Бертульф. Ни один из тех, кто знает тамошние нравы. Наконец приносят вино, но, боже благий, что это за вино! Его бы только софистам пить - такое оно тонкое и едкое. Если кто из гостей попросит - хотя бы и за особую плату - другого вина, сперва сделают вид, будто не слышат, но скроят такую физиономию, словно сейчас прихлопнут надоеду. Если ж ты повторишь свою просьбу, тебе ответят: "У меня стояли и графы и маркизы, и никто никогда не жаловался на мое вино. А ежели не нравится, поищи себе другую гостиницу!" Только знатных господ из своего племени и считают они за людей, и повсюду выставляют напоказ их гербы… Итак, лающему желудку бросили кость. После величавою чередой вносят блюда. Первое - обычно куски хлеба, пропитанные мясным наваром, а если день постный - то овощным. Потом - суп, потом - разогретое мясо или соленая рыба, снова похлебка, снова что-нибудь из твердой пищи, и наконец, когда голод уже основательно укрощен, предлагают жаркое или вареную рыбу. Отказаться невозможно, но тут уже подают в обрез и быстро убирают. Все застолье, стало быть, устраивается по образцу театрального представления, где к игре артистов примешаны хоры; вот и здесь - чередуют жидкие кушанья с густыми, но так, чтобы последнее действие было наилучшим.
Гильом. Это правило соблюдает и хороший поэт.
Бертульф. Не дай бог, если кто вдруг скажет: "Убери это блюдо - все равно никто уже не ест". Надо сидеть смирно, пока не истечет срок, который хозяин, по-моему, отмеряет клепсидрою. Но вот опять выходит тот бородач или сам хозяин, одетый почти так же, как его слуги, и спрашивает, нет ли у нас каких желаний. Вслед за тем приносят еще вина, получше. В Германии любят пьяниц, и кто выпил всех больше, платит ровно столько же, сколько тот, кто едва пригубил.
Гильом. Удивительный обычай.
Бертульф. Иной столько в себя вольет, что плата за ужин и половины не покроет. Но прежде чем покончить с застольем, я хотел бы, чтобы ты себе представил, какой страшный поднимается шум и неразбериха, когда все разогреются вином. Одно скажу: оглохнуть можно! В этот момент нередко появляются шуты; нет более гнусной породы людей, но ты не поверишь, какое удовольствие для немцев их мерзкие проделки. Они так поют, галдят, орут, пляшут, топают, что, кажется, вот-вот обрушится потолок и сосед не слышит соседа. Но все уверены, что в этом и состоит радость жизни. И так волей-неволей сидишь до глубокой ночи.
Гильом. Ну, будет уж про застолье. Слишком оно затянулось, даже мне надоело.
Бертульф. Да, да, кончаю. Наконец убирают сыр, который только тогда им по вкусу, если совсем прогнил и кишит червями, и опять выходит тот бородач с подносом, на котором мелом начерчено несколько кругов и полукругов; поднос ставит на стол, молча и сурово, точно Харон какой-нибудь. Кому знакомы эти знаки, кладут деньги, один за другим, пока поднос не наполнится. Заметив, кто расплатился, бородач молча подсчитывает выручку. Если нет недостачи, кивает головой.
Гильом. А если больше, чем нужно?
Бертульф. По-видимому, возвращает. Так иногда и случается.
Гильом. И никто не возражает, что, дескать, расчет несправедливый?
Бертульф. Никто, если он в здравом уме. Потому что тут же услышит в ответ: "Ты еще что за птица? Платишь не больше, чем другие".
Гильом. Какой грубый народ!
Бертульф. Если кто, уставши с дороги, хочет сразу после еды лечь в постель, ему велят ждать, пока все не отправятся на покой.
Гильом. Мне кажется, будто я вижу Платоново государство.
Бертульф. После каждому показывают его гнездо в спальне, но уж это именно что спальня: кроме кроватей, нет ничего - нечем воспользоваться и украсть нечего.
Гильом. Чисто в спальнях?
Бертульф. Так же чисто, как за столом. Простыни, верно, месяцев по шесть не стирают.
Гильом. А лошади тем временем как?
Бертульф. С ними обходятся так же бесцеремонно, как с их хозяевами.
Гильом. И везде обхождение одинаковое?
Бертульф. Где повежливее, где погрубее, чем я рассказываю, но в общем такое.
Гильом. Хочешь, я тебе расскажу, как принимают постояльцев в той части Италии, что зовется Ломбардией, как в Испании, в Англии, в Уэльсе? Англичане придерживаются нравов отчасти французских, отчасти германских: они ведь смесь из этих двух народов. А валлийцы утверждают, будто они αὐτόχθονεϛ Англии.
Бертульф. Пожалуйста, расскажи. Мне никогда не случалось там побывать.
Гильом. Сейчас недосуг. Хозяин судна велел, чтобы я вернулся к трем часам, если не хочу отстать и остаться, а мои вещи уже на борту. В другой раз будет случай - наговоримся всласть.
Юноша и распутница
Лукреция. Софроний
Лукреция. Вот славно! Миленький мой Софроний! Наконец-то ты вернулся! Кажется, целый век с тобою не видались! Я едва признала тебя с первого взгляда.
Софроний. Почему, Лукреция?
Лукреция. Потому что уезжал ты безбородый, а возвратился с бородкою. Что с тобой, мое сердечко? Ты какой-то мрачный, не такой, как бывало.
Софроний. Я хочу поговорить с тобою наедине и по душам.
Лукреция. Полно, разве мы не одни, сладкая моя палочка?
Софроний. Давай выберем место поукромнее.
Лукреция. Хорошо, пойдем в дальнюю комнату, если хочешь.
Софроний. Нет, там недостаточно укромно, по-моему.
Лукреция. Откуда вдруг такая застенчивость? Есть у меня покойчик, - я держу там свои наряды, - до того темный, что я едва разгляжу тебя, а ты - меня.
Софроний. Посмотри, нет ли где щелки.
Лукреция. Ни одной.
Софроний. Нет никого поблизости, кто бы мог подслушать?
Лукреция. Даже муха нас не услышит, светик мой. Что же ты медлишь?
Софроний. А от божиих очей мы здесь укроемся?
Лукреция. Никоим образом! Бог все видит.
Софроний. А от ангельских?
Лукреция. От их очей нельзя спрятаться.
Софроний. Как же так получается? Пред очами божиими и в присутствии святых ангелов человек без стыда творит то, что стыдится творить на глазах у людей!
Лукреция. Это что за новости? Ты пришел ко мне проповедь читать? Сперва покройся францисканским капюшоном, взойди на кафедру - тогда и послушаем тебя, бородатенький ты наш.
Софроний. Что ж, и это не счел бы за труд, если бы смог заставить тебя расстаться с твоим образом жизни, не только самым позорным, но и самым несчастным.
Лукреция. Отчего, мой дорогой? Надо как-то сыскивать себе пропитание, и каждого кормит свое искусство. Такое у нас занятие, в нем наш доход.
Софроний. Пожалуйста, Лукреция, хотя бы немного стряхни с души этот хмель и вместе со мною вдумайся в суть дела.
Лукреция. Оставь-ка ты свою проповедь до другого раза, а пока будем жить да радоваться, мой Софроний.
Софроний. Хорошо. Какое бы оно ни было, твое дело, а ты занимаешься им ради прибыли.
Лукреция. Метко сказано.
Софроний. Ну, так убытков ты не понесешь: я заплачу тебе вчетверо, только выслушай меня.
Лукреция. Говори.
Софроний. Прежде всего, ответь мне на такой вопрос: есть женщины, которые тебя ненавидят?
Лукреция. Еще бы! И не одна.
Софроний. И которых ты, в свою очередь, не выносишь.
Лукреция. Как они того и заслуживают!
Софроний. Если б ты могла чем-нибудь им угодить, угодила бы?
Лукреция. Скорее бы ядом их употчевала!
Софроний. Вот ты и рассуди, можешь ли угодить им больше, чем теперь, когда они видят, какую бесчестную и злосчастную жизнь ты ведешь. И можешь ли причинить больше горя тем, кто хочет тебе добра.
Лукреция. Так уж мне выпало на долю.
Софроний. То, что для людей, которых карают ссылкою на далекие острова, на край света, бывает обычно самым мучительным в их наказании, это ты приняла на себя добровольно.
Лукреция. О чем ты говоришь?
Софроний. Разве ты, по собственной воле, не отреклась от всех, кто был тебе дорог, - от отца, матери, братьев, сестер, теток, словом, от всех, с кем тебя связала природа? Они тебя стыдятся, а ты не смеешь показаться им на глаза!
Лукреция. Нет, я просто переменила дорогих и близких, и очень счастливо переменила: было немного, стало очень много, и один из них ты, которого я всегда считала за брата.
Софроний. Брось свои шутки, подумай всерьез, как все у тебя сложилось. Поверь мне, Лукреция: иметь так много друзей - значит, не иметь ни одного. Для тех, кто к тебе ходит, ты не подруга, а подстилка. Посмотри, несчастная, в какую яму ты сама себя столкнула! Христос возлюбил тебя так, что искупил своею кровью и пожелал сделать соучастницею в небесном наследстве, а ты делаешь себя сточною канавой, к которой приходит кто угодно - грязные, гнусные, обсыпанные струпьями, и свою грязь и мерзость сбрасывают в тебя! Если ты еще не заразилась той проказой, которую зовут испанскою чесоткой, все равно тебе ее не миновать. И тогда - нет тебя злополучнее, будь даже все прочее к твоим услугам: богатство, доброе имя… Ты станешь живым трупом! Тебе тяжко было угождать матери - теперь ты в рабынях у подлейшей сводни. Тебе скучно было слушать внушения отца - здесь ты нередко терпишь побои от пьяных и безумных развратников. Лень было трудиться дома, чтобы заработать на пропитание, - здесь какой адский шум приходится переносить, сколько бессонных ночей?
Лукреция. Откуда к нам этот новый проповедник?
Софроний. И вот еще над чем поразмысли. Цвет красоты, который привлекает к тебе любовников, быстро увянет. Что ты тогда будешь делать, несчастная? Любой куче дерьма цена будет выше, чем тебе. Из шлюхи ты станешь своднею. Впрочем, не всем достается такая почесть. А если б и досталась - что может быть преступнее или ближе к злобе диавольской?
Лукреция. Почти все, что ты говоришь, истинная правда, мой Софроний. Но откуда вдруг в тебе эта святость? Ведь среди пустозвонов ты всегда был самый пустой и вздорный. Никто не приходил сюда чаще твоего или в срок более неурочный… Говорят, ты побывал в Риме.
Софроний. Верно.
Лукреция. Но ведь оттуда люди возвращаются хуже, чем уезжают, а ты - наоборот! Каким образом?
Софроний. Сейчас объясню. Я отправился в Рим не с теми намерениями, что остальные. Почти все для того как раз и едут в Рим, чтобы вернуться хуже прежнего; случаев и возможностей для этого в Риме больше чем довольно. Я ж пустился в путь с одним достойным человеком и по его совету взял с собою не бутылку, а Новый завет в переводе Эразма.
Лукреция. Эразма? Говорят, он всем еретикам еретик!
Софроний. Разве и здесь уже известно его имя?
Лукреция. Что ты! Только об нем и речи!
Софроний. А ты его видела когда-нибудь?
Лукреция. Никогда. Но хотелось бы взглянуть на того, о ком слышу столько дурного.
Софроний. Вероятно - от дурных.
Лукреция. Наоборот, от очень почтенных.
Софроний. От кого же?
Лукреция. Нельзя открыть.
Софроний. Почему?
Лукреция. Потому что если ты проболтаешься, а до них это дойдет, - прощай немалая доля моих прибытков.
Софроний. Не бойся: я буду нем, как камень.
Лукреция. Придвинь-ка ухо.
Софроний. Глупенькая, к чему это, раз мы одни? Разве, чтобы бог не услышал… Боже бессмертный, да ты, как я посмотрю, благочестивая шлюха, коли помогаешь милостынькой нищим.
Лукреция. От этих нищих мне больше выгоды, чем от вас, богачей.
Софроний. Да, они грабят добрых матерей семейства, чтобы тратиться на шлюх.
Лукреция. Но ты продолжай насчет книги.
Софроний. Да, конечно. В этой книге Павел, который не умеет лгать, внушает мне, что ни блудницам, ни блудникам царства небесного не наследовать. Прочитав слова Павла, я начал рассуждать так: немногого ожидаю я для себя из отцовского наследия, и все же скорее расстался бы со всеми блудницами на свете, только бы отец не лишил меня наследства. Насколько ж больше надо остерегаться, чтобы меня не лишил наследства Отец небесный! Вдобавок, против отца, который от тебя отрекается или лишает тебя наследства, какою-то защитою служат человеческие законы; против бога, отказывающего в наследстве, защиты нет. И я строго-настрого запретил себе иметь дело с блудницами.
Лукреция. Только сможешь ли удержаться…
Софроний. Едва ли не половина воздержности - в искреннем желании быть воздержным. И, наконец, остается в запасе крайнее средство - женитьба. В Риме я обрушил на священника, которому исповедовался, целые авгиевы конюшни. Он пространно и разумно призывал к чистоте души и тела, к чтению священных книг, к частой молитве, к трезвости и умеренности, епитимьи, однако же, не назначил никакой, кроме того, чтобы преклонить колени перед главным алтарем и прочесть "Помилуй мя, боже"; и еще, если хватит денег, - дать первому попавшемуся нищему один флорин. Я удивился: за столько блудных грехов такая ничтожная кара, - но он отвечал очень метко: "Сын мой, если ты поистине раскаиваешься и готов переменить свою жизнь, наказание нисколько меня не занимает, а если будешь упорствовать, сама похоть взыщет с тебя так круто, как ни один священник. Взгляни на меня: глаза гноятся, руки-ноги дрожат, спина скрючена; а в прошлом я был в точности такой блудник, как ты". И я опомнился и образумился.
Лукреция. Стало быть, я потеряла своего Софрония.
Софроний. Наоборот - нашла! До сих пор он погибал, не был другом ни себе, ни тебе. Теперь он поистине тебя любит и жаждет твоего спасения.
Лукреция. Какой же совет ты мне подашь, мой Софроний?
Софроний. Прежде всего - бросить эту жизнь! Ты еще молода, все, что пристало к тебе грязного, смоется. Либо выходи замуж (приданое мы тебе соберем), либо поступай в какую-нибудь обитель, принимающую согрешивших, либо поселись в доме у какой-нибудь уважаемой матери семейства и поручи себя ее попечению и надзору. Я помогу тебе в любой час, когда скажешь.
Лукреция. Пожалуйста, мой Софроний, выбирай ты, а я подчинюсь.
Софроний. Но пока тебе нужно уйти отсюда.
Лукреция. Как? Немедленно?
Софроний. Разве не лучше сегодня, чем завтра, если отлагательство грозит ущербом, а промедление - опасностью?
Лукреция. Но куда я денусь?
Софроний. Собери все свои наряды, и передашь их мне нынче вечером. Мой слуга тайком отнесет вещи к верной и надежной женщине, а несколько спустя я уведу тебя - как бы на прогулку. Ты спрячешься у той женщины и будешь жить на мой счет, покуда я что-нибудь для тебя не придумаю. Долго ждать не придется.
Лукреция. Хорошо, мой Софроний, я целиком полагаюсь на тебя.
Софроний. И никогда об этом не пожалеешь.
Γεροντολογία, или Ὅϰημα
Евсевий. Пампир. Полигам. Гликион
[Возчики: Хуго и Хендрик]
Евсевий. Это еще что за птички? Если ни душа, ни глаза меня не обманывают, - значит, это старинные мои собутыльники - Пампир, Полигам и Гликион. Ну да, они самые, сидят друг подле дружки!
Пампир. Эй, что уставился стеклянными глазами, колдун, - смотри не сглазь! Ну, подойди поближе, Евсевий!
Полигам. Здравствуй, ненаглядный мой Евсевий!
Гликион. Прими наилучшие пожелания, достойнейший!
Евсевий. Здравствуйте и вы, все разом, потому что всех вас люблю одинаково! Какой бог нас соединил или какой случай, еще более благосклонный, чем бог? Ведь мы не встречались ни все вместе, ни по отдельности, по-моему, уже добрых сорок лет. Сам Меркурий своим кадуцеем не мог бы свести нас удачнее! Что вы здесь делаете?
Пампир. Сидим.
Евсевий. Вижу. Но зачем?
Полигам. Дожидаемся повозки, чтобы ехать в Антверпен.
Евсевий. На ярмарку?
Полигам. Конечно. Но скорее поглазеть, чем по делам. Впрочем, есть у каждого и свое дело.
Евсевий. И я туда же. Но что вам помехою, почему не едете?
Полигам. С возчиками никак не сговоримся.
Евсевий. Да, у этих людей нрав нелегкий. А хотите, проведем их?
Полигам. Конечно, если возможно.
Евсевий. Прикинемся, будто сейчас все уйдем пешком.
Полигам. Скорее они поверят, что раки полетят, чем нам, старикам, будто мы пустимся пешие в такой долгий путь.
Гликион. Хотите послушать верное предложение?
Полигам. Еще бы!
Гликион. Сейчас они пьют, и чем дольше будут пить, тем больше риска, что где-нибудь по дороге вывалят нас в грязь.
Полигам. Если желаешь нанять трезвого возчика, надо прийти чуть свет.
Гликион. Чтобы поскорее добраться до Антверпена, сговорим-ка для нас четверых целую повозку. Расход, я думаю, не такой уже страшный. А что потеряем в деньгах, выгадаем в удобствах: будем сидеть свободнее и за общею беседою очень приятно скоротаем время.