Достопочтенный муж, как вы мне прописали, что вам доносят, что дело ваше в дурном обороте, и Иоанн Рейхлин исхлопотал от апостольского престола запрещение, и еще прописали мне, что имеете боязнь, как бы он не одолел богословов и наш святейший орден и через то не посрамил бы церковь господню. О маловерный, неужто вы столь убоялись, что немедля готовы отчаяться? Ведь допрежде, как сопребывал я при вас в Девентере, не одержала вас толикая робость, а напротив того, превеликая отвага. Ибо ведомо мне доподлинно, как осилили вы двоих недорослей, что напали на вас с предлинными мечами, при вас же не было ни оружия, ниже щита. Но с помощью божией вы таково на них ополчились, что один со страху накакал в штаны. Сие видели многие и говорили: "Господи, ну и воитель этот Ортуин". И да будет вам ведомо, что ошибаетесь, ибо здесь, в римской курии, дела обстоят сугубо, и ежели кто в одном выигрывает, то в другом беспременно проигрывает. И бывает так, что который-нибудь человек вымогнет два, а не то и три приговора в свою пользу, а дело все равно проиграет. Вы, конечно, можете мне на это возразить так: "Но ведь папа разрешил продавать, читать и печатать "Глазное зеркало". Вольно же ему. Ежели он разрешил, что воспрепятствует ему запретить снова? Велика ли важность, когда его святейшеству дана власть вязать и решать, и никто ему не указ, ведь власть сия вездесущна, что должно быть ведомо вам из Евангелия, поелику вы столь блестяще превзошли Писание. Однако сошлюсь на каноническое право. Во-первых, папе дана власть над всем миром, воп. IX, к. IV, "Вся и повсюду", и может он единолично, даже и без собора низложить императора, как указует глосса на гл. "Ко апостольской" из "О решении и приговоре". А равно воп. II, VI, кан. "О прочем". И папа не послушествует закону, он сам есть олицетворенный закон на земле, как сказано в глоссе к главе XI "Об обязанностях особого судьи". А ежели папа есть закон, он может делать что хочет и ни с кем не соображаться. И хотя бы сегодня говорил он "да", завтра же может сказать "нет". Посему надобно вам иметь твердую уверенность, ибо недавно я слышал здесь от одного из судей при курии, мужа достойного и умудренного жизнью, что никак невозможно, чтобы папа вынес приговор против вас, ибо дело ваше верное и есть дело веры. Посему будьте тверды в своих борениях; и пускай лживят сии нечестивцы, вы же не обращайте внимания, ибо все вздор. Надеюсь, однако ж, вскорости обрадовать вас доброй вестью, ибо магистр наш Яков Гохштратен не щадит никаких сил. Недавно он устроил угощение и пригласил многих из курии, мужей старых и искушенных, и еще одного папского писца, коий пользуется особым благоволением его святейшества, и некоторых судей. Он потчевал их куропатками, и фазанами, и зайцами, и свежей рыбкою, и отменными винами, корсиканскими да греческими, и все говорили, что он ублажил их как нельзя более, и говорили также: "Видит бог, он великий богослов. И мы за него порадеем!" Чем премного его обнадежили. Однако на сем принужден кончить, ибо гонец более не желает ждать. Пребывайте во здравии и кланяйтесь от меня магистрам нашим, и магистрам, и Иоанну Пфефферкорну. Писано из Рима.
6
Магистр Корнелий Тупиций магистру Ортуину желает здравствовать на множество лет
По просьбе вашей, каковую посылали вы мне в Рим, когда я обретался еще при римской курии, должен я в подробности вам доносить, как продвигается дело веры, кое вы купно со другими богословами отстаиваете супротив Иоанна Рейхлина: но примите в соображение, что отъехал оттуда с великой поспешностью и не мог отписать ни слова. Однако порешил отписать вам немедля по прибытии во отечество, что ныне и делаю. Итак, да будет вам ведомо, что при бытности моей в Риме дела шли прескверно, о чем сильно печалуюсь. Ибо магистра нашего Якова Гохштратена тяжкая постигла нужда. И не совестно ли вам, богословам, не слать ему денег? Восхотели совершать дела великия - денег же дать не восхотели. Тако ли надлежит поступать? Когда сей магистр наш въехал о двух или же о трех конях в Рим, и был при деньгах, и ставил угощения, члены курии весьма его жаловали. Один спрашивал другого: "Кто сей такой?" Другой же отвечал: "Сей доктор из Германии, славы несравненной, и столь глубокомудр и велеречив, что его никому не превзойти. Он прибыл сюда оборонять дело веры противу одного мирского законника". В те поры куриалы его восхваляли и часто говорили мне: "Почтенный Корнелий, нельзя ли через вас сделать знакомство с сим знаменитым богословом?" Было у него тогда довольно покровителей, и дела его шли хорошо. Теперь же вы его покинули и не шлете ему денег, сколько потребно. Я однажды был у него на дому и, взглянувши на его рясу, узрел, что она кишит вшами. Он же, видя, что я сие вижу, привел по сему поводу место из Писания: "Звери твои обитали там по благости твоей, Боже, ты готовил необходимое для бедного". И присовокупил: "Ревность моя снедает меня". Я же заплакал от жалости. Посему надобно вам порадеть, дабы братья проповедники посылали ему деньги. А ежели станут отговариваться неимением, велите взять из плоченных за индульгенции: ибо тут дело веры, и что будет сделано для дела сего, будет сделано для веры християнской. Пребывайте во здравии. Писано в Аугсбурге.
10
Магистр наш Варфоломей Ослятий магистру Ортуину шлет бессчетно пожеланий здравствовать и сверх того превеликое почтение
Почтеннейший магистр, без предварений и окольных словес докладаю вам, понеже недавно отписали вы мне свое желание, дабы я докладал вам, как обстоит здесь дело веры; докладаю же, что обстоит хорошо, однако не вышло еще окончательного решения. Есть тут один законовед, прозываемый Мартин Грониген, доктор Сенский, как он себя именует, вельми надменен и обуян гордынею. Он должен переложить на латынь "Глазное зеркало" и сильно важничает, ибо мнит прославиться. Иные его восхваляют, и недавно я спросил их: "А в каковых познаниях он превыше других?" Они же сказали, что хорошо знает по-гречески. Посему, сами видите, его опасаться нечего, ибо греческий язык отнюдь не имеет важности в Священном писании. Полагаю, что он не знает ни единой строчки из книг "Изречений". И не мог при мне составить ни единого силлогизма по модусам "бароко" или "целарент", ибо нимало не смыслит в логике. Недавно он обозвал меня ослом, на что я отвечал: "Ежели ты столь дерзок, вызываю тебя на диспут"; так прямо и сказал ему на "ты". Он же смолчал. Тогда, не давая ему опамятоваться, я говорю: "Берусь доказать, что ты осел. Большая посылка: все, несущие ношу, ослы. Ты несешь ношу; следовательно, ты осел. Меньшую посылку вывожу из того, что ты несешь сию книгу". И сие было истинно, ибо Яков Квестенберг дал ему для изучения книгу супротив магистра нашего Якова Гохштратена, и оную книгу он нес. У него же не хватило соображения отвергнуть большую посылку, которую я не мог бы доказать; но я ведь прекрасно знал, что он отнюдь не смыслит в логике; и я ему сказал: "Почтенный доктор, вы вознамерились вмешаться в богословский спор, но сие не вашего ума дело; глаголю вам оставить таковое намерение, ибо ничего не смыслите в предмете. Аще наживете себе великие неприятности, ибо богословы не потерпят, дабы юристы разбирали дела веры". Он же воспылал гневом и говорит: "Не только смыслю в сем предмете, но вижу также, что ты - проклятая скотина". Тут я тоже воспылал и вскочил с места; и учинилась меж нами великая брань. А потом магистр наш Петр Мейер, священник из Франкфурта, сказал мне: "Пойдемте подкрепим силы на постоялом дворе, ибо время завтрака; оставьте сего молодца, он совершенный невежда; пускай сперва подучится тому, что ведомо всякому школяру". Однако, верьте слову, магистр Ортуин, мы ему воздадим отмщенье за сию обиду; он ведь обучался в Кельне и, я знаю доподлинно, состоял в Нагорной бурсе; устройте же так, чтоб университет притянул его к ответу; тогда мы объявим его клятвопреступником, ибо он принадлежен к университету и принес клятву, что будет блюсти университетское благо, теперь же он взял сторону Иоанна Рейхлина супротив университета. Прошу с сим делом не замешкать и еще прислать мне книгу Иоанна Пфефферкорна, именуемую "Защита Иоанна Пфефферкорна противу клеветнических". Недавно видел ее у одного человека и болею душой, до того желаю ее иметь, ибо в книге сей много тончайших доводов. Да ниспошлет вам господь бог наш в вечной славе своей здоровие и мир. Аминь.
12
Магистр Вильгельм Заец, он же и магистр искусств, магистру Ортуину Грацию желает здравствовать
Достопочтенный муж, как велели вы мне и наказывали сейчас по прибытии в Рим отписать вам про все, что сталось со мною в дороге и в каковом пребываю здравии, поспешаю уведомить, что по милости божией я ныне здрав и об вашем здравии слышать желаю. Уповаю, однако ж, что вы, благодарение господу, пребываете во здравии. И еще докладаю, что когда доставился в Майнц, стал я на постой в гостинице "Корона", где некие люди рассуждали о деле веры и держали руку доктора Рейхлина, а когда проведали, что я из Кельна, стали рассуждать еще того более и с явным ко мне презрением. Они восхваляли Иоанна Рейхлина и поносили кельнских магистров наших, утверждая, что оные магистры, подобно нетопырям, ничего не творят при свете дня, но летают во мраке и совершают темные дела. Тогда я сказал: "Да будет выслушана и другая сторона", - и сослался на "Цветы права". Они же стали осыпать меня хульными словами, и наконец я сказал: "Что мне до Рейхлина? Дайте мне спокойно поесть за свои деньги". Вы, быть может, скажете: "Почтенный Вильгельм, надлежало вам твердо стоять на своем и борониться от них геройски". Однако да будет вам ведомо, что там сие было бы невместно. Ибо слышал я, что недавно в той гостинице одного человека изувечили скамейкой, который человек вступился за магистра нашего Якова Гохштратена. Ибо там столуются преужасные злодеи, носящие при себе мечи и сабли: средь них был один граф, высокорослый и белобрысый. Рассказывают, что он голыми руками может ратника в полных доспехах повергнуть наземь. И мечом опоясан предлинным, исполиновым. Я как узрел его, сей же час прикусил язык и не смел ему перечить. Хотел отписать вам немедля, но не было с кем спосылать письмо. А в Вормсе жительствовали мы в гостинице, где многое множество узрел докторов, состоящих при Высшем имперском суде. Там же наслушался я всяких неподобных речей супротив богословов. И поносили при мне Иоанна Пфефферкорна за "Набатный колокол". А один сказал: "Помяните мое слово, в недолгом времени все эти магистры наши будут изничтожены, и останется от них одно мокрое место". Тут я сказал: "Но кто же тогда будет пред вами проповедовать и наставлять вас на путь християнской веры?" Он же отвечал: "Сие предоставится ученым богословам, превзошедшим Писание, каковы Эразм Роттердамский, Павел Риций, Иоанн Рейхлин и прочие". Я смолчал, но помыслил так: "Собака лает, ветер носит". И сидел за столом некий человек по прозванию Теобальд Феттих, ныне он доктор медицины, и я его прежде знавал, ибо он обучался в Кельне в Нагорной бурсе: и он говорил злопыхательнее прочих. Я же сказал ему: "Вам надобно памятовать, что обещались клятвенно пред ректором и Кельнским университетом". Он же отвечал, что плевать хотел на всех нас. Но что с него взять. А после, как отъехали мы из Вормса, настигли нас в пути какие-то страховидные конные люди с арбалетами и хотели нас лишить живота. Сопутник мой возопил: "Господи, господи!" - я же, имея присутствие духа, велел ему замолчать и сказал сим людям: "Благодетели, не стреляйте, ведь мы безоружные духовные особы, в путь шествующие за бенефициями в Рим". И один сказал: "Что нам до ваших бенефициев? Подавайте мне и товарищам моим денег на выпивку, а не то отправим вас в пекло". И дабы от них отвязаться, пришлось отдать им два флорина. Присем я пробормотал про себя: "Пейте на радость диаволу". А малое время погодя сопутник мой сказал: "Как мыслите, не притянуть ли их к суду римской курии?" Я же отвечал, что сие никак не можно, ибо не ведаем прозваний ихних. После того по преглубокой грязи доставились мы в Аугсбург, и дождь лил ливмя, и снег таковой валил, что глаз не давал отверзнуть. И сказал мой сопутник: "Прах меня побери, как же я продрог. Быть бы мне теперь в Кельне, ни за что не отъехал бы к римской курии". Я же только прыснул. А в гостинице узрели мы одну красивую собой девицу, вечером были танцы, и сопутник мой тоже стал танцевать. Я сказал, что сие ему невместно: ибо он магистр и не должен предаваться таковым глупствам. Он же не стал меня и слушать, а сказал: "Фунт говна от сей девицы скушал бы с моим удовольствием, только бы она согласилась переспать со мною одну ночку". Я такого не мог претерпеть, помянул сказанное Екклесиастом: "Суета сует, все суета", - и с тем опочил. Поутру достигли мы Ландсберга, и там сопутник мой спознался в ночи со служанкою. Заутра же, когда отбыли мы из гостиницы, у него охромела лошадь, и я сказал: "Поделом вам, ибо путаетесь со служанками", - но один кузнец пособил его нужде. И доставились мы в Шонгау, где купили превеликолепных зерцал. Засим направились в Иннсбрук. Дорога же была столь мерзостна, что едва могли проехать, и лошади по причине глубокой грязи увязали выше брюха. Так со многими тяготами добрались мы до Иннсбрука, где пребывало в ту пору его императорское величество со вассалами, и придворными, и ленниками, и рыцарями, и оруженосцами, и все были в шелковых одежах, и на шеях золотые цепи. Некоторые были преужасны, бородаты и в биреттах с разрезами на воинский манер. В гостинице я опасался вкушать пищу, ибо слышал, как один сказал: "Будь я император, велел бы перевешать всех, кто поспешает к римской курии, дабы выучиться там всякой мерзости. Они грызутся промеж собой из-за бенефициев, а германскому священству чинят обиды и тесноты, и из-за них деньги утекают из Германии в Рим". И видел я, что сии придворные не чтут ни бога, ни людей, а посему будут развеяны, как прах пред лицом ветра. После того перевалили мы через снежную и превысокую гору, досягающую едва не до неба. И на горе той крепчал столь великий хлад, что я убоялся, как бы не сделалась у меня лихоманка, и вспомянул про теплую печку в Кельне. А сопутник мой сказал: "Эх, был бы при мне мой плащ с меховою подбивкою". Я же молвил: "Бесперечь пеняете вы на хлад, когда пребываете под открытым небом, а едва внидете в гостиницу, сейчас норовите залезть на бабу. Не знаете разве, что от совокупления человек ко хладу делается чувствителен?" Он же отвечал, что от сего ему отнюдь не делается холодно, а напротив того, ударяет в жар. И да будет вам ведомо, магистр Ортуин, что сроду не видывал я человека более ко блуду приверженного; вошед в гостиницу, первым делом пытал у слуги: "Скажи, служитель, нет ли у вас чего благопотребного по части женска пола? А то у меня срамный уд стоит и отвердел совершенно, впору им орехи колоть". Засим мы доставились в Трент. И да простит меня бог, а равно и вы не прогневайтесь, что отпишу вам истинную правду: там я тоже один разок очистил почки, потаенно посетивши блудилище. Однако тою же ночью усердно помолился пресвятой Деве и замолил грех. Во граде сем было несметно ратников, кои собирались идти на Верону и явить геройские чудеса. И похвалялись они пред нами, что император вознамерился воевать Венецию. И узрели мы бомбарды и многое прочее, чего я отродясь не видывал. А в воскресенье приехали в Верону. Сей град чуден, со стенами, валами и иными укреплениями. И видели мы там дом Дитриха из Берна, в коем он жительствовал и в поединке одолел и побил многих исполинов. Мы хотели отправиться далее, но долго не решались из страха пред венецианцами, ибо говорили, что они уж выступили походом. И точно, через несколько времени, уже под самой Мантуей, слышали мы, как они бомбардировали, обложивши Брешию. И сопутник мой сказал: "Здесь родился Вергилий". Я же отвечал: "Что мне за дело до сего язычника? Побываем лучше к кармелитам, дабы лицезреть Баптисту Мантуанского, который один стоит двух Вергилиев, о чем мне десять раз толковал Ортуин". И я поведал ему, как однажды вы изругали Доната за таковые его слова: "Вергилий был ученейший из поэтов и достойнейший из людей". Вы тогда молвили: "Я бы самому Донату в глаза сказал, что он лживит: ибо Баптиста Мантуанский выше Вергилия". А когда приближались мы ко монастырю кармелитов, нам сказали, что Баптиста Мантуанский преставился. И я сказал: "Упокой его душу, господи". А засим мы отъехали в Болонью, где пребывало его святейшество и король Франции. Там слушали мы обедню, кою служил сам папа, получили отпущение всех грехов, смертных и простительных, и исповедались. Там же сопребывал преподобный отец и брат наш Яков Гохштратен, магистр наш и инквизитор еретического окаянства. И, узрев его, я сказал: "О святый отче, что здесь делает ваше преподобие? Я думал, вы обретаетесь в Риме". И вручил ему ваше письмо, а также письмо магистра нашего Арнольда Тонгрского; он же мне ответствовал, что хлопочет пред королем Франции, дабы Рейхлина объявить еретиком, а "Глазное зеркало" предать сожжению. Тогда я сделал ему вопрос: "Стало быть, король смыслит в сих делах?" И он ответствовал: "Сам король, положим, и не смыслит, однако парижские богословы ему все растолковали, и его исповедник Вильгельм Малый, муж зело ревностный, сказал ему за исповедью, что не даст отпущения, ежели он не выговорит у папы объявления Рейхлина еретиком". Я возрадовался и сказал: "Дай господь, чтоб сталось по слову вашему". И еще я повстречал много знакомых куриалов и позвал их к себе в гостиницу. Далее отправились мы во Флоренцию, град красивейший на всем свете. Оттуда отъехали в Сиену, где имеет быть университет, однако богословы маломножественны. Засим мимоездом посетили мы мелкие городишки, из коих один называется Монтефьяско: там пили мы отменное вино, какого я допрежде не вкушал; и спросил я хозяина, как оно называется. Он же ответил, что называется "Слезы Христовы". А сопутник мой сказал: "Не грех бы Христу поплакать и в нашем отечестве". И выпили мы с ним изрядно. А через два дня доставились в Рим.