"Тисифона, адская фурия, Мегера, Алекто, казнительницы душ скорбящих, развейте ваши кудри, что наводят ужас! К новым ужасам воспламените гнев свирепой гидры! Летите в комнату той злодейки, пусть от ее соединения с похищенным любовником возникнут мерцающие огоньки и, окружив нежное ложе, будут дурными предзнаменованиями для негодных! Вы, обитатели мрачного чертога Дита, о боги Стигийских царств бессмертных, туда сбирайтесь и воплями устрашите неверных. Печальный сыч, плачь на несчастной крыше, а вы, Гарпиипредвещайте будущую гибель, адские тени, вечный Хаос, мрак непроглядный, обволоките прелюбодейные покои, чтоб неистовые глаза были лишены света! Пусть ваша ненависть, о мстители за преступления, войдет в их ветреные души и породит вражду меж ними!"
После этого, глубоко вздохнув, я продолжала хриплым голосом: "Злая женщина, хотя ты мне и неизвестна, теперь ты обладаешь тем, кого я так долго ждала, а я вдали от него томлюсь; ты собираешь плод моих мучений, а я свои мольбы вижу бесплодными, я возносила молитвы и фимиам богам, за того, кого ты у меня своровала, так что мои моленья пошли тебе на пользу; не знаю, как ты заменила меня в его сердце, но это – так; но тебе нечего радоваться этой перемене. И если ему, может быть, не захочется влюбиться в третий раз, то все-таки боги разрушат вашу любовь, как разлучили гречанку и Идейского судью, молодого Абидосца с его печальной Геро и несчастных сыновей Эола, и против тебя будет суровый приговор, а тот будет оправдан. Злая негодница, ты по его лицу должна была бы видеть, что у него есть возлюбленная, а увидев это (а не могла не увидеть), как ты решилась завладеть чужим имуществом? конечно, как враг. И я тебя буду преследовать, как врага, как вора; пока живу, буду питаться надеждой на твою смерть; но смерть на тебя я накликаю не обыкновенную: пусть тебя вместо свинца или камня пращею бросят во врагов, пусть твое тело не предают ни огню, ни погребенью, но, на куски растерзанное, бросят в снедь голодным собакам; и пусть они, пожравши мясо, из-за костей грызутся и, растащив, украдкой их глодают, чтоб было ясно, что в жизни воровски ты наслаждалась. Ни дня, ни ночи, ни часа не пройдет, чтоб я тебя не проклинала, и этому конца не будет; скорей небесная медведицапогрязнет в океане иль остановятся хищные волны Сицилийской Харибды, умолкнут Сциллы псы, на Ионийском море всколосится пшеница, ночью будет свет, согласно примирятся огонь и влага, жизнь и смерть, ветер и море! Покуда Ганг будет тепл, а Истр холоден, на горах будут произрастать дубы, а в лугах зеленеть пастбища, я буду враждовать с тобою; смерть сама не прекратит моей ярости, преследуя тебя среди теней усопших, найду я средства, что и туда проникнут, чтобы мучить тебя, а если случится, что ты переживешь меня (какой бы смертью я ни умерла), куда бы дух несчастный ни попал, найдет он силу вырваться и, вселившись в тебя, сделать безумной, как девы, что приняли Аполлона, или, являясь страшным призраком тебе наяву и во сне ужасном, будут к тебе приходить по ночам; что бы ты ни делала, повсюду я буду перед тобою жаловаться на обиду, и нигде ты не найдешь себе покоя; покуда будешь жить, везде тебя преследовать будет ярость, умрешь же, – будет еще хуже от меня!
Увы, несчастной мне! К чему эти слова? Я угрожаю, а ты вредишь и, обладая моим возлюбленным, так же мало обращаешь внимания на мои угрозы, как верховные цари на угрозы простых людей. Зачем у меня нет Дедаловой хитростиили Медеиной колесницы; тогда я, окрылив свои ноги, или вдруг вознесенная на воздух, могла бы очутиться там, где ты скрываешь любовную добычу! Как бы я заговорила к лживому юноше и к тебе, воровка! Как упрекала бы за ваше преступленье! И после того как вы сознались бы со стыдом в своей вине, без удержу, без проволочки я приступила бы к моей мести; собственными руками вцепившись в твои волосы, рвала бы их, таская тебя туда и сюда, разорвала бы твое платье и насытила бы мой гнев в присутствии неверного любовника; но этого мне было бы недостаточно: острыми ногтями лицо, приглянувшееся лживым глазам, я расцарапала бы, навек оставив на нем следы своей мести, все тело истерзала бы жадными зубами и, оставив его на излечение тому, кто так прельщался им, с весельем вернулась бы в свое печальное жилище".
При этих словах глаза мои горели, зубы были стиснуты, кулаки сжаты, как будто мщенье отчасти было уже в моей власти; старая мамушка, чуть не со слезами, мне говорила:
"Дочка, хоть мучит тебя жестокий бог, умерь свою тоску; а если жалость к самой себе тебя к этому не побуждает, то пусть понудит честь твоя, потому что легко к старой вине новый позор может присоединиться; молчи по крайней мере, вдруг муж твой услышит, вдвойне он будет огорчен твоим проступком".
Вспомнив о супруге, о попранных законах верности, я еще сильнее заплакала и сказала кормилице:
"Верная подруга моих страданий, мужу моему горевать не о чем. Кто был причиной моего греха, тот сам его почистил; я получила и получаю награду по заслугам, супруг меня не мог бы больше наказать, чем наказывает любовник; только разве смерть (если она так мучительна, как говорят) мог прибавить муж к моим мученьям, – пускай придет и убьет меня! Она будет не тягостна мне, а приятна, потому что я желаю ее, а от его руки мне легче будет умереть, чем от своей собственной; если он меня не умертвит и смерть сама не придет, я найду средство лишить себя жизни, лишь в этом полагая конец моим мученьям. Ад, последнее наказание несчастных в самом пекле, не так ужасен, как мое страданье! Древние авторы приводили в пример самых ужасных мук Тития, у которого ястреб клевал печень, снова выраставшую; не спорю, это немалая мука, но с моею не сравнится, потому что, если тому ястреба клевали печень, то мне постоянно разрывают сердце тысяча забот более жестоких, чем птичий клюв; говорят также, что Танталсреди воды и плодов умирал от голода и жажды; конечно, и я среди всех мирских соблазнов, желая страстно своего возлюбленного и не имея его, терплю подобную же муку, даже большую, потому что тот имел некоторую надежду удовлетворить себя близкою водою и яблоками, я же, отчаявшись совершенно в том, от чего могла бы получить утешенье, любя все более того, кто добровольно удерживается чужою силой, я потеряла всякое терпенье. Муку несчастного Иксиона, что вращает тяжелое колесо, я тоже не нахожу такою, чтобы равнялася с моею; борясь все время с яростным напором судьбы враждебной, я гораздо большую терплю муку. А если дочери Данаявечно черпают воду дырявыми сосудами, в напрасных усилиях думая их наполнить, то я вечно лью слезы из печального сердца.
Зачем трудиться перечислять подробно все адские муки, раз во мне одной соединено больше мук, чем там рассеяно их разделенных? Но я свои страданья должна скрывать или по крайней мере причину их, те же могут выражать их криком и движениями; если бы я могла так же поступать, конечно, мои страданья оказались бы большими. Насколько сильнее печет огонь стесненный, нежели тот, что расстилается широким пламенем. Как тяжко не быть в состоянии ни звуком не выразить своей тоски и не открыть ее причины, а с веселым лицом держать ее у себя в сердце. Итак, не скорбью, но облегчением от скорби смерть мне была бы; приди, дорогой супруг, и вместе отмети за себя и меня избавь от печали; пусть твой кинжал пронзит мне грудь, исторгнув вместе с потоком крови мою душу, любовь и муки, растерзай мое сердце, вместилище всего этого, обманщика, укрывателя своих же врагов, растерзай его, как оно того заслуживает за свои преступления!"
Когда старая мамушка увидела, что я замолчала и снова залилась слезами, так начала говорить мне таким голосом:
"Что говоришь ты, дорогая дочка? Пустые это слова, а смысл их еще того хуже; я много на своем веку видывала и знала о любовных историях многих дам, без сомненья хоть я себя не причисляю к вам, но тем не менее и я знавала любовную отраву, которая приходит к людям простым так же, как и к знатным, и к первым даже сильнее ввиду того, что трудовая жизнь дает им меньше путей к наслаждению, а у вторых, благодаря богатству, всегда открыта дорога к блаженству; но я никогда не слыхала, чтобы было так тягостно то, что ты считаешь непереносимым и мучительным. Хотя это печаль, и немалая, но не настолько велика, чтобы так терзаться и искать смерти, которую ты призываешь, конечно, больше в сердцах, чем сознательно. Отлично знаю, что гневная ярость – слепа и не заботится скрываться, не терпит никакой узды, не боится смерти, даже сама подставляется под смертельные удары острых шпаг; если дать ей несколько остыть, то, без сомненья, тебе самой будет ясно, что безумствовала; потому, дочка, сдержись, не бушуй, а послушай, что я тебе скажу, какие доводы приведу.
Ты горько жалуешься (насколько я поняла из твоих слов), что тебя покинул молодой человек, жалуешься на нарушенное обещание, на любовь, на новую возлюбленную, и, по-твоему, равной твоей печали нет на свете. Конечно, если б ты была умною (как мне того хочется), из всего этого (послушавшись меня) ты извлекла бы себе врачеванье. Молодой человек, любимый тобою, разумеется, по любовным законам должен был бы тебе платить тем же; если он поступает иначе, делает худо, но ничто не может его принудить к этому. Всякий может пользоваться данной ему свободой, как ему угодно. Если ты его настолько сильно любишь, что тебе это невыносимо, он в этом не виноват и на него жаловаться нечего; ты сама главным образом виновата; Амур, хоть и могущественный властитель и силы его несравнимы, но он тебя никуда не тянет, ты могла выбросить из головы молодого человека; твое чувство и праздность мысли заставили тебя любить его; если бы ты сильно противостала, ничего бы не случилось, ты осталась бы свободной и могла бы смеяться над ним и над другими, как, по твоим словам, он над тобою смеется. А так, раз ты свою свободу подчинила ему, тебе нужно сообразоваться с его желаньями: хочет он находиться вдали от тебя, ты должна это безропотно принять; что он со слезами клялся тебе в верности и обещал вернуться, тут ничего удивительного нет, всегда любовники так поступали; это придворные обычаи твоего бога.
А что он не сдержал своего обещания, тут никто не рассудит, можно только сказать: "Он поступил нехорошо", и успокоиться, думая, что, может быть, судьба заставила его так поступить (если только она вмешивается в подобные дела), как она же заставила тебя ему отдаться; не он первый так делает, и не с гобою первой это случается. Ясон от Ипсипилы уехал с Лемносаи прибыл в Фессалию к Медее; Парисот Эноны ушел из Идейского леса и пришел в Трою к Елене; Тесейот Ариадны уехал с Крита, в Афинах же соединился с Федрой; но ни Ипсипила, ни Энона, ни Ариадна не наложили на себя рук, но позабыли неверных возлюбленных. Амур, как я тебе уже сказала, не большую обиду нанес и наносит тебе, чем ты сама желала; мы ежедневно видим, что он свои стрелы пускает без всякой осторожности; а должно было бы тебе быть ясно по тысяче примеров, что в том, что от него исходит, должны винить мы самих себя, а не его. Он – ребенок, прелестный, голый и слепой, летает и кружит и сам не знает где; просить у него жалости, утешенья, состраданья – только слова терять напрасно.
Та новая женщина, что овладела твоим возлюбленным, или которою он овладел и которой ты так страшно угрожаешь, может быть, не по своей вине его взяла; может быть, он на этом настаивал, ты же не могла устоять против его просьбы; может быть, и она такая же, как ты, податливая, не могла на них не разжалобиться. Ведь если он так искусно плачет, когда захочет, как ты говоришь, то, очевидно, слезы, соединенные с красотою, неотразимую имеют силу; положим, что эта дама его и завлекла словами и поступками, – так что же? Теперь все стремятся к собственной выгоде и преследуют ее как могут, не обращая внимания на других. И милая госпожа, может быть, не глупее тебя, видя его искусным воином Венеры, привлекла его к себе; кто поручится, что ты не могла бы сделать того же самого? Я не хвалю этого, но если ты не можешь не следовать Амуру и захочешь (если сможешь) от того свое сердце взять обратно, то многие юноши, более того еще достойные, охотно, по-моему, пойдут в твое подданство; и наслаждаясь с ними, ты так же о нем позабудешь, как он позабыл о тебе с новой возлюбленной.
Над этими клятвами и обетами Юпитер смеется, когда они нарушаются, и кто поступает по отношению к другому так, как тот поступил по отношению к нему, не грешен перед небом, а по мирским обычаям делает как и все. Теперь считается глупым хранить верность тому, кто ее нарушает, и высшею мудростью зовется изменою платить за измену. Ясоном покинутая, Медея взяла Эгея, и Ариадна, брошенная Тесеем, в супруги Вакха получила, – так плач их обратился в ликованье; итак, терпеливо сноси свою скорбь, а жаловаться тебе, кроме как на самое себя, не на кого; оставить печаль есть много способов, если захочешь, имея в виду, что многие подвергались и не таким еще испытаниям. Что скажешь ты о Деянире, покинутой Гераклом для Иолы, о Филлиде, брошенной Демофонтом, и о Пенелопе, для Цирцеи Улиссом оставленной? Покрупнее твоих были их невзгоды, если у более замечательных мужей и жен и любовь бывает более пламенной, да выдержали же! Итак, не с одной и не с первой тобой все это случается, а если есть товарищи по несчастью, значит это не так уже непереносимо, как ты говоришь. Итак, развеселись, брось пустые заботы и остерегайся своего мужа, как бы все это не дошло до его ушей, потому что, хоть ты и говоришь, что он может наказать только смертью, но и самую смерть (ввиду того, что умирают только один раз в жизни) нужно выбирать получше. Подумай, если исполнится то, что без ума на себя ты накликаешь, каким бесчестием и вечным позором покроется твое имя. Нужно к мирским явлениям относиться как к преходящим и пользоваться ими как таковыми, никто не должен слишком доверяться счастью, ни отчаиваться в несчастье. Клотоих смешивает вместе, запрещает судьбе быть постоянной и меняет всякую случайность, ни к кому боги не бывают так милостивы, чтобы обязаться и впредь быть такими же; господь наши дела, начатые в грехе, ниспровергает, а судьба помогает сильным, робких же принижает. Вот время доказать, есть ли в тебе какая-либо доблесть, хотя и всегда следует ее выказывать, но счастье часто ее скрывает. Надежда же имеет обычай скрываться в несчастье, так что, кто при всяком положении дел надеется, никогда не может прийти в отчаянье. Мы все – игрушки судьбы, – и верь мне, не так легко заботами изменить ее предначертания. Что бы мы, смертное племя, ни делали, ни предпринимали, все в большой мере зависит от неба; Лахесис при своей пряже руководится установленным законом и все ведет определенной дорогой, первый день твоей жизни назначает и последний, непозволительно направлять в другое русло раз установленное течение. Многим вредит боязнь незыблемого порядка, другим – отсутствие этой боязни; пока судьбы своей трепещут, она уже пришла. Итак, отбрось печали, что ты сама себе избрала, живи весело, надеясь на бога; часто случается, что человек считает счастье далеким от себя, а оно неслышными шагами уже пришло к нему. Много кораблей, благополучно пройдя глубокие моря, разбиваются у входа в спокойные гавани, для других же, казалось бы, вся надежда потеряна, а они целыми и невредимыми входят в порт; я видела часто, как Юпитерова палящая молния поражала деревья, а через несколько дней опять они – кудрявы; иногда же и при тщательном уходе они засыхают неизвестно отчего. Судьба дает нам различные дороги; как дала тебе скорбный путь, так, если ты поддержишь жизнь надеждой, может даровать я путь радости".
Не раз говаривала мне мудрая мамушка такие речи, пытаясь разогнать мою печаль, но мало что принимала я из этих слов, большая часть которых разлеталась на воздух, а тоска с каждым днем все больше овладевала скорбящею душою, и часто, лежа на кровати, уткнув голову в руки, думала я тяжкие думы. Такие жестокие вещи скажу я, что можно бы не поверить, что о них даже может подумать женщина, если бы будущее не доказало нам этого. Удрученная небывалою скорбью, чувствуя себя без надежды покинутой своим возлюбленным, так говорила я сама с собою: