Представление Марка Аврелия о душе существенно отличается от того, что мы привыкли понимать под этим словом. Но самое интересное, что он в восприятии души и со стоиками имеет не много общего. Если стоики воспринимали душу как огненное мыслящее дыхание и не различали строго разум и душу (особенно ранние стоики, до Посидония), то у Марка Аврелия душа резко отделена от разума, и он во взгляде на структуру души даже с Посидонием имеет мало общего. Душа у него – пневма, которая движет в качестве жизненной силы члены человеческого тела, осуществляя моторную функцию и только. Унт в комментарии к ленинградскому изданию Марка Аврелия много пишет о том, как стоики воспринимали пневму, или дыхание, и как воспринимает ее Марк Аврелий, но ему следовало бы обратить внимание, что Марк Аврелий в два раза чаще, чем слово "дыхание", употребляет его пренебрежительно-уменьшительную форму pneumátion, "дыханьице", что лишний раз доказывает, что Марк Аврелий далеко отошел от телесного восприятия мира, свойственного ранним стоикам; да и ранним стоикам далеко не все представлялось таким уж телесным, как это пытаются изобразить люди, не совсем хорошо представляющие из-за своего материалистического восприятия мира, что такое стоицизм. К душевно-телесной стороне человеческого существа Марк Аврелий относится прямо-таки саркастически. Поэтому совершенно неправильно переводят на русский язык слова Эпиктета, которые цитирует дважды Марк Аврелий и которые звучат у Марка Аврелия так: "Душоночка ты, таскающая на себе труп, как говаривал Эпиктет". А все без исключения переводят: "Ты – душа, таскающая на себе труп", – отчего возникает неправильное представление, будто Марк Аврелий самым главным в человеке считает душу. В том-то все и дело, что душа у Марка Аврелия имеет не большую цену, чем тело. Душа в его восприятии – нечто такое, что дышит и посредством импульсов дергает человека, словно куклу, заставляя его к одному стремиться, а другого избегать, причем и в том и в другом случае неразумно, какой-то зверек, которого надо все время обуздывать с помощью руководящего начала, чтобы этот бессмысленный зверек, душа, не омрачал божественного покоя и божественной чистоты внутреннего демона, который во всех людях один. Поэтому Марк Аврелий, приводя слова Эпиктета, говорит уменьшительно и пренебрежительно, хотя, может быть, и ласкательно: psychárion, душоночка, – как мы говорим "котеночек", "цыпленочек" (словом "душонка" переводить нельзя, так как в русском языке это понятие означает низкую и подлую душу, и столь же неудачен перевод "душечка"). В отличие от большинства стоиков, у Марка Аврелия душа не является огненным мыслящим дыханием, а имеет только животную природу, и он все время подчеркивает эту неприглядную животную сторону души, что для нас, привыкших считать благодаря христианству, что душа – это все, выглядит несколько странно. Впрочем, со стоиками Марк Аврелий совпадает по этому вопросу в том отношении, что стоики считали, что душа впервые возникает у животных, а в мире растений ее еще нет. Ни в какое личное бессмертие души Марк Аврелий, разумеется, не верит и считает, что после смерти душа рассеется в той стихии, из которой она возникла, а индивидуальный разум возвратится в общемировой, оплодотворяющий вещи, и тоже утратит свою особенность – несколько огорчительная идея для тех, которые хотят сохранить свою драгоценную индивидуальность на том свете после смерти. Но Марк Аврелий мыслит честно и не обольщается. К тому же это растворение собственной индивидуальности в порождающем мировом разуме и ее слияние с ним он считает благом. Основными характеристиками души у него, как, впрочем, и у большинства стоиков, являются импульсы, устремления, порывы (hormaí), и Марк Аврелий все время призывает себя сдерживать эти порывы души, которые являются свойством животной, а не разумной человеческой природы. В 11,37 он говорит, что эти порывы души должны быть, во-первых, не безусловными, а возникать с некоторой оговоркой и ограничением, и, во-вторых, они должны быть направлены на общие интересы, а не на интересы своего животного "я"; наконец, в-третьих, они должны соответствовать истинной ценности объекта, на который они устремлены. И в этой связи основными характеристиками души являются также уклонение от чего-либо (écclisis) или, напротив, тяга к чему-либо, желание достичь именно этого, а не чего-нибудь другого (órexis). Эти устремления и импульсы, уклонение от чего-либо или тяга к чему-либо, вызывают, по Марку Аврелию, видоизменения души, которые он называет tropaí и которые он призывает себя тщательно контролировать, так как они неразумны и опасны.
Основными характеристиками тела являются ощущения (aisthēseis) и страдательные состояния материи тела, которые греки называли páthē, что не совсем верно переводят обычно как "страсти". В представлении Марка Аврелия и стоиков эти страдательные состояния вызывают вместе с импульсами и страстной тягой к чему-либо неправильные видоизменения души, и поэтому их также надо преодолевать с помощью руководящего начала, находящегося выше их, в голове. Páthē, или страдательные состояния материи тела, ведущие к неправильным видоизменениям души, – это гнев, печаль, вожделение и страх. Остальные страдательные состояния с точки зрения стоиков были менее опасными. Ощущения же, свойственные телу (aisthēseis), призваны отображать мир посредством чувственных оттисков. В 6,28 Марк Аврелий определяет смерть как прекращение отпечатывания мира ощущениями, прекращение судорожного подергивания импульсов, прекращение служения плоти. Если Марк Аврелий такого нелестного мнения о душе, то о теле и говорить нечего. Оно для него мешок кровавой грязи и смрада (8,38). Презрение к телу выражается у него гораздо резче, чем в ортодоксальном стоицизме. Странно то, что Марк Аврелий, в отличие от остальных стоиков, считает ощущения не частями души (у стоиков пять органов чувств считались частями души), а свойствами тела. И столь же странно, что страсти, пороки, наслаждения и страдания он также воспринимает как состояния тела, а не души, потому что, когда он вспоминает определение наслаждения и страдания как плавного в случае наслаждения и резкого в случае страдания движения души, которое дал Аристипп, он все время говорит о плавном и резком движении в теле, а не в душе.
Итак, вот каков человек в восприятии Марка Аврелия: тело с его ощущениями и страдательными состояниями, душа как теплая пневма, движущая посредством импульсов, страстной тяги к чему-либо или уклонения от чего-либо, словно нитками, человеком-куклой, руководящее начало, пытающееся воздействовать посредством суждений на душу и обуздывать ее порывы, чтобы человек совершал правильные поступки и делал правильные высказывания, и, наконец, внутренний демон, или божество, которое через действия руководящего начала должно быть связано с руководящим началом и внутренним божеством других людей, которое во всех людях одно, несмотря на свою разделенность в телах. Судьба же человека видится Марку Аврелию так: после смерти мешок кровавой грязи, именуемый телом, уйдет в землю, душа рассеется в той стихии, из которой она возникла при рождении человека, руководящее начало перестанет порождать представления и суждения и вместе с внутренним божеством растворится в мировом разуме и сольется с ним, так что это божество, бывшее при жизни человека личным, станет после его смерти вновь общим и утратит свою особенность.
Чтобы воссоединение с мировым разумом и слияние с ним было безболезненным, Марк Аврелий стремится исправлять и совершенствовать свой нрав. Поэтому стоическая философия интересует его прежде всего в своей этической части. И даже когда речь идет о стоической космологии, представления о космосе и мировом целом нужны ему лишь для выработки правильной нравственной установки, для того, чтобы находиться в гармонии с мировым целым, а не вступать в противоречие с ним. Ценность записок Марка Аврелия в том, что ему удалось сделать свое мышление орудием самовнушения и самовоспитания, тогда как многие другие стоики, уделявшие главное внимание этике, например, Сенека и Эпиктет, обращались с поучениями прежде всего к другим. Марк Аврелий же пытается убедить и разубедить лишь себя самого. То, что Марк Аврелий не думает о читателе, не заботится, как он отнесется к его словам, как раз делает его записи предельно искренними и независимыми по духу. Но хотя эти записи обращены только к себе самому, философ не думает замыкаться в себе. Напротив, он хочет жить в гармонии с мировым целым и ощущает, что единение людей – главная задача жизни. Однако оказывать влияние или давление на других людей, пытаться усовершенствовать их он считает делом бесполезным, так как руководящее начало этих людей – не в его власти. "Они будут делать то же самое, хоть ты тресни", – записывает он однажды. Зато изменить себя и таким образом улучшить состояние мирового целого и содействовать единению людей вполне в его власти, считает он. Жизнь Марк Аврелий полагает лишь в настоящем: будущее и прошедшее, по его мнению, никогда не принадлежат человеку. Часто возвращаясь к мысли о смерти, он не находит в ней ничего ужасного, но, сравнивая ее с жизнью, иногда даже признает смерть желанной, и ему свойствен благородный пессимизм Гераклита, которого он часто вспоминает и дважды цитирует. Мысль о разрозненности и текучести материального естества вселенной и его форм при сохранении тождества разумной основы мира порождает в Марке Аврелии спокойное отношение к смерти и вообще ко всему, что происходит в этом мире.
Трудность перевода Марка Аврелия заключается в том, что он пишет по-гречески, а мыслит по-римски, т. е. предельно сжато. К тому же записи его обращены прежде всего к себе самому, и о многом он говорит как о чем-то само собой разумеющемся, однако известном лишь ему одному. Чтобы передать этот стиль мышления Марка Аврелия, дополнительные поясняющие слова, без которых совершенно невозможно обойтись, заключены нами в квадратные скобки. Исключение – местоимения, которые Марк Аврелий опускает регулярно, но если все эти пропущенные местоимения воспроизводить в квадратных скобках, то от этих скобок начинает просто рябить в глазах. Кроме того, изредка в этих квадратных скобках указывается точное, буквальное значение слова рядом с переводимым. Это бывает в тех случаях, когда выражение Марка Аврелия является образным, но с точки зрения стиля выглядит диссонансом. Несколько фраз заключены в угловые скобки. Это фразы, которые противоречат по смыслу предыдущим, и они заключены в скобки Дальфеном, издателем текста, с которого выполнен перевод (Marci Aurelii Antonini. Ad se ipsum libri XII. Edidit Joachim Dalfen. – Lirsiae, 1979). Примерно в десяти случаях выбор чтения Дальфеном представляется нам неудачным (все эти случаи отклонения от текста издателя и предпочтения другой конъектуры, приводимой в том же издании Дальфена, оговариваются нами в комментарии). Поскольку по-гречески читают немногие, а латинские буквы и слова могут прочесть почти все, стоические термины и важнейшие философские понятия даются нами в комментарии в латинской транслитерации. Исключение – выражения, содержащие игру слов, а также конъектуры: и те, и другие приводятся по-гречески. Переводя и комментируя, мы стремились к тому, чтобы издание было достаточно научным и в то же время популярным, хотя отдаем себе отчет, что это трудно совмещается. Но "золотая середина", как всегда, – самое лучшее.
В.Б. Черниговский
К себе самому
Книга I
1. От деда Вера у меня добрый нрав и незлобивость.
2. От родителя, если верить его репутации и памяти о нем, – скромность и мужество.
3. От матери – благочестие, щедрость и воздержание не только от дурных дел, но и от мыслей о них; а также простота и отвращение к времяпрепровождению, свойственному богатым.
4. От прадеда – нежелание посещать общественные школы; и [привычка] обучаться у хороших учителей дома; и знание, что на это нужно прилежно тратить время.
5. От воспитателя – нежелание быть участником ни партии зеленых, ни голубых, ни партии круглых, ни партии длинных щитов; и выносливость и неприхотливость, и самостоятельность, и нежелание вмешиваться в чужие дела, и невосприимчивость к наговорам.
6. От Диогнета [привычка] не гоняться за пустыми вещами; и недоверие к тому, что рассказывают о кудесниках и заклинателях и об изгнании демонов и тому подобном; и не разводить перепелов и не увлекаться занятиями такого рода; и воздерживаться от болтливости; и быть в дружбе с философией; и слушать сперва Бакхия, затем Тандасида и Марциана; и писать в раннем возрасте диалоги; и привычка спать на шкуре и складной кровати и придерживаться всего того, что свойственно эллинскому образу жизни.
7. От Рустика – получение представления о необходимости исправления и совершенствования своего нрава; и нежелание ударяться в софистические прения и писать по теоретическим вопросам, или произносить увещевательные речи, или изображать из себя аскета или благодетеля, создавая [у людей] неверное представление; и [умение] воздерживаться от риторики, поэзии и изысканных речей; и не разгуливать по дому в праздничной одежде и не делать [ничего] подобного; и писать письма просто, как писал он моей матери из Синуэссы; и относиться благосклонно и примирительно к гневающимся и заблуждающимся и, как только они захотят раскаяться, идти им навстречу; и внимательно читать [книги] и не довольствоваться самыми общими мыслями и не соглашаться легко с пустословами; и обращение к "Беседам" Эпиктета, которые он дал мне из домашней библиотеки.
8. От Аполлония у меня свободомыслие и твердая осторожность; и [умение] даже в малом не обращать внимание ни на что, кроме смысла; и всегда [сохранять душевное] равновесие: при острых болях, при утрате ребенка, во время продолжительных болезней; и ясное понимание на примере его жизни, что один и тот же человек может быть и энергичным, и беспечным; и [умение] при объяснениях не раздражаться; и видеть, как человек разумный наименьшим из своих достоинств считает опыт и искусство передачи умозрительных положений; и понимание, как нужно принимать от друзей то, что считается благодеянием, и не терять из-за этого достоинства и вместе с тем не пренебрегать бесчувственно [тем, что считается благодеянием].
9. От Секста – приветливость; и пример, как управлять домом; и понимание жизни в согласии с природой; и ненапускная серьезность; и стремление заботиться о друзьях; и терпимость к людям обыкновенным и судящим без осведомленности; и [умение] быть в согласии со всеми так, что общение с ним было приятнее всякой лести и в то же время он заслуживал глубочайшего уважения у тех же самых людей; и понимающе и методически отыскивать и упорядочивать необходимые для жизни основоположения; и не проявлять никогда гнев или какое-нибудь другое сильное чувство, но всегда быть выше страстей и вместе с тем любвеобильным; и добрая репутация без хвастовства; и ученость без показного блеска.
10. От Александра Грамматика – неосуждение; и [привычка] не делать оскорбительных замечаний по адресу тех, кто употребляет варварские или какие-нибудь неправильные или неблагозвучные выражения, но только искусно произносить так, как следует, в форме ответа, или подтверждения, или совместного размышления о самом предмете, а не об обороте речи, или с помощью какого-нибудь такого же искусного упоминания мимоходом.
11. От Фронтона – знание, каковы злые чары и изощренность и притворство тирании; и сколь бессердечны те, которых мы обычно называем голубой кровью.
12. От Александра Платоника [привычка] не говорить часто и без нужды кому-нибудь и не писать в письме, что я-де занят, и под этим предлогом постоянно отказываться от того, что надлежит делать по отношению к тем, с кем общаешься, ссылаясь на неотложные дела.
13. От Катула [привычка] не относиться невнимательно к другу, упрекающему [тебя] в чем-нибудь, даже если он упрекает без оснований, но делать попытки восстановить прежние отношения; и усердно восхвалять учителей, как делали Домиций и Афинодот; и испытывать искреннюю любовь к детям.
14. От Севера, моего брата, – любовь к домочадцам, к истине, к справедливости; и благодаря ему знание о Тразее, Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте и получение представления о свободном государственном устройстве, управляемом по закону [всеобщего] равенства и равноправия, и о верховной власти, более всего чтущей свободу подданных. И от него же – умеренность и ровность в почитании философии; и [привычка] делать добро и быть постоянно щедрым; и [питать] благие надежды и верить в любовь друзей; и не скрывать осуждения от тех, кого случается осуждать; и не заставлять друзей угадывать, чего хочу или не хочу, но делать [это] ясным.
15. От Максима – [умение] властвовать собой и в любом деле быть сосредоточенным; и хорошее расположение духа, как в остальных случаях, так и при болезни; и мягкость характера, и ласковость, и достоинство; и [привычка] не сдаваться понапрасну перед поставленными целями; и вызывать у всех доверие к себе, о чем бы я ни говорил, что именно так думаю, а то, что делаю, делаю с хорошими намерениями; и неспособность удивляться и испытывать потрясение и торопиться в каком-нибудь деле или медлить, или быть в растерянности, или падать духом, или деланно улыбаться, или, напротив, гневаться или подозревать; и готовность к добру и прощению и правдивость; и получение представления, что лучше быть [изначально] неискривленным, чем [впоследствии] исправляемым; и что никто никогда не мог бы подумать, что [Максим] презирает его, или осмелился бы признать, что тот ставит себя выше его; и тонкость обхождения.