Евлалия. Не говори так! Нет зверя настолько дикого, чтобы он не отзывался на ласку. Не отчаивайся, сделай пробу, и можешь обвинять меня во всех грехах, если через несколько месяцев не убедишься, что я дала тебе благой совет. Есть даже такие недостатки, на которые надо вовсе закрыть глаза… А прежде всего остерегайся затевать ссоры в спальне или в постели; там все должно быть приятно, красиво и весело. В самом деле, если уж это место, свято предназначенное для прекращения всякой вражды и неприязни, оскверняется спором и досадою, - значит, исчезло последнее средство восстановить доброжелательство и согласие. Есть женщины настолько мерзкого нрава, что уж и под мужем лежат - а все не перестают ворчать да жаловаться, отнимая сладость у того наслаждения, которое гонит из души супруга любую горечь, и портя то снадобье, которым можно было исцелить все обиды.
Ксантиппа. Со мной это бывает нередко.
Евлалия. Жене постоянно следует остерегаться, как бы чем-нибудь не досадить мужу, но всего больше усилий она должна приложить к тому, чтобы, сходясь с мужем в постели, быть самою ласкою, самим очарованием.
Ксантиппа. Так то с мужем! А я сплю с чудовищем.
Евлалия. Не надо говорить о нем скверно - ведь мужья скверны во многом по нашей вине. Вернемся, однако ж, к делу. Люди, начитанные в древних притчах поэтов, рассказывают, что у Венеры (ее изображают богинею брака) был пояс, сделанный искусником Вулканом, и в него вотканы все любовные зелья. Этот пояс она надевала всякий раз, как готовилась лечь с мужем.
Ксантиппа. Да ведь это притча.
Евлалия. Конечно. Но послушай, какой в ней урок.
Ксантиппа. Какой?
Евлалия. Супруга, учит нас она, должна всеми стараниями доставлять мужу радость на супружеском ложе, чтобы мужнина любовь разогревалась и освежалась, а всякая досада и пресыщение бежали бы прочь.
Ксантиппа. Но откуда к нам этот пояс?
Евлалия. Не нужно ни приворотов, ни заклинаний. Нет заклинания вернее, чем скромность в соединении с любезностью.
Ксантиппа. Я такому мужу угождать не могу!
Евлалия. Но это от тебя зависит, чтобы он перестал быть "таким". Если бы волшебством Цирцеи ты могла превратить своего мужа в свинью или в медведя, ты бы превратила?
Ксантиппа. Не знаю.
Евлалия. Не знаешь? Ты что же, предпочитала бы иметь мужем свинью, а не человека?
Ксантиппа. Нет, разумеется, человека.
Евлалия. Ну, а если бы волшебством Цирцеи ты могла из пьяницы сделать трезвенника, из мота и кутилы - доброго хозяина, из размазни - проворного и внимательного, неужели б не сделала?
Ксантиппа. Конечно, сделала бы. Да только откуда ко мне это волшебство?
Евлалия. А оно в тебе самой - надо только пустить его в ход. Хочешь ты или не хочешь, он твой муж. Чем лучше ты его сделаешь, тем лучше позаботишься о самой себе. Ты глаз не сводишь с его недостатков, и это раздувает в тебе ненависть; ты ухватила его за ту рукоять, за которую держаться невозможно. А ты лучше гляди на то, что в нем хорошего, возьмись за другую рукоять, за которую легко и удобно держаться. До свадьбы было время раздумывать, какие у него изъяны: не только глазами следовало выбирать мужа, но и ушами. А теперь время не винить, но лечить.
Ксантиппа. Какая это женщина и в какие такие времена находила себе мужа ушами?
Евлалия. Глазами ищет та, кто смотрит только на красивую наружность, ушами - кто старательно замечает, что говорит об ее избраннике молва.
Ксантиппа. Славно ты внушаешь, но поздно.
Евлалия. Однако ж постараться исправить мужа - совсем не поздно. Этому много поможет, если ты родишь ему ребенка.
Ксантиппа. Уже родила.
Евлалия. Когда?
Ксантиппа. Да уж изрядно.
Евлалия. Сколько месяцев прошло?
Ксантиппа. Без малого семь.
Евлалия. Что я слышу?! Ты повторяешь шутку насчет трехмесячного потомства?
Ксантиппа. И не думаю.
Евлалия. Но иначе быть не может! Сочти время со дня свадьбы.
Ксантиппа. А у меня был с ним разговор еще до свадьбы.
Евлалия. Разве от разговоров рождаются дети?
Ксантиппа. Он случайно застал меня одну, принялся со мною заигрывать, щекотать бока и под мышками. А я не выношу щекотки - захохотала, упала навзничь на постель, он навалился сверху и ну меня целовать! Что он там еще делал, я толком не знаю, но немного спустя начал пухнуть живот.
Евлалия. Поди-ка посмотри свысока на этакого супруга. Если он играючи зачинает детишек, что ж будет, когда он возьмется за дело не на шутку?
Ксантиппа. Боюсь, что я опять беременна.
Евлалия. Прекрасно: тучному полю - добрый пахарь!
Ксантиппа. Да, тут он ретивее, чем хотелось бы.
Евлалия. Ну, эту твою жалобу немногие жены поддержат… Однако вы уже были помолвлены?
Ксантиппа. Были.
Евлалия. Тогда грех невелик. А кто родился? Мальчик?
Ксантиппа. Мальчик.
Евлалия. Он вас и примирит, если ты хоть сколько-нибудь пожелаешь приноровиться. Что говорят о твоем муже другие - приятели, деловые знакомцы?
Ксантиппа. Их послушать, так он самый покладистый из людей, обходительный, щедрый, дружелюбный.
Евлалия. И это тоже внушает надежду, что он будет таким, каким хочется нам.
Ксантиппа. Только со мною он не таков.
Евлалия. Сперва ты покажи ему себя в том виде, как я тебе сказала, и можешь после звать меня не Евлалией, а Псевдолалией-Пустобрешкой, если он и с тобою не станет таким же, как с прочими. Прими в соображение и то, что он еще очень молод, - наверное, лет двадцати четырех, не более, - еще не понял, что это значит - быть отцом семейства. О разводе тебе уже и думать нечего.
Ксантиппа. А я часто думала.
Евлалия. Если придут еще когда-нибудь тебе в голову такие раздумья, ты прежде всего вспомни, что женщина, расставшаяся с мужем, не стоит ровно ничего! Высшая честь и слава замужней женщины в том, чтобы быть покорной своему супругу. Так заведено самою природой. Так пожелал господь бог, - чтобы женщина во всем зависела от мужчины. Ты только размысли, как обстоит дело: он тебе муж, другого не будет. Затем вспомни про малыша - общее ваше дитя. Как ты с ним распорядишься? Возьмешь с собою - лишишь супруга законной собственности. Оставишь ему - отнимешь у себя самой самое дорогое достояние. И потом скажи мне: есть у тебя недоброжелатели?
Ксантиппа. Есть: мачеха, и еще свекровь, во всем похожая на мачеху.
Евлалия. Так ли уж сильно они тебя ненавидят?
Ксантиппа. В гробу рады бы меня увидеть!
Евлалия. И про них тоже вспомни. Чем ты сможешь обрадовать их сильнее, как если они узнают, что ты отторгнута от супруга, что ты вдова, нет, намного хуже вдовы! Ведь вдовам позволительно выйти замуж в другой раз.
Ксантиппа. Твой совет мне по душе, но долгие труды так противны!..
Евлалия. Но подумай, сколько трудов ты положила на этого попугая, прежде чем выучила его выговаривать несколько слов на человеческом языке!
Ксантиппа. Немало, конечно.
Евлалия. И тебе лень потрудиться ради супруга, чтобы после, до конца дней жить с ним душа в душу? Сколько хлопот стоит выездить норовистую лошадь! А нам лень похлопотать, чтобы смягчить нрав мужа?
Ксантиппа. Что же мне делать?
Евлалия. Я уже тебе сказала. Следи, чтобы дома все блестело, чтобы ничто не тяготило хозяина, не гнало его прочь, за порог. Будь с ним ласкова, предупредительна, всегда помни об уважении, которым жена обязана мужу. Долой унылость, но долой и развязность; не будь мямлею, но и озорницею не будь. Ты знаешь вкус мужа: что ему нравится всего больше, то и стряпай. И с теми, кого он любит, будь ласкова и приветлива. Почаще зови их к обеду, к ужину, и за столом пусть царит радость и довольство. И, наконец, если он, подвыпив и развеселившись, примется бренчать на своей лютне, ты подпевай. Так ты приучишь мужа сидеть дома, а заодно и расходы его уменьшишь. Он скажет себе: "Какой я безумец, что живу с продажною девкой, не щадя ни денег, ни своего доброго имени, меж тем как дома жена, которая и не в пример милее, и преданнее, и принимает моих гостей гораздо пристойнее и изысканнее!"
Ксантиппа. Ты думаешь, что-нибудь получится, если я попробую?
Евлалия. Погляди на меня. Твердо тебе обещаю. А тем временем я потолкую и с твоим мужем - напомню и ему об его обязанностях.
Ксантиппа. Очень хорошо! Только смотри, чтобы он ничего не заподозрил: он тогда небо с землею смешает!
Евлалия. Не бойся. Я так хитро поведу разговор, что он сам мне выложит, какие между вами нелады. А после этого я приступлю к нему по-своему - ласково да вкрадчиво и, надеюсь, верну тебе помягчевшим. Про тебя ж при случае солгу - с какою, дескать, любовью ты о нем говоришь.
Ксантиппа. Помогай нам Христос!
Евлалия. Христос поможет - лишь бы ты сама себе не вредила.
Кораблекрушение
Антоний. Адольф
Антоний. Какой ужас! Это и значит "плавать по морю"? Не дай боже, чтобы мне когда-нибудь пришла на ум такая затея!
Адольф. Все, что я успел тебе рассказать, - это пустяк, забава против того, что ты услышишь дальше.
Антоний. Я и так наслушался ужасов более чем довольно! Ты вспоминаешь, а у меня волосы дыбом встают, будто я сам в опасности.
Адольф. А мне - так даже приятны эти муки, оставшиеся позади… В ту же ночь произошло событие, которое сильно поколебало надежды хозяина на спасение.
Антоний. И что же именно?
Адольф. Ночь была не совсем черная, и на вершине мачты, в "вороньем гнезде", - так это, по-моему, у них зовется, - стоял кто-то из матросов; он озирался кругом, высматривая землю. Вдруг подле него появился огненный шар. Для моряков нет знамения печальнее, чем ежели огонь одиночный; а когда их пара - это добрый знак. В древности верили, будто это Кастор и Поллукс.
Антоний. Что им до моряков? Ведь один был конником, а другой кулачным бойцом.
Адольф. Так заблагорассудили поэты. Хозяин, который сидел у руля, крикнул: "Эй, товарищ (моряки друг к дружке иначе не обращаются), видишь, какой у тебя сосед?" - "Вижу, - отвечает тот, - и молю бога, чтобы он послал нам удачу". Скоро огненный клубок соскользнул по снастям вниз и подкатился к хозяину.
Антоний. Он, поди, обмер со страху?
Адольф. Моряки привычны к чудесам. Тут шар помедлил, потом обежал вдоль борта весь корабль, потом посреди палубы рассыпался и исчез. К полудню непогода стала крепчать. Ты когда-нибудь видел Альпы?
Антоний. Видел.
Адольф. Ну, так те горы - жалкие бугорки против морских волн. Всякий раз, как мы взбирались на гребень, казалось, можно бы луны коснуться рукою, а как съезжаем вниз - так словно бы земля разверзлась и мы несемся прямо в Тартар!
Антоний. Ох, эти безумцы, которые доверяются морю!
Адольф. Моряки пытались бороться с бурею, но безуспешно, и в конце концов хозяин, весь бледный, приблизился к нам.
Антоний. Эта бледность - предвестник большого несчастья.
Адольф. "Друзья, - сказал он, - я больше не господин своему судну. Победил ветер. Теперь возложим всю надежду на бога, и пусть каждый готовится к самому худшему".
Антоний. Поистине скифская проповедь.
Адольф. "Первым делом, однако же, - продолжал он, - нужно разгрузить судно. У нужды рука тяжелая. Лучше потерять добро и спасти жизнь, чем погибнуть вместе с добром". Истина живо убеждает: мигом полетели за борт бочки и тюки с дорогими товарами.
Антоний. Почти как в пословице: бросать добро на ветер.
Адольф. Да. С тою лишь разницей, что мы бросали в море. Был среди нас один итальянец; он исполнял должность посла при короле Шотландии. Этот человек вез с собою сундук, полный серебряной посуды, перстней, сукна и шелковой одежды.
Антоний. И он отказывался вступать в сделку с морем?
Адольф. Вот именно. Он желал либо утонуть вместе со своими любимыми сокровищами, либо уцелеть вместе с ними.
Антоний. И что же хозяин судна?
Адольф. "Будь ты один, - объявил он, - так и погибай себе на здоровье вместе со своим имуществом. Но несправедливо, чтобы ради твоего сундука мы все рисковали жизнью. Не согласен - пойдешь на дно вместе с сундуком".
Антоний. Речь истинно корабельная!
Адольф. Коротко говоря, итальянец последовал общему примеру, проклиная всех богов подряд, за то что доверил свою жизнь столь варварской стихии.
Антоний. Узнаю голос итальянца!
Адольф. Немного спустя ветер, нисколько не тронутый нашими дарами, оборвал канаты и в клочья изодрал паруса.
Антоний. Ох, беда!
Адольф. Тут снова подходит к нам хозяин.
Антоний. Опять с проповедью?
Адольф. Нет, с приветствием. "Друзья, - сказал он, - время велит, чтобы каждый поручил себя богу и приготовился к смерти". Какие-то люди, недурно знакомые с мореходным делом, спросили, сколько часов, по его мнению, можем мы еще продержаться, и он отвечал, что обещать не может ничего, а уж более трех часов ни при каких условиях не обещает.
Антоний. Эта проповедь еще суровее первой.
Адольф. Закончив разговор с нами, он приказывает рубить все канаты, а мачту спилить у самого гнезда, в которое она вставлена, и вместе с реями сбросить в воду.
Антоний. Зачем?
Адольф. Затем, что с разодранными парусами или вовсе без парусов она была для судна только обузою; единственной надеждою оставался руль.
Антоний. А что тем временем люди на борту?
Адольф. Жалостное открылось бы тебе зрелище. Моряки пели "Царицу небесную" и умоляли Приснодеву о помощи, называя ее Звездою над морем, Владычицею небес, Госпожою мира, Вратами спасения и многими иными льстивыми именами, которых Святое писание нигде к Богородице не прилагает.
Антоний. Но что общего у Богородицы Приснодевы с морем? Она, я думаю, никогда и на корабль-то не всходила!
Адольф. В древности о моряках заботилась Венера: верили, будто она родилась из моря. А когда ее заботам настал конец, Девственная матерь заняла место матери, но не девы.
Антоний. Ты еще шутишь!
Адольф. Некоторые, распростершись на палубе, молились морю, лили на волны масло, ублажали стихию лестью, будто разгневанного государя.
Антоний. Что же они говорили?
Адольф. Что говорили? "Море милосерднейшее! море прекраснейшее! утихни! пощади!" Много подобных слов выкрикивали они глухому морю.
Антоний. Смехотворное суеверие! А остальные что?
Адольф. Иные только блевали без передышки, а большинство произносили разные обеты. Был на борту один англичанин, который сулил золотые горы святой Деве Уолсингэмской, если выйдет на берег живым. Одни давали щедрые обещания древу Креста, что хранится в таком-то месте, другие - что в таком-то. То же самое - и Марии Деве, что правит в различных местах: многие считают обет недействительным, если не указано место.
Антоний. Смешно! Как будто святые обитают не в небесах!
Адольф. Были такие, что обещали вступить в картезианский орден. Кто-то клялся отправиться к святому Иакову, что в Компостелле, босиком, с непокрытою головой, в одной кольчуге на голом теле, да еще и питаться по дороге одним подаянием.
Антоний. Неужели никто не вспомнил о святом Христофоре?
Адольф. Христофору - тому, что стоит в Париже, в главном храме, не статуя, а настоящая гора, - кто-то громким голосом (наверное, чтобы святой не прослушал) обещал восковую свечу вышиной с эту самую статую. Когда он, напрягаясь что было сил, прокричал свое обещание во второй и в третий раз, кто-то из знакомцев, по случайности оказавшийся рядом, тронул его за локоть и промолвил: "Опомнись! Что ты делаешь? Даже если ты пустишь с торгов все имущество, тебе не расплатиться!" Тогда тот, уже много тише (на сей раз - чтобы до ушей святого не дошло): "Замолчи, дурак! Неужели ты поверил, что это я от чистого сердца? Дай только выбраться на сушу - он у меня и сального огарка не увидит!" Я слушал и не мог удержаться от смеха.
Антоний. Ах, болван! Наверно, голландец?
Адольф. Нет, зеландец.
Антоний. Удивительно, что никому не пришел на память апостол Павел, который сам плавал по морю, терпел кораблекрушение и добрался до берега невредим. "Ведая беды и сам", он, конечно, умеет "приходить на помощь несчастным".
Адольф. К Павлу не взывал никто.
Антоний. А молились?
Адольф. Наперебой! Один тянет "Царицу небесную", другой "Верую". А некоторые бубнили какие-то особенные молитвы, похожие на заклинания.
Антоний. Как горе постоянно обращает нас к благочестию! Покуда все ладно, мы и не вспоминаем ни о боге, ни о ком из святых… Ну, а ты что? Тоже давал обеты?
Адольф. Нет, никому.
Антоний. Почему?
Адольф. Я не заключаю сделок со святыми. И правда, что такое эти обеты, как не соглашение на твердых условиях: "дам, если сделаешь" или "сделаю, если сделаешь"? "Дам восковую свечу, если выплыву". "Отправлюсь в Рим, если ты меня спасешь".
Антоний. Но ты просил какого-нибудь святого о защите?
Адольф. Тоже нет.