– Ну, вот, сенешал, будете вы мне верить в другой раз? Я вам обещал избавить вас от всех этих плакальщиц, – и вот вы от них избавились. А между тем, они были очень расположены увиваться за вами, несмотря на то, что вам уже стукнуло девяносто пять лет. Но каковы бы ни были ваши претензии по отношению к ним, – а мне известно, насколько они были обоснованы, – я полагаю, что вы будете мне благодарны за их изгнание. Они доставляли вам больше хлопот, чем удовольствия.
Африканский автор сообщает нам, что в Конго до сих пор сохранилось воспоминание об этом испытании и что по этой причине правительство Конго так туго назначает пенсии. Однако это не было единственным положительным результатом действия кольца Кукуфы, как мы увидим в следующей главе.
Глава двадцать восьмая
Двенадцатое испытание кольца.
Вопросы права
Изнасилование подвергалось в Конго суровой каре. И вот произошел один очень громкий случай такого рода в царствование Мангогула. Этот государь, вступая на престол, поклялся, как и все его предшественники, что не будет прощать такого рода преступления; однако, как ни суровы законы, они не останавливают тех, кто особенно заинтересован в их нарушении. Виновного приговаривали к лишению той части тела, посредством которой он согрешил, – жестокая операция, обычно смертельная для подвергавшихся ей; производивший ее не принимал таких предосторожностей, как Пти.
Керсаэль молодой человек знатного рода, уже полгода изнывал в стенах тюрьмы в ожидании такой кары. Фатима, молодая и красивая женщина, оказалась его Лукрецией и вместе с тем обвинительницей. Они были в интимных отношениях, и это всем было известно. Снисходительный супруг Фатимы не возражал против их близости. Поэтому со стороны общества было бы прямо невежливо вмешиваться в их дела.
После двух лет спокойной связи, по своему непостоянству или в силу охлаждения к Фатиме, Керсаэль увлекся танцовщицей оперного театра Банзы и стал пренебрегать Фатимой, не разрывая, однако, открыто с ней связи Ему хотелось, чтобы его уход обошелся без скандала, и это заставляло его еще посещать их дом. Фатима, разъяренная его изменой, стала обдумывать план мести и воспользовалась все еще длившимися посещениями молодого человека, чтобы его погубить.
Однажды, когда покладистый супруг оставил их одних, Керсаэль, сняв саблю, старался усыпить подозрения Фатимы уверениями, которые ничего не стоят любовникам, но никогда не могут убедить встревоженную подозрениями женщину. Внезапно Фатима, с блуждающим взглядом, быстрыми движениями привела в беспорядок свой наряд и стала испускать ужасные крики, призывая на помощь супруга и слуг, которые прибежали и стали свидетелями оскорбления, нанесенного ей, по ее словам, Керсаэлем. Она показала им саблю, говоря:
– Мерзавец десять раз заносил ее над моей головой, чтобы заставить меня покориться его желаниям.
У молодого человека, ошеломленного коварством обвинения, не хватило сил ни отвечать, ни убежать. Его схватили, отвели в тюрьму, и над ним должно было совершиться правосудие кадилескера.
Закон требовал, чтобы Фатима подверглась освидетельствованию; ее осмотрели, и отчет матрон оказался весьма неблагоприятным для обвиняемого. Они руководствовались формуляром для определения факта изнасилования, и все необходимые условия оказались налицо и говорили против Керсаэля. Судьи подвергли его допросу; ему дали очную ставку с Фатимой; выслушали свидетелей. Напрасно он заявлял о своей невиновности, отрицал факт преступления и доказывал, что женщина, с которой он был два года в связи, не могла быть изнасилована; наличие сабли, их свидание с глазу на глаз, крики Фатимы, смущение Керсаэля при виде супруга и слуг – все это были, по мнению судей, весьма веские презумпции. Со своей стороны, Фатима, и не думавшая сознаваться в своей благосклонности к Керсаэлю, говорила, что не подавала ему и тени надежды, и утверждала, что ее упорная верность своему долгу, от которого она никогда не уклонялась, побудила Керсаэля вырвать у нее силой то, чего он уже не надеялся добиться путем соблазна. К тому же, протокол дуэний был весьма грозен. Стоило его пробежать и сличить с различными пунктами уголовного кодекса, чтобы прочитать приговор несчастному Керсаэлю. Он не ждал спасения ни от своей защитительной речи, ни от своей семьи, пользовавшейся влиянием, и магистрат назначил вынесение окончательного приговора по его процессу на тринадцатое число месяца регеб. Об этом было даже возвещено народу, согласно обычаю, при звуках труб. Это событие было предметом разговоров и долго занимало все умы. Какие-то старые дуры, которым никогда не грозило изнасилование, ходили по городу, крича, что преступление Керсаэля ужасно, что он должен быть сурово наказан в назидание другим, а не то невинность больше не будет в безопасности, и честная женщина подвергнется риску быть оскорбленной чуть не у подножия алтаря. Затем они рассказывали о случаях, когда юные наглецы покушались на некоторых почтенных дам; подробности, которые они при этом приводили, не оставляли сомнений в том, что "почтенные дамы" были они сами. Все это было предметом назидательных бесед между браминами, далеко не такими невинными, как Керсаэль, и ханжами, столь же добродетельными, как и Фатима.
Петиметры же и некоторые щеголихи, наоборот, утверждали, что изнасилование – чистая химера, что сдаются лишь на капитуляцию и что если какое-нибудь место хотят защитить, совершенно невозможно овладеть им силой. В подтверждение этого приводились примеры; женщинам были известны подобные факты, петиметры их изобретали; не переставали называть имена женщин, которых не удалось изнасиловать.
– Бедняга Керсаэль, – говорил один, – какой черт дернул его соблазниться маленькой Бимбрелок (так звали танцовщицу)! Держался бы уж своей Фатимы. Они так хорошо устроились; муж предоставлял им идти своей дорогой, – ну, прямо блаженство!.. Эти ведьмы-матроны плохо надели свои очки и ни черта не разглядели! Да и кто там сможет разобраться? И вот господа сенаторы лишат его наслаждений только из-за того, что он ломился в открытую дверь. Бедный малый не переживет этого, без всякого сомнения. Подумайте только, ведь после такого прецедента мстительным женщинам будет решительно все позволено.
– Если эта казнь совершится, – прерывал его другой, – я стану франкмасоном.
Мирзоза, от природы сострадательная, поставила на вид султану, который прохаживался насчет будущего состояния Керсаэля, что, если законы говорят против молодого человека, то здравый смысл свидетельствует против Фатимы.
– Слыханное ли это дело, – прибавила она, – чтобы в просвещенном государстве так рабски следовали букве закона: простого показания потерпевшей достаточно, чтобы подвергнуть опасности жизнь гражданина! Факта изнасилования ведь нельзя констатировать, и вы согласитесь, государь, что этот факт подлежит компетенции вашего кольца не менее, чем ваших сенаторов. Было бы довольно странно, если бы матроны знали об этом предмете больше самих сокровищ. До сих пор, государь, кольцо служило почти исключительно удовлетворению любопытства вашего высочества. Но не задавался ли более высокой целью вручивший вам его гений? Если вы его используете в целях раскрытия истины и ради блага ваших подданных – неужели вы этим обидите Кукуфу? Попробуйте же! У вас в руках самое верное средство вырвать у Фатимы признание в преступлении или же доказательство ее невиновности.
– Вы правы, – заметил Мангогул, – и вы будете удовлетворены.
Султан тотчас же отправился к Фатиме; нельзя было терять времени, так как был уже вечер 12 числа месяца регеб, а сенат должен был вынести свой приговор 13-го. Фатима только что легла в кровать. Занавески были полуоткрыты. Свеча бросала тусклый свет на ее лицо. Она показалась султану красивой, несмотря на крайнее волнение, искажавшее ее черты. В ее глазах отражались сострадание и ненависть, скорбь и радость мщения, дерзость и стыд, сменявшиеся в ее сердце. Она испускала глубокие вздохи, проливала слезы, осушала их и снова лила; замирала на несколько мгновений, уронив голову и опустив глаза, потом резко вскидывала голову и метала к небесам яростные взгляды. Что же делал меж тем Мангогул? Он говорил сам с собой:
"Все симптомы отчаяния налицо. Ее былая нежность к Керсаэлю пробудилась с новой силой. Она забыла нанесенное ей оскорбление и думает лишь о пытке, ожидающей ее любовника". При этих словах он направил на Фатиму роковое кольцо, и ее сокровище воскликнуло порывисто:
– Еще двенадцать часов – и мы будем отомщены. Он погибнет, изменник, неблагодарный, и его кровь прольется…
Фатима, испуганная каким-то необычайным движением в своем теле и пораженная глухим голосом своего сокровища, закрыла его обеими руками, считая долгом пресечь его речь. Но действие кольца не ослабевало, и непокорное сокровище, устраняя препятствие, продолжало:
– Да, мы будем отомщены! О ты, предавший меня, несчастный Керсаэль, умри! А ты, Бимбрелок, которую он предпочел мне, предавайся отчаянию… Еще двенадцать часов! О, до чего долгим покажется мне это время! Скорей наступайте сладостные мгновения, когда я увижу изменника, неблагодарного Керсаэля, под ножом, увижу, как прольется его кровь… Что я сказало, несчастный! Я увижу, не дрогнув, как погибнет предмет, который я больше всего люблю. Я увижу занесенный над ним зловещий нож… Нет, прочь, жестокая мысль!.. Правда, он меня ненавидит, он меня бросил ради Бимбрелок, но может быть, когда-нибудь… Что я говорю – может быть! Любовь, без сомнения, подчинит его моей власти. Эта маленькая Бимбрелок – не более как мимолетная прихоть. Рано или поздно он, конечно, убедится в том, что напрасно предпочел ее, и найдет свой выбор смешным. Утешься, Фатима, ты снова увидишь своего Керсаэля. Да, ты его увидишь! Вставай живее, лети, спеши отвратить от него ужасную опасность, ему угрожающую. Неужели ты не боишься опоздать?.. Но куда я побегу, подлая душонка? Не доказывает ли мне презрение Керсаэля, что он покинул меня навсегда? Бимбрелок им владеет, и я спасу его лишь для нее. Нет! Пусть лучше он погибнет тысячу раз! Если он больше не живет для меня, не все ли мне равно, жив он или мертв? Да, я чувствую, что мой гнев справедлив. Неблагодарный Керсаэль вполне заслужил мою ненависть. Я больше ни в чем не раскаиваюсь. Раньше я все делало, чтобы его сохранить, теперь я сделаю все, чтобы его погубить. А между тем, днем позже моя месть не удалась бы. Но его злой гений предал его мне в тот самый момент, когда он ускользал от меня. Он попался в западню, которую я ему подстроило. Он в моих руках. Ты думал, что свидание, на которое мне удалось тебя завлечь, было последним, но ты не скоро его забудешь… Как ловко тебе удалось завлечь его, куда ты хотела! О Фатима, как хорошо был подготовлен беспорядок в твоей одежде! Твои крики, твоя скорбь, твои слезы, твое смятение, – все это, включая твое молчание, погубило Керсаэля. Ничто не в силах избавить его от ожидающей его участи. Керсаэль погиб… Ты плачешь, несчастная! Ведь он любил другую, – лучше ему не жить!
Эти речи навели ужас на Мангогула, он повернул в обратную сторону камень кольца и, меж тем как Фатима приходила в себя, поспешил назад к султанше.
– Ну, что же вы услыхали, государь? – спросила она. – Керсаэль по-прежнему преступен, и непорочная Фатима…
– Избавьте меня, пожалуйста, – отвечал султан, – от необходимости рассказывать вам о злодеяниях, про которые я только что услыхал. До чего опасна разъяренная женщина! Кто поверит, что тело, созданное грациями, может заключать в себе сердце, выкованное фуриями? Но прежде чем завтра зайдет солнце в моем государстве, оно будет избавлено от чудовища более опасного, чем те, которых порождает пустыня.
Султан немедленно же позвал великого сенешала и приказал ему схватить Фатиму, привести Керсаэля в апартаменты сераля и объявить сенату, что его высочество берет дело в свои руки. Его приказания были выполнены в ту же ночь.
На другой день, на рассвете, султан, в сопровождении сенешала и одного эфенди, направился в покои Мирзозы и велел привести туда Фатиму. Несчастная бросилась к ногам Мангогула, призналась в своем преступлении, рассказала все подробности и стала заклинать Мирзозу вступиться за нее. Между тем, ввели Керсаэля. Он ожидал лишь смерти и, тем не менее, вошел с выражением уверенности в правоте, которую может дать одна невинность. Злые языки говорили, что он был бы более удручен, если бы то, что он должен был по терять, сколько-нибудь стоило наказания. Женщинам было любопытно узнать, так ли это. Он благоговейно повергся к стопам его высочества. Мангогул подал знак встать и сказал, протягивая ему руку:
– Вы невинны, так будьте же свободны. Воздайте благодарность Браме за ваше спасение. Чтобы вознаградить вас за перенесенные страдания, жалую вам пенсию в две тысячи цехинов из моей личной казны и первое же вакантное командорство ордена Крокодила.
Чем больше милостей сыпалось на Керсаэля, тем больше оснований было у Фатимы ожидать кары. Великий сенешал настаивал на смертной казни, основываясь на словах закона: "Si foemina ff. de vi С. calumniatrix". Султан склонялся к пожизненному заключению. Мирзоза, находя первый приговор слишком суровым, а второй – слишком снисходительным, приговорила сокровище Фатимы к заключению под замок. Флорентийский прибор был наложен на нее публично на эшафоте, который был воздвигнут для казни Керсаэля. Оттуда она была направлена в каторжную тьму вместе с матронами, которые так умно высказали свое решение по этому делу.
Глава двадцать девятая
Метафизика Мирзозы.
Души
Пока Мангогул выспрашивал сокровища Гарии, вдов и Фатимы, у Мирзозы было достаточно времени подготовиться к лекции по философии. Однажды вечером, когда Манимонбанда молилась, и у нее не было ни карточной игры, ни приема, и фаворитка была почти уверена в посещении султана, – она взяла две черных юбки, одну надела, как обычно, а другую на плечи, просунув руки в прорехи, потом напялила парик сенешала и четырехугольную шапочку капеллана и, нарядившись летучей мышью, решила, что одета, как философ.
В таком обмундировании она расхаживала взад и вперед по своим апартаментам, подобно профессору Королевского колледжа, поджидающему своих слушателей. Она старалась даже придать своему лицу мрачное и сосредоточенное выражение погруженного в размышления ученого. Однако Мирзоза недолго сохраняла напускную серьезность. Вошел султан с несколькими придворными и отвесил глубокий поклон новоявленному философу; его серьезность вмиг разогнала серьезное настроение аудитории, которая в свою очередь раскатами смеха заставила его выйти из роли.
– Сударыня, – сказал Мангогул, – разве вы не обладали и без того преимуществом остроумия и красоты, – к чему же вам было прибегать еще к костюму? Ваши слова и без него имели бы тот вес, который вы им хотели придать.
– Мне кажется, государь, – отвечала Мирзоза, – что вы недостаточно уважаете этот костюм и что ученик обязан оказывать большее почтение тому, что составляет, по крайней мере, половину достоинств его учителя.
– Я замечаю, – сказал султан, – что вы уже овладели умонастроением и тоном, свойственным вашему новому сану. Теперь я уже не сомневаюсь, что ваше дарование вполне отвечает достоинству вашего костюма, и с нетерпением ожидаю его проявлений…
– Вы сейчас же будете удовлетворены, – отвечала Мирзоза, садясь посередине большой софы.
Султан и придворные разместились вокруг нее, и она начала:
– Беседовали ли когда-нибудь с вашим высочеством о природе души философы Моноэмуги, руководившие вашим воспитанием?
– О, весьма часто, – ответил Мангогул, – но все их теории дали мне лишь смутное представление об этом предмете; и не будь у меня внутреннего чувства, как бы подсказывающего мне, что эта субстанция отлична от материи, я или отрицал бы ее существование, или смешивал бы ее с телом. Не возьмете ли вы на себя помочь нам разобраться в этом хаосе?
– Я не решусь на это, – отвечала Мирзоза. – Признаюсь, я не более сведуща в этом, чем ваши педагоги. Единственное различие между ними и мной состоит в том, что я предполагаю существование субстанции, отличной от материи, они же считают ее доказанной. Но эта субстанция, если она только существует, должна же где-нибудь гнездиться. Не наговорили ли они вам и на этот счет всякого рода нелепостей?
– Нет, – ответил Мангогул, – все они в общих чертах соглашались, что она обитает в голове, и это показалось мне правдоподобным. Ведь именно голова думает, соображает, размышляет, судит, распоряжается, приказывает; и о человеке, который не умеет мыслить, всегда говорят, что он безмозглый или безголовый.
– Так вот к чему свелись ваши продолжительные занятия и вся ваша философия, – подхватила султанша, – вы допускаете известный факт и подтверждаете его ходячими выражениями. Государь, что сказали бы вы о вашем географе, если бы он преподнес вашему высочеству карту вашего государства, поместив на ней восток на западе и север на юге?
– Это очень грубая ошибка, – отвечал султан, – и ни один географ не мог бы ее сделать.
– Возможно, что и так, – продолжала фаворитка, – в таком случае ваши философы хуже самого неудачного географа. Им не приходилось наносить на карту целое государство, устанавливать границы четырех стран света, – речь шла лишь о том, чтобы погрузиться в самих себя и определить подлинное местопребывание своей души. А между тем они поместили запад на востоке и юг на севере. Они заявили, что душа помещается в голове, в то время как у большинства людей она никогда там не появляется, и ее первичное обиталище – ноги.
– Ноги! – прервал ее султан, – вот уж, право, самая пустая мысль, какую мне приходилось слышать.
– Да, ноги, – продолжала Мирзоза, – это мнение, которое кажется вам таким глупым, надо только обосновать, и оно станет убедительным, в противоположность всем тем мнениям, которые вы принимаете за истинные и которые на проверку оказываются ложными. Ваше высочество только что согласилось со мной, что факт существования души основывается лишь на свидетельстве внутреннего чувства, в котором вы отдаете себе отчет, и вот я вам докажу, что все свидетельства чувств приводят к необходимости фиксировать душу именно в том месте, которое ей и предназначено.
– Мы этого и ждем от вас, – сказал Мангогул.
– Я не прошу снисхождения, – продолжала она, – и предлагаю вам высказывать свои возражения.