруг ваш побывал о нашей обители. Там, после того как он исповедовался, он признался мне, что совесть его не знает покоя, оттого что он не любит вас так, как должен был любить. И вот он просил и заклинал меня, после того как он уедет, послать вам это письмо вместе с алмазом, который я прошу вас беречь во имя любви к нему. Заверяю вас, что если он вернется цел и невредим, он станет вам таким нежным мужем, каких не сыскать на свете, и твердость этого камня тому порукой. Прошу вас, поминайте его в своих молитвах, я же буду молиться о нем всю жизнь".
Письмо это, под которым стояла подпись монахини из Тараскона, было доставлено жене капитана. Получив письмо и кольцо, несчастная, которая была уже женщиною в летах, расплакалась от радости, – так она была растрогана известием, что супруг, который покинул ее уже очень давно, все еще любит ее и чтит. Она без конца целовала кольцо и поливала его слезами, благословляя Бога за то, что он вернул ей под старость расположение мужа, которое она считала утраченным навсегда. И она ответила тарасконской монахине самым ласковым письмом, в котором благодарила ее за участие и за помощь. Посланный доставил это письмо своей госпоже, и та, читая его и слушая рассказы вернувшегося слуги, не могла удержаться от смеха. Но она была рада, что нашла такой хороший способ избавиться от смущавшего ее драгоценного камня, и сознание того, что она примирила поссорившихся супругов, наполнило ее такою радостью, как будто она получила в дар королевство.