* * *
За несколько дней до моего выступления на совещании Хрущев попросил встречи со мной, понятно, с целью "убедить" нас изменить позицию. Вначале мы решили пойти на эту встречу, чтобы еще раз разъяснить хрущевцам, что мы не отойдем от наших позиций, но затем мы изменили свое мнение. Я встретился с Андроповым, который в те дни суетился, играя роль связного Хрущева.
- Сегодня я прочел материал, в котором Албания не фигурирует как социалистическая страна, - сказал я ему, имея в виду обвинительное письмо против Китая.
- Какое отношение это письмо имеет к Албании? - бесстыдно спросил меня Андропов, который был одним из авторов этого низкопробного документа.
- Это письмо делает невозможной мою встречу с Хрущевым, - заметил я.
Андропов оторопел и проговорил:
- Это очень серьезное заявление, товарищ Энвер.
- Да, - сказал я ему, - очень серьезное! Передайте Хрущеву, что быть или не быть Албании социалистической страной, это не он решает. Это кровью решили албанский народ и его марксистско‑ленинская партия.
Андропов попугаем повторил еще раз:
- Но ведь это материал о Китае, товарищ Энвер, и не имеет никакого отношения к Албании.
- Свое мнение, - закончил я беседу, - выскажем на совещании партий. До свидания.
Розданное делегатам обвинительное письмо против Китая было низкопробным антимарксистским документом. Вновь хрущевцы прибегли к коварной, троцкистской тактике. Этот объемистый материал против Китая они раздали перед совещанием в целях подготовки почвы и обработки делегаций остальных партий, с тем чтобы запугать китайцев и заставить их, если они не подчинятся, быть, по меньшей мере, умеренными. Этот антикитайский материал нас не удивил, напротив, он еще больше укрепил в нас убежденность в правоте марксистско‑ленинской линии и марксистско‑ленинских позиций нашей партии в защиту Коммунистической партии Китая. Материал навел порядочную скуку на участников совещания, которые восприняли его не так, как это предполагали хрущевцы. Мы поняли, что на совещании образуются трещины, и это будет в пользу марксизма‑ленинизма. Мы могли рассчитывать, что 7 - 10 партий станут на нашу сторону если не открыто, то, по крайней мере, неодобрением враждебного предприятия хрущевцев.
Китайская делегация, как оказалось, пришла на московское совещание с мыслью, что страсти могли угомониться, и первоначально они подготовили материал, пронизанный примиренческим духом и терпимостью по отношению к позициям и деяниям хрущевцев. С ним должен был выступить Дэн Сяопин. По‑видимому, они подготовились занять позицию "в двух‑трех вариантах". Однако, когда хрущевцы пошли в атаку, прибегая к жестоким выпадам, наподобие тех, которые содержались в розданном перед совещанием материале, китайцам пришлось полностью изменить подготовленный материал, бросить примиренческий дух, с тем чтобы своей позицией ответить на выпады Хрущева…
* * *
Итак, совещание открылось; нас не без умысла посадили около трибуны ораторов, с тем чтобы мы оказались под указательным пальцем антимарксистских хрущевских "прокуроров". Но, вопреки их ожиданиям, это мы стали прокурорами, обвинителями ренегатов и предателей. Они сидели на скамье подсудимых. Хрущев схватывался за голову обеими руками всякий раз, когда на него сбрасывались бомбы нашей партии.
На совещании Хрущев придерживался коварной тактики. Он выступил первым, произнес якобы умеренную, мирную речь, без открытых выпадов, с изысканными фразами, с тем чтобы задать тон совещанию и создать впечатление, что оно должно быть тихим, внушать его участникам, что не следует нападать друг на друга (они напали первыми), надо сохранить единство (социал‑демократическое) и т. п. Этим он хотел сказать: "Мы не хотим распрей, не хотим раскола, ничего такого не произошло, все идет хорошо".
Хрущев в своей речи полностью высказал свои ревизионистские воззрения, он атаковал Коммунистическую партию Китая и Албанскую партию труда, как и те, которые последуют за этими партиями, не упоминая при этом ни одной из них. Этой тактикой в своей речи он хотел предупредить нас: "Выбирайте: либо выпады вообще, без адреса, хотя всем известно, о ком идет речь, либо же, если вам так не нравится, мы атакуем вас открыто". На деле из выступивших 20 делегатов‑марионеток только 5–6 атаковали Китай, основываясь на материале хрущевцев.
Хрущеву и его марионеткам было известно, что мы объявим войну хрущевскому и мировому современному ревизионизму, поэтому они как в комиссии, так и в своих выступлениях настаивали на необходимости включить в проект положение о фракциях и групповщине в международном коммунистическом движении, а также оценки XX и XXI съездов Коммунистической партии Советского Союза и некоторые другие вопросы, против которых мы выступали. Было очевидно, что Хрущев, который отрекся от ленинизма и ленинских норм и который, как он сам утверждал, "обладал наследием и монополией ленинизма", хотел своей дирижерской палочкой руководить всеми коммунистическими и рабочими партиями мира, держать их под своим диктатом. Тот, кто выступал против его линии, выработанной XX и XXI съездами, объявлялся фракционером, антимарксистом, сторонником групповщины. Понятно, что таким образом Хрущев готовил дубинку против Коммунистической партии Китая и Албанской партии труда, готовился принять меры к исключению нас из международного коммунистического движения, в котором, по его расчетам, должны были господствовать антимарксистские идеи.
За ним один за другим выступило 15–20 других, которые, будучи заранее подготовленными и обработанными, вторили Хрущеву: "Ничего такого не произошло, ничего нет между нами, тишина царит, все идет хорошо". Какой низкопробный блеф для хрущевцев, которые манипулировали этими подкупленными, чтобы прикидываться принципиальными! Вот таков был вообще тон. "Часы уже были сверены", как это Живков говорил некогда в какой‑то своей речи, которую Хрущев процитировал как "историческое" изречение.
* * *
Между тем как совещание продолжало свою работу, хрущевцы старались любой ценой убедить нас отказаться от своих взглядов или хотя бы смягчить нашу позицию. Когда мы отказались встречаться с Хрущевым, они попросили Тореза посредничать. Торез пригласил нас на ужин, прочел нам лекцию о "единстве" и посоветовал нам быть "сдержанными и хладнокровными". Морис Торез, конечно, был в курсе дела, ибо мы уже беседовали с ним, так что было очевидно, что он теперь выступал эмиссаром Хрущева. Но тщетно он старался. Мы отклонили все его предложения, и он пригрозил нам:
- На вас ополчится совещание.
- Мы никого не боимся, потому что стоим на правильном пути, - ответили мы ему.
Увидев, что и посредничество Тореза ни к чему не привело, хрущевцы стали настоятельно просить нас встретиться с Микояном, Козловым, Сусловым, Поспеловым и Андроповым. Мы дали согласие. На этой встрече, которая состоялась на даче в Заречье, хрущевцы изображали дело так, будто ничего не произошло, будто они ни в чем не были виновны, наоборот, по‑ихнему, виновна была Албанская партия труда! Это мы, видите ли, обостряли отношения с Советским Союзом, и они потребовали от нас прямо сказать им, почему мы это делали!
Мы отвергли их обвинения и утверждения и на неопровержимых фактах доказали им, что не мы, а они своими позициями и деяниями обострили отношения между нашими партиями и нашими странами.
Со своей стороны, люди Хрущева совершенно без зазрения совести отрицали все, вплоть и до своего посла в Тиране, которого они обозвали дураком, пытаясь взвалить на него свои провинности. Они пытались во что бы то ни стало задобрить нас, чтобы мы замолчали. Они предложили нам и кредиты, и трактора. Но мы, изобличив их, сказали: "Вы тщетно стараетесь, если не признаете и не исправите свои тяжкие ошибки". Назавтра вновь пришли к нам Козлов и Микоян, но ничего не добились.
Наступало время нашего выступления, и они предприняли последнюю попытку - попросили нас встретиться с Хрущевым в Кремле. По всей видимости, Хрущев еще понапрасну надеялся, что ему удастся "переубедить нас"; мы дали согласие, но отказались встретиться в назначенный им час, чтобы этим сказать ему: "Ты не можешь даже время встречи назначать, его назначаем мы". Кроме этого, еще до встречи с ним нам хотелось направить ему "устное послание". Своим аппаратом мы установили, что в отведенной нам резиденции везде нас подслушивали через микрофоны. Только в одной бане не было установлено микрофона. Когда было холодно и мы не могли беседовать на улице, мы были вынуждены беседовать в бане. Это заинтриговало хрущевцев, они хотели знать, где мы беседовали, и, спохватившись, попытались установить микрофон и в бане. Наш офицер застал советского техника за "операцией" - он якобы ремонтировал баню; наш человек сказал ему: "Не надо, баня работает исправно".
Наше посольство тоже было переполнено аппаратами для подслушивания, и мы, зная это, назначив время встречи, покинули Кремль и приехали в посольство. Мы включили свой аппарат, и он дал нам сигналы о том, что нас подслушивают со всех сторон. Тогда Мехмет направил Хрущеву и другим 10–15‑минутное "послание", назвав их "предателями", "подслушивающими нас", и т. д. и т. п. Так что, когда мы прибыли в Кремль, ревизионисты уже получили наше "приветствие"…
* * *
Встреча прошла в кабинете Хрущева, и он начал, как обычно:
- Слушаем вас, говорите.
- Вы попросили встречи с нами, - сказал я, - говорите вы первыми.
Хрущев вынужден был согласиться. С самого начала мы убедились, что он действительно пришел на встречу в надежде, что ему удастся если не ликвидировать, то, по крайней мере, смягчить критику, с которой мы выступим на совещании. К тому же, эту встречу, даже если она не даст никаких результатов, он использует, как обычно, в качестве "аргумента" перед представителями остальных партий, с тем чтобы сказать им: "Вот мы еще раз протянули руку албанцам, но они остались на своем".
Хрущев и другие старались взвалить вину на нашу партию и изображали удивление, когда мы рассказывали им историю возникновения разногласий между нашими партиями. Хрущев, когда видел, что его припирали к стене, прыгал с пятого на десятое, перескакивал из темы к теме, и нельзя было говорить с ним о крупных принципиальных вопросах, которые, в сущности, были источниками разногласий. К тому же его даже не интересовало упоминание этих вещей. Он добивался подчинения Албанской партии труда, албанского народа, он был их врагом.
- Вы не за регулирование отношений, - резко сказал Хрущев.
- Мы хотим урегулировать их, но сперва вы должны признать свои ошибки, - ответили мы ему.
Беседа с нами раздражала Хрущева. Когда мы открыто сказали ему об ошибках его и его людей, он стал на дыбы.
- Вы меня оплевываете, - завопил он. - С вами нельзя беседовать. Только Макмиллан попытался говорить со мной так.
- Товарищ Энвер не Макмиллан, так что берите свои слова обратно, - возмущенно ответили ему в один голос Мехмет и Хюсни.
- А куда их девать?!
- Туда, в ваш карман, - ответил ему Мехмет.
Мы вчетвером встали и покинули их, не подав им даже руку, мы не попали в их ловушки, сплетенные угрозами и лицемерными обещаниями.
Выходя из зала переговоров, Мехмет возвращается и, обращаясь к Хрущеву, говорит ему: "Камень, который вы подняли на нашу партию и наш народ, угодит вам в голову. Это будет подтверждено временем!", и, закрыв дверь, присоединился к нам.
Это была последняя беседа с этими ренегатами, которые еще прикидывались марксистами. Мы ни на йоту не отошли от своей позиции, мы ничего не изменили и не смягчили в нашей речи.
* * *
Я не стану распространяться о содержании речи, с которой я выступил в Москве от имени нашего Центрального Комитета, ибо она была опубликована. Мне хотелось бы лишь указать на то, как прореагировали последователи Хрущева, прослушав наши выпады против их патрона. Гомулка, Деж, Ибаррури, Али Ята, Багдаш и многие другие поднимались на трибуну и соревновались в своем усердии мстить тем, кто "поднял руку на партию‑мать". Было и трагично и смешно смотреть, как эти люди, выдававшие себя за политиков и руководителей, у которых "ума палата", поступали, как наймиты, как заведенные и связанные за кулисами марионетки.
В перерыве между заседаниями ко мне подходит Тодор Живков. У него тряслись губы и подбородок.
- Поговорим, брат, - говорит он мне.
- С кем? - спросил я. - Я выступил, вы слушали. Полагаю, что вас кто‑то подослал, не Хрущев ли? Мне нечего беседовать с вами, поднимитесь на трибуну и говорите.
Он стал бледным как полотно и сказал:
- Обязательно поднимусь и дам вам ответ.
Когда мы выходили из Георгиевского зала, чтобы уехать в резиденцию, Антон Югов у самого верха лестниц взволнованно спросил нас:
- Куда ведет вас этот путь, братья?
- Вас куда ведет путь Хрущева, а мы идем и всегда будем идти по пути Ленина, - ответили мы ему.
Он опустил голову, и мы расстались, не подав ему руку…
После нашего выступления Мехмет и я покинули резиденцию, в которой нас разместили, и поехали в посольство, где мы пробыли все время нашего пребывания в Москве. Когда мы покидали их резиденцию, советский офицер госбезопасности конфиденциально сказал товарищу Хюсни: "Товарищ Энвер правильно поступил, что ушел отсюда, ибо здесь его жизнь была в большой опасности".
Хрущевцы были готовы на все, так что мы приняли нужные меры. Мы разослали работников нашего посольства и помощников нашей делегации по магазинам запастись продовольствием. Когда настало время нашего отъезда, мы отказались отправиться на самолете, ибо "несчастный случай" мог легче произойти. Хюсни и Рамиз остались еще в Москве, они должны были подписать заявление, тогда как мы с Мехметом поездом уехали из Советского Союза, совершенно не принимая пищи от их рук.
Мы прибыли в Австрию, а оттуда поездом через Италию доехали до Бари, потом на нашем самолете вернулись в Тирану живы‑здоровы и пошли прямо на прием, устроенный по случаю праздников 28–29 ноября. Наша радость была велика, ибо задачу, возложенную на нас партией, мы выполнили успешно, с марксистско‑ленинской решимостью. К тому же и приглашенные, товарищи по оружию, рабочие, офицеры, кооперативисты, мужчины и женщины, стар и млад - все были охвачены энтузиазмом и демонстрировали тесное единство, как всегда, и тем более в эти трудные дни.
* * *
После московского совещания наши отношения с Советским Союзом и с московскими ревизионистами продолжали ухудшаться, покуда они полностью не порвали эти отношения в одностороннем порядке.
На последней встрече, которую имели в Москве с Мехметом и Хюсни, 25 ноября, Микоян, Косыгин и Козлов открыто прибегли к угрозам. Микоян сказал им: "Вы и дня не можете прожить без экономической помощи с нашей стороны и со стороны других стран лагеря социализма". "Мы готовы затянуть ремень, питаться травой, - ответили им Мехмет и Хюсни, - но вам не подчинимся; вам не поставить нас на колени". Ревизионисты полагали, что искренняя любовь нашей партии и нашего народа к Советскому Союзу сыграет роль в пользу ревизионистов Москвы, они надеялись, что наши многочисленные кадры, которые учились в Советском Союзе, превратятся в сплоченный раскольнический блок в партии против руководства. Эту мысль Микоян высказал словами: "Когда Партия труда узнает о вашем поведении, она встанет против вас". "Просим вас присутствовать на каком‑либо из собраний в нашей партии, когда мы будем обсуждать эти проблемы, - сказал ему Мехмет, - и вы увидите, каково единство нашей партии, какова ее сплоченность вокруг своего руководства".
Ревизионисты угрожали нам не только на словах. Они перешли к действиям.
Окончательный разрыв с Хрущевым
Яблоком раздора стала Влерская база. Не было никакого сомнения в том, что база была наша. По официальному, четко сформулированному и подписанному обоими правительствами соглашению, в котором не было места никакой двусмысленности, Влерская база принадлежала Албании и одновременно должна была служить и защите социалистического лагеря. Советский Союз, указывалось в соглашении, должен предоставить 12 подводных лодок и несколько вспомогательных судов. Мы должны были подготовить кадры и подготовили их, должны были принять и уже приняли корабли, а также и четыре подводные лодки. Наши экипажи были готовы принять и восемь остальных подводных лодок.
Но уже возникли идеологические разногласия между обеими партиями, и невозможно было, чтобы Хрущев не отражал их в таком невралгическом пункте, как Влерская военно‑морская база. Он и его люди намеревались извратить достигнутое официальное соглашение, преследуя две цели: во‑первых, оказывать на нас давление, чтобы подчинить нас, и, во‑вторых, в случае неповиновения с нашей стороны они попытались бы завладеть базой, чтобы иметь ее в качестве мощного исходного пункта для захвата всей Албании.
Хрущевцы прекратили все виды снабжения базы, предусмотренные достигнутым соглашением; в одностороннем порядке были приостановлены все начатые работы, усилились провокации и шантаж. Этой яростной антиалбанской и антисоциалистической деятельностью руководили работники советского посольства в Тиране, как и главный представитель главного командования Вооруженных сил Варшавского Договора, генерал Андреев. Бесстыдство и цинизм дошли до того, что Андреев направил Председателю Совета Министров Народной Республики Албании ноту, в которой он жаловался, что албанцы "совершают непристойные поступки на базе". Но что это за "поступки"? "Такой‑то албанский матрос бросил на борт советского корабля окурок", "мальчишки Дуката говорят советским детям: "убирайтесь домой", "албанский официант одного клуба сказал нашему офицеру: "хозяин здесь я, а не ты" и т. д. Генерал Андреев жаловался Председателю Совета Министров албанского государства даже на то, что какой‑то неизвестный мальчишка тайком нагадил у здания советских военных!
С возмущением и по праву один наш офицер дал Андрееву заслуженный отпор.
- Зачем, товарищ генерал, - сказал он ему, - не поднимаете ключевые проблемы, а занимаетесь такими мелочами, которые не относятся к компетенциям даже командиров кораблей, а входят в круг обязанностей мичманов и руководителей организаций Демократического фронта городских кварталов?!