– В судебных процессах, – отвечала она. – Мы судились с соседним помещиком из-за спорного владения; тяжба сначала казалась пустяковой, но потом разрослась, и противник наш выиграл дело, так как имел покровителей. Это окончательно разорило нас. Муж решил уехать в Париж и попытать счастья на служебном поприще; его порекомендовали господину де Фекуру, и он получил место, но потерял его несколько дней тому назад, а я, как вы слышали, просила не увольнять его. Не знаю, оставят ли за мужем его должность, господин де Фекур ничем меня не обнадежил. Но на душе у меня стало легче, сударь, ибо мне посчастливилось встретить не только вас, но и другого человека, столь же великодушного, как вы, а вы были так добры, что приняли в нас участие.
– Да, да, – сказал он, – не печальтесь, вы можете положиться на меня. Нельзя же не помочь людям, попавшим в беду; по мне, так никто не должен страдать; увы, это невозможно. А вы, юноша, откуда родом? – обратился он ко мне.
– Я, сударь, уроженец Шампани, – ответил я.
– А, так вы из тех краев, где делают славное шампанское вино? Прекрасно. Там живет ваш батюшка?
– Да, сударь.
– Очень хорошо. Значит, он сможет поставлять мне шампанское, а то нам продают бог знает что. А кто вы по званию?
– Я сын землевладельца, – отвечал я. Таким образом, я сказал правду и вместе с тем избежал слова "крестьянин", которое казалось мне унизительным. Никому не запрещается прибегать к синонимам; сколько ни есть синонимов "крестьянина", я пользовался ими всеми, но и только: мое тщеславие не претендовало ни на что больше; и если бы мне на ум не пришел "сын землевладельца", я сказал бы без уверток: "Я сын крестьянина".
Пробило три часа; господин Боно вытащил часы, поднялся и сказал:
– Ну, делать нечего, я вас покидаю; увидимся в Париже; жду вас гам, мы еще потолкуем. До свиданья, я ваш слуга. Кстати, вы ведь едете сейчас? Сию минуту я отправляю в Париж мой экипаж, вы можете воспользоваться им. За наемные кареты безбожно дерут, вот вам случай съэкономить.
Он позвал лакея.
– Что, Пикар скоро думает выехать?
– Да, сударь, он уже запрягает, – ответил слуга.
– Так пусть доставит в Париж этих дам и молодого человека. Прощайте.
Мы хотели бы поблагодарить его, но он уже скрылся. Мы вышли на улицу, экипаж скоро подали, и мы уехали из Версаля, весьма довольные нашим покровителем и его ворчливой добротой.
Не буду описывать наш дорожный разговор; лучше приедем поскорее в Париж: ведь я еще мог поспеть на свидание; как вы помните, у меня была назначена встреча с госпожей де Ферваль у мадам Реми, в одном из отд’Аленных предместий.
Кучер господина Боно доставил обеих дам к ним домой, и там я с ними расстался после обмена любезностями, получив новые настойчивые приглашения бывать у них.
Я отпустил кучера, взял фиакр и отправился по заветному адресу.
Конец четвертой части
Часть пятая
В предыдущей части говорилось, что, едва вернувшись в Париж, я поспешил к мадам Реми, у которой меня ждала госпожа де Ферваль. Я прибыл туда к половине шестого вечера и без труда разыскал нужный мне дом. В переулке, о котором упоминала госпожа де Ферваль, я увидел ее карету, а также калитку, через которую дама проникла в дом; следуя ее указаниям, я вошел через другие ворота, предварительно удостоверившись, что мадам Реми действительно живет здесь. Пройдя узкую аллейку, я попал в небольшой дворик, куда выходила дверь павильона, а из этого павильона можно было попасть в сад.
Едва я вошел во дворик, как дверь павильона, о котором упоминала госпожа де Ферваль, отворилась; видимо, шаги мои были услышаны. На пороге появилась высокая пожилая женщина, худая и бледная, одетая как простолюдинка, но весьма опрятно, на вид степенная и очень себе на уме. Это и была сама мадам Реми.
– Что вам угодно, сударь? – спросила она, когда я подошел.
– Мне нужно поговорить с дамой, которая только что сюда приехала или приедет через несколько минут, – отвечал я.
– А имя этой дамы? – спросила она.
– Госпожа де Ферваль.
– Войдите, сударь, – сказала она тотчас же.
Я вошел; в первой комнате никого не было.
– Так она еще не прибыла? – спросил я.
– Она здесь, – отвечала хозяйка, вынимая из кармана ключ и отпирая дверь, которую я в первую минуту не заметил. Там-то и ждала меня госпожа де Ферваль: она сидела на стуле возле маленькой кушетки и читала книгу.
– Вы запаздываете, господин де Ля Валле, – сказала она, вставая, – я жду вас уже не менее четверти часа.
– Ах, сударыня, не браните меня, – сказал я в ответ. – Это не моя вина; я только что вернулся из Версаля, куда ездил по делу, сгорая от нетерпения поскорее быть здесь.
Между тем, наша услужливая хозяйка, с рассеянным видом и как бы не вслушиваясь в наш разговор, что-то прибирала в комнате, а потом, ничего не сказав, вышла.
– Как, мадам Реми, вы уходите? – крикнула ей вслед госпожа де Ферваль, подойдя к отворенной двери в сад.
– Да, сударыня, – откликнулась та, – я поднимусь наверх, ненадолго; а вам, наверно, надо поговорить с этим господином? Или я вам понадоблюсь?
– Нет, можете заниматься своими делами, не стесняйтесь, пожалуйста.
И вот мадам Реми, сделав реверанс, оставляет нас одних, причем запирает за собой дверь и вынимает ключ: я расслышал, как щелкнул замок, хотя она проделала все это очень осторожно.
– Да она с ума сошла: по-моему, эта безумная женщина нас заперла! – сказала тогда госпожа де Ферваль, с выразительной, многообещающей улыбкой, направлявшей разговор в любовное русло и как бы говорившей: "Вот мы и одни".
– Не все ли равно? – отвечал я (мы оба стояли на пороге двери, выходившей в сад). – Мы можем разговаривать и без надзора мамаши Реми: это еще хуже, чем те ваши горничные. Ведь мы договорились, что будем свободны?
И говоря так, я взял ее за руку, любуясь изяществом и белизной этой ручки и то и дело ее целуя.
– Так-то ты рассказываешь мне свою жизнь? – заметила она.
– Я успею ее рассказать, – ответил я. – Ей легче ждать, чем мне.
– Чем тебе! – возразила она, кладя руку мне на плечо. – А чего это ты ждешь?
– Я жду случая еще раз сказать вам, что вы обворожительны и что я думал о вас весь день, – ответил я.
– Я о тебе тоже много думала, – сказала она. – Думала так много, что даже решила не приезжать сюда.
– Почему же, владычица моего сердца?
– Почему? – повторила она. – Да потому, что ты слишком молод, слишком пылок! Ведь я помню, как несдержан ты был вчера, несмотря на застенчивость; чего же ждать теперь, когда ты чувствуешь себя уверенней? Не думаю, что ты станешь благоразумней.
– Я тоже не думаю! – подхватил я. – Я влюблен еще сильнее, ибо вы кажетесь мне еще прелестней…
– Браво! – ответила она, улыбаясь. – Вижу, вижу, как вы рассудительны! А я-то думала, что с вами можно быть в полной безопасности. Я оказалась наедине с сумасбродом и не могу уйти: эта глупая женщина куда-то подевалась! Чего доброго, мы совершенно одни в доме; ладно же, пусть только явится, я задам ей хорошую головомойку; подумать только, какой опасности она меня подвергает!
– О, господи! – ответил я. – Вам легко говорить; вы-то не знаете, каково влюбиться в вас. Как будто достаточно сказать человеку: "Сиди смирно". Хотел бы я видеть, что сделали бы вы на моем месте.
– Будет, будет тебе, замолчи! – сказала она, смеясь. – Хватит с меня и моего собственного места.
– А все-таки! – настаивал я, тоже посмеиваясь.
– Что бы я делала? На твоем месте? Ясно что: постаралась бы не терять головы.
– А если бы все ваши старания ни к чему не привели, – ответил я, – что тогда?
– Что тогда, я не знаю, ты задаешь слишком трудные вопросы, и я не нахожу ответа; но разве это довод: "Я вас люблю"? Почему ты не поступаешь, как я: ведь я тоже тебя люблю, а все-таки веду себя благоразумно; ах, напрасно я все это говорю; ты, пожалуй, натворишь новых безумств, и я сама буду виновата, хитрец ты этакий! Нет, но как он на меня смотрит! Где этот плутишка научился 'делать такую умильную рожицу? Ну, кто тут устоит? Вот что, поговорим лучше о Версале.
– Нет, нет, – возразил я, – поговорим лучше о том, что вы сейчас сказали: вы меня любите! Какое дивное слово, что за восторг слышать его! Я восхищен, я в упоении, какая радость! Сколько очарования в этой изумительной женщине!
И говоря так, я жадно на нее глядел; ее руки и грудь были открыты несколько больше, чем обычно.
– Что может быть соблазнительней столь прелестного корсажа! – вскричал я.
– Полно, полно, мальчик, думай о чем-нибудь другом, я не хочу подобных разговоров, – сказала она.
При этом она пыталась поправить косынку на груди, хотя безуспешно.
– Ах, прелестная моя госпожа, – запротестовал я, – ваша косыночка так мило приколота, не трогайте ничего, – и с этими словами я взял ее за обе руки; глаза ее томно сияли, она перевела дыханье и сказала:
– Чего ты добиваешься, Ля Валле? Ах, напрасно я отпустила Реми! В другой раз я не разрешу ей уходить, ты невозможен, отодвинься немного; кто-нибудь может увидеть нас в окно.
И действительно, здесь мы не были защищены от нескромных взоров.
– Войдемте в комнату, только и всего. – сказал я.
– Придется, – отвечала она, – но сдерживай себя, мой мальчик, сдерживай себя; я пришла сюда без опасений, но твоя любовь пугает меня.
– Вы сами внушили ее мне! – возразил я. – Но зачем мы стоим? Вы устанете. Сядьте там, где я вас застал, когда вошел сюда.
– Как, в этой комнате? – воскликнула она. – Ах, это невозможно, я не решаюсь, тут слишком уединенно… Нет, нет, надо сейчас же позвать Реми; позови ее, умоляю!.. – все это говорилось без всякой твердости, и мы незаметно приближались к маленькой кушетке, возле которой я ее застал.
– Куда ты ведешь меня? – лепетала она рассеянно и нежно и наконец села на прежнем месте, а я бросился к ее ногам – ив этот миг мы вдруг услышали, что в прихожей разговаривают.
Голоса звучали все громче; казалось, там о чем-то спорят.
– Ах, Ля Валле, что это? Встань скорее! – вскрикнула госпожа де Ферваль.
Шум все нарастал. Из-за двери отчетливо доносился гневный мужской голос и ответы мадам Реми, которая, по-видимому, спорила и оправдывалась. Наконец, ключ повернулся в замочной скважине, дверь распахнулась, и в комнату ворвался какой-то мужчина лет тридцати – тридцати пяти, статный и красивый; вид у него был крайне возбужденный. Я стал посреди комнаты, держа руку на эфесе шпаги; вторжение это сильно встревожило меня, но в то же время преисполнило готовности дать отпор оскорбителю, если нам хотели нанести оскорбление.
– Что вам угодно, милостивый государь? – спросил я его тотчас же. Незнакомец, не удостоив меня ответом, обратил взор на госпожу де Ферваль, но тут же успокоился, почтительно снял шляпу, не скрывая, впрочем, удивления, и сказал ей:
– О, сударыня, тысяча извинений; я в отчаянии от того, что обеспокоил вас; я предполагал, что увижу здесь другую даму, в которой принимаю живейшее участие; я ничуть не сомневался, что застану здесь именно ее.
– Ах, право же, вот оказия! – запричитала мадам Реми. – Теперь он просит извинений. Ну, что вы натворили! Эта дама пришла сюда, чтобы решить кое-какие семейные вопросы; ей нужно переговорить со своим племянником так, чтобы об этом никто не узнал; очень ей нужны ваши извинения, да и мне тоже!
– Вы сами виноваты, – отвечал тот хозяйке, – зачем вы скрывали, что у вас устраивают свидания и другие люди, а не только я и моя дама. Я обедал за городом; проезжаю мимо, вижу карету в переулке, думаю, естественно, что это экипаж моей приятельницы, а ведь сегодня я ей свидания не назначал; я удивлен, вижу лакея в ливрее, которая издали показалась мне знакомой, велю кучеру остановиться и выхожу взглянуть, что делает у вас моя знакомая; вы уверяете, что ее здесь нет, вид у вас смущенный – всякий бы подумал, что дело нечисто. Впрочем, успокойте эту даму и считайте, что ничего не случилось; еще раз умоляю вас о прощении, сударыня, – продолжал он, подходя все ближе и ближе к госпоже де Ферваль с весьма галантным и даже ласковым видом.
Госпожа де Ферваль покраснела и стала отнимать у него руку, которую он поцеловал с излишним увлечением.
Тогда я шагнул вслед за ним и счел своим долгом вмешаться.
– Дама, по-моему, ничуть не сердится, – сказал я этому шевалье, – каждый может ошибиться, вы приняли ее за другую, никакой беды из-за этого не случилось, она вас извиняет, и самое простое – ретироваться, да поскорее, ведь теперь вам все стало ясно, не так ли, сударь?
Тогда он повернулся ко мне и всмотрелся в меня довольно внимательно.
– Ваше лицо мне знакомо, – сказал он, – не у госпожи ли такой-то я вас видел?
И он назвал – можете себе представить! – супругу нашего покойного сеньора, у которого мой отец арендовал виноградники.
– Возможно, – отвечал я, невольно краснея; я и сам начал припоминать его лицо.
– Э, да ведь это Жакоб! – воскликнул он вдруг. – Ну да, так и есть, я сразу узнал. Ха-ха, дружок, да ты – молодчина, сделал изрядные успехи; видно, фортуна обратилась к тебе лицом, если ты умудрился завязать интригу с этой дамой; даже я не могу не позавидовать такой чести: вот уже четыре месяца, как я добиваюсь ее дружбы; она имела случай заметить мои старания, хотя мы виделись всего три или четыре раза; взгляды мои несомненно дали ей понять, что она восхитительна, я питаю к ней врожденную склонность и абсолютно уверен, любезнейший Жакоб, что моя любовь старее твоей.
Мадам Реми не слышала этих речей, она ушла в прихожую, предоставив нам выпутываться самим.
Я же совершенно потерялся и, как дурачок, отвешивал поклоны этому господину в ответ на каждое обращенное ко мне слово; я то шаркал ножкой, то склонял голову, сам того не замечая, – я поистине не сознавал, что делаю. Убийственные воспоминания о тех временах, когда мы с ним впервые познакомились, обращение на ты, внезапное превращение счастливого любовника светской дамы в лакея Жакоба – все это сразило меня наповал.
Что до моей дамы, ее состояние трудно описать.
Если припомните, мадам Реми отрекомендовала меня как племянника госпожи де Ферваль; к тому же дама слыла благочестивой, а я был молод; наряд ее в тот вечер был не в пример кокетливей, чем обычно, корсаж куда соблазнительней, грудь открыта. Мало того: нас застали в запертом помещении, в доме мамаши Реми, женщины более чем покладистого нрава, склонной предоставлять свой дом для интимных встреч, как мы только что узнали; не следует забывать и того, что заставший нас там шевалье знал госпожу де Ферваль, был знаком с ее друзьями; и что хуже всего, в сколь неожиданном свете являлось поведение госпожи де Ферваль! Какое суждение можно было составить о ее нравственности, сколько грешков выплыло наружу, да каких еще грешков! Тех самых, что способны навеки опозорить набожную даму; тех, которые недвусмысленно говорят, что она лицемерка, что она просто-напросто обманщица. Благочестивая дама может быть зла, мстительна, надменна, злоречива, – все это не мешает ей молиться богу и сохранять постный и самодовольный вид, все это ничуть не противоречит жестким требованиям ее высокомерного благочестия. Но быть уличенной в слабости к красивым мужчинам, быть пойманной в минуту любовного свидания – о, это конец всему; за это ее безжалостно освищут, этому невозможно придать благовидный оборот.
Госпожа де Ферваль все же попыталась прибегнуть к подобной уловке и стала лепетать что-то в свое оправдание; но вид у нее при этом был такой сконфуженный, что всякому стало бы ясно: она сама считает свое положение безнадежным.
И потому боролась она недолго.
– Вы ошибаетесь, сударь мой, уверяю вас, это недоразумение; цель моего прихода сюда вполне невинна: мне нужно было поговорить с этим молодым человеком об одном деле, я хотела оказать ему услугу.
Но тут голос ее ослабел, на глазах выступили слезы, и судорожный вздох вырвался из груди.
Я не мог рта раскрыть. Это имя – Жакоб, – которое употребил шевалье, принуждало меня к почтительному молчанию, я в страхе ждал, что меня еще раз так назовут. Я помышлял лишь об одном: как бы поскорее отсюда удрать. В самом деле, что прикажете делать с соперником, для которого ты не больше, чем "Жакоб" – и это в присутствии женщины, которую подобная бесцеремонность унижала не меньше, чем меня самого? Иметь любовника уже само по себе было для нее постыдно, а любовника по имени "Жакоб" – вдвойне; можно ли питать возвышенную любовь к "Жакобу"?
Кроме собственного позора, я краснел за нее и чувствовал себя прескверно. Я искал лишь предлога, чтобы удалиться как можно благопристойнее, когда госпожа де Ферваль надумала сказать, что пришла сюда с целью оказать мне услугу и покровительство.
Воспользовавшись этим, я вставил, раньше чем ворвавшийся к нам господин успел что-либо ответить:
– Отложим это дело до другого раза, сударыня; не лишите меня своего участия; я буду ждать дальнейших ваших решений; коль скоро вы знаете этого господина, а он знает вас, я могу считать себя свободным, тем более, что решительно не понимаю, о какой любви он говорит.
Госпожа де Ферваль не промолвила ни слова и не поднимала глаз; лицо у нее было расстроенное, униженное, по щекам потекли две слезинки. Кавалер же, так грубо нарушивший наше уединение, снова взял ее руку, она не отняла ее – как видно, не смела отнять. Этот дерзкий господин стал чем-то вроде вершителя ее судьбы: он мог ее покарать, а мог и помиловать. Словом, у него было право вести себя бесцеремонно, а у нее не было права быть этим недовольной.
– Так прощай, любезнейший Жакоб, до скорой встречи! – прокричал он мне вслед, когда я собрался уходить. Тут меня взорвало, пришел конец моему терпению, и я вдруг осмелел, ибо стоял уже в дверях комнаты.
– Да ладно уж, ладно! – крикнул я ему в ответ, вздергивая голову. – "Прощай, любезнейший Жакоб!". Ну и что?! Прощай, любезнейший Пьер; покорный слуга, любезнейший Никола; сколько шуму из-за обыкновенного христианского имени!
Он расхохотался на мою выходку, а я выскочил вон, в сердцах хлопнув дверью.
У ворот на улицу стояла мадам Реми.
– Как, вы уходите? – воскликнула она.