– Посмотри на этих нимф, – говорил он своему другу. – Как они отличны от кипрянок, затмевающих всю красоту свою наглым бесстыдством! Эти бессмертные девы прекрасны скромностью, простотой, очаровательной невинностью, – так изъясняя свои чувства, он рдел в лице, не зная причины. Сердце его хотело излиться, слова начатые в устах замирали. Речи его были сбивчивы, отрывисты, часто без смысла.
– О Телемак! – отвечал ему Ментор. – Все опасности, которые окружали тебя на Кипре, ничто в сравнении с теми, о которых ты здесь и не мыслишь. Грубый порок вселяет ужас, бесстыдный разврат порождает негодование, но скромная красота гораздо опаснее. Любя ее, по-видимому, любишь в ней добродетель, а между тем незаметно по волшебным розам идешь в плен к пагубной страсти, тогда только обыкновенно усматриваемой, когда уже поздно тушить огонь. Избегай, любезный Телемак, здешних нимф, лицемерной скромностью желающих удобнее заманить тебя в сети, избегай опасностей своего возраста, беги от того хитрого младенца, которого ты еще не знаешь. То любовь, которую мать ее Венера привела сюда как орудие мести за презрение, оказанное тобой в Цитере ее служению. От стрел ее страждет сердце богини Калипсо, сгорает страстной к тебе любовью. Она зажгла пламя во всех ее нимфах. Ты сам пылаешь, несчастный юноша, без всякого почти о том подозрения!
Телемак неоднократно прерывал Ментора.
– Зачем не остаться нам здесь, – говорил он ему. – Улисса не стало: давно поглотила его пучина морская. Пенелопа, ожидая столь долго и тщетно его и меня, без сомнения, не могла сопротивляться дерзким преследователям. Икар, отец ее, принудил ее отдать руку другому. Для того ли мне возвратиться в Итаку, чтобы увидеть ее в новых узах, против отца моего клятвопреступницей? Итака забыла Улисса. Мы возвратимся на верную гибель. Враги наши сторожат все входы в пристань. Смерть неизбежная там ожидает нас.
– Вот действие слепой страсти! – отвечал Ментор. – Человек с тонкой хитростью изыскивает все благоприятные ей обороты и избегает, боится того, что осуждает ее. Ничто не может сравниться с искусством в обмане самого себя и в подавлении всех угрызений. Забыл ли ты все то, что боги доселе сотворили, устраивая путь твой в отечество? Каким образом ты освобожден из Сицилии? Дни слез и бедствий в Египте не переменились ли для тебя неожиданно во дни веселые? Какая неведомая рука исхитила тебя в Тире от смерти? После столь многих чудес еще ли ты не видишь предела, судьбой тебе предназначенного? Но что я говорю? Ты недостоин этого жребия. Я иду, сыщу средство выйти из плена, а ты, малодушный сын великого и мудрого мужа, влачи здесь посреди женщин любострастную жизнь, которой награда срам и бесчестье. Иди против воли богов, исполни то, что отец твой отвергнул как неизгладимое пятно бесславия.
Слово презрения было стрелой для Телемака. Умиленный, он воссетовал о своем друге. Стыд умножал его горесть. Он равно боялся и разлуки с мудрым старцем, благотворным своим руководителем, и его гнева. Но новая, дотоле ему неизвестная страсть обратила его в иного человека. Со слезами он говорил Ментору:
– Неужели ты ни во что вменяешь бессмертие, богиней мне предлагаемое?
– Я ни во что вменяю все то, что противно добродетели и воле богов, – отвечал ему Ментор. – Добродетель зовет тебя в отечество к Улиссу и к Пенелопе. Добродетель возбраняет тебе порабощаться безрассудной страсти. Боги, избавившие тебя от столь многих бедствий, готовые увенчать тебя славой, как второго Улисса, велят тебе оставить этот остров. Удержать тебя может здесь одна любовь, позорная мучительница. К чему тебе бессмертие без свободы, без доблести, без славы? Такая жизнь, нескончаемая, будет тем еще горестнее.
Телемак отвечал воздыханиями. То желал он, чтобы Ментор насильственно исторгнул его из сети, то с нетерпением ожидал дня разлуки с строгим другом, чтобы не видеть в нем судьи своей слабости. Превратные мысли, преследуя одна другую, раздирали его сердце. Сердце его было как море, волнуемое со всех сторон бурными вихрями. Часто, лежа недвижимо на берегу моря или в глуши мрачной дубравы, он с воплями проливал горькие слезы, рыкал, как лев уязвленный, тлел телом и духом, впалые очи его горели, как пламенники, по бледному, обезображенному, истерзанному лицу нельзя уже было узнать в нем Телемака. Исчезала вся его веселость, вся красота и благородная гордость. Он таял, подобно нежному цветку, который в утренний час, развиваясь, возносит природе жертву благоухания, но к вечеру мало-помалу лишается блеска, меркнет, вянет, сохнет и клонит долу прелестную голову, бессильный держаться на стебле. Так сын Улиссов был перед дверью смерти.
Ментор, видя, что Телемак не мог противоборствовать пламенной страсти, к спасению его от гибели предпринял с мудрой хитростью иное намерение. Он знал, что Калипсо сгорала любовью к Телемаку, а Телемак не менее того любил юную нимфу Эвхарису. Жестокая любовь, исполняя меру страдания смертных, сеет злое семя раздора: тому ты не мил, кого любишь. Ментор положил возбудить ревность в Калипсо. Эвхариса собиралась на охоту с Телемаком.
– Я приметил в Телемаке, – сказал он Калипсо, – новое для меня пристрастие к ловле: удовольствие, которое отводит его от всех других увеселений. Любимые места его – дикие горы, мрачные дебри. Ты ли, богиня, внушаешь ему такую непобедимую склонность?
Досада закипела в сердце Калипсо. Она не могла уже скрыть негодования и говорила:
– Тот, кто на Кипре отвергнул все утехи, все наслаждения, здесь не может воспротивиться ничтожной красоте моей нимфы. Как он смеет превозноситься чудесными деяниями, малодушный, слабым сердцем истаявший от сладострастия, рожденный для безвестной жизни между женщинами?
Ментор, видя с радостью, до какой степени ревность терзала Калипсо, молчал, опасаясь навлечь на себя подозрение, изъявлял только в лице печаль и уныние. Богиня вверяла ему все свои скорби, приносила жалобу за жалобой. Ловля, о которой предварил ее Ментор, довершила ее исступление. Она предугадала, что Телемак искал только случая удалиться от взора прочих нимф и быть с Эвхарисой в полной свободе. Назначалась вслед за тем другая ловля. Тут она ожидала от Телемака того же удара и, чтобы расстроить его виды, велела сказать, что сама пойдет с ними на ловлю. Потом вдруг в непреодолимом движении гнева говорила:
– С такой-то покорностью, дерзкий юноша, ты пришел на мой остров, под кров мой, от мести богов и от гибели, правосудно предопределенной тебе Нептуном! С тем ты пришел на мой остров, недоступный всем земнородным, чтобы презреть мою власть и любовь, и все мое к тебе благоволение? О боги Олимпа и Стикса! Услышьте несчастную богиню! Да снидет гром ваш на вероломного, нечестивого, неблагодарного! Какты превосходишь и отца своего в несправедливости и жестокосердии, то постигнут тебя казни, всех его страданий мучительнейшие, нескончаемые. Нет! Нет! Не видеть тебе родины, того бедного, ничтожного острова, который ты не постыдился предпочесть даже бессмертию, или лучше погибни в пучине, завидев издали родную землю, и труп твой, игралище волн, изверженный на песок моего острова, пусть истлеет, непогребенный! О! Если бы мои глаза увидели, как будут пожирать твой труп хищные птицы! Увидит его твоя любимая нимфа, увидит: сердце ее растерзается, а я блаженство найду себе в ее отчаянии.
Так вопияла Калипсо. Очи ее, налившись кровью, сверкали, бросая во все стороны дикие и свирепые взгляды, на щекахтрепетавших выходили то черные, то багровые пятна, в лице цвет цветом сменялся, часто все оно покрывалось смертною бледностью. Не лились уже, как прежде, ручьем ее слезы: ярость и отчаяние иссушили весь их источник; изредка только вытекали из глаз ее вынужденные капли. Дрожащий голос ее был глухой стон, прерываемый и исчезавший.
Ментор наблюдал все ее движения, ни слова уже не говоря Телемаку, поступал с ним как с человеком, в безнадежной болезни оставляемым на волю судьбы, по временам только обращал на него взор с соболезнованием.
Сын Улиссов чувствовал всю меру своего преступления, видел, до какой степени был недостоин любви мудрого друга, не смел поднять глаз, осуждаемый самым его молчанием, трепетал его взгляда. Неоднократно хотел он пасть к нему на выю и излить перед ним все раскаяние в своем заблуждении, но, с одной стороны, ложный стыд, с другой – страх, не ступить бы лишнего шага, не быть бы вдруг вне опасности, каждый раз его удерживали. Он находил еще сладость в опасности и не мог твердо решиться одержать победу над безрассудной страстью.
Боги и богини Олимпа с высоты светлой обители в глубоком безмолвии приникали на остров Калипсо, желая видеть, кто восторжествует, Минерва или любовь. Любовь, играя с нимфами, обняла все на острове пламенем. Минерва во образе Ментора вооружила против любви ревность, неразлучную спутницу любви. Юпитер положил быть зрителем брани, не приемля в ней участия.
Между тем Эвхариса изыскивала хитрость за хитростью, чтобы удержать Телемака в своих узах. Мысль о разлуке с ним приводила ее в трепет. Она уже готова была опять идти с ним на охоту, одетая подобно Диане. Венера и Купидон осыпали ее новыми прелестями, так, что она в тот день затмевала всю красоту богини Калипсо. Калипсо, завидев ее издалека, посмотрела на себя в чистое зеркало прозрачнейшего источника – и устыдилась сама пред лицом своим. Тогда она скрылась в пещеру и там, одинокая, сама себе говорила:
– Ник чему не служит мне намерение мое быть на охоте и присутствием своим расстроить замыслы любовников! Быть ли мне с ними на ловле? Идти ли мне на торжество моей нимфы, чтобы жертвой своей красоты возвеличить еще ее прелести? Неужели судьбе угодно, чтобы Телемак, взглянув на меня, запылал новым огнем к своей нимфе? Несчастная! Что я сделала? Нет! Не пойду я, но и им не быть на охоте. Сыщу я средство разрушить их замысел, прибегну к Ментору, умолю его взять от меня неблагодарного: пусть возвращается в Итаку. Но что я говорю? Что тогда будет со мной, покинутой? Где я? На что мне решиться, безжалостная Венера! Венера! Ты обольстила меня, принесла мне коварный дар на мою гибель. Пагубный младенец! Убийственная любовь! Я открыла тебе сердце в надежде, что буду счастлива с Телемаком, а ты наполнила мое сердце лютыми скорбями, отчаянием. Нимфы мои против меня. Бессмертия моего все приобретение в том, что страдание мое должно быть вечно. О! Зачем не во власти моей прервать бытие, а с ним и все мои горести! Телемак! Ты должен умереть, когда я обречена на бессмертие. Воздам я тебе за твою неблагодарность. Нимфа твоя будет свидетельницей, как ты падешь пред глазами ее, пораженный мстительной моей рукой. Но я в заблуждении! Несчастная Калипсо! Чего ты хочешь? Погубишь невинного, которого ты же низринула в бездну мучения. Не сама ли я зажгла роковое пламя в сердце чистом и целомудренном? Какая невинность! Какая добродетель! Какое омерзение к пороку! Какая твердость против позорных удовольствий! Надлежало ли отравлять такое сердце? Он оставил бы меня? Так! Но неужели он никогда не уйдет от меня? Неужели мне суждено вечно быть зрительницей, как он будет жить для соперницы моей, меня презирая? Нет! Я стражду достойно и по заслугам. Беги, Телемак! Беги от меня за моря неизмеримые, оставь Калипсо без всякой отрады, без силы жизнь сносить и без надежды найти спасение в смерти! Оставь ее с надменной своей Эвхарисой неутешную, посрамленную, отчаявшуюся.
Так она уединенно вверяла пещере свое горе. Вдруг, как вихрем несомая, вышла.
– Где ты, Ментор? – говорила. – Так ли ты учишь Телемака противоборствовать пороку, в сетях которого он изнемогает? Ты спишь, между тем как любовь, недремлющая, острит на вас стрелы. Мера терпения, с каким я смотрела на малодушную твою беспечность, исполнилась. Вечно ли ты будешь глядеть спокойно на сына уписсова, когда он, опозорив отца, забывает высокое свое предназначение? Тебе или мне он вверен родителями? Я ищу средств уврачевать его сердце, а ты – неужели пребудешь праздным, бесчувственным зрителем? Там, вдали, на краю дебрей, есть древние тополя. Там Улисс построил себе корабль, на котором отплыл от здешнего берега. Там же в глубокой пещере хранятся все для строения нужные орудия.
Уста ее доканчивали еще угрозу, а в сердце закралось уже раскаяние. Ментор считал мгновения, спешил в указанное место, отыскал орудия, срубил тополя, и в тот же день корабль был уже готов выступить в море. Могущество и разум Минервы не требуют много времени на совершение величайших творений.
Калипсо терзалась: с одной стороны, хотела видеть успех труда Менторова, с другой – не могла, не смела отдалиться от ловли и предоставить любовникам полную свободу. Ревность ее не переставала преследовать их жадными взорами и вдохнула ей мысль обратить ловлю к тому месту, где Ментор строил корабль. Издалека еще достигли ее ушей звуки секиры и молота. Она вслушивалась, от каждого удара сердце ее содрогалось. Но в то же время она боялась, не ускользнули бы от ее глаз мановение или взгляд Телемака на юную нимфу.
Между тем Эвхариса язвительным голосом сказала Телемаку:
– Не опасаешься ли ты упрека от Ментора за то, что без него с нами на ловле? Как ты мне жалок со своим неумолимым наставником! Никогда и ничем его угрюмость не проясняется. Лицемерный враг удовольствий, он не может терпеть, чтобы и ты принимал в них участие, самый невинный шаг твой считает за преступление. Ты мог быть под его властью, пока сам не имел еще силы твердо ходить. Но после столь многих опытов разума пора тебе выйти из детства.
Хитрые слова, уязвив его сердце, возбудили в нем всю досаду на Ментора. Он желал свергнуть с себя иго, страшился встретить грозного друга и ни слова не сказал в ответ Эвхарисе, столь сильно было его волнение!
Напоследок, по окончании ловли и непрерывного с той и другой стороны принуждения, под вечер они проходили по чаще мимо того места, где Ментор совершал дело рук своих. Калипсо завидела корабль, совсем уже сооруженный, и мгновенно глаза ее покрылись черной мглой, подобной смертному мраку, ноги подломились, холодный пот облил все ее тело. Она невольно склонилась к нимфам: Эвхариса подала ей руку, но та оттолкнула ее со страшным на нее взглядом.
Телемак, видя также корабль, но Ментора не усматривая, – окончив работу, он удалился, – спросил богиню, кому он принадлежит и для кого приготовлен. Тотчас она не могла отвечать, потом сказала: я велела построить его для Ментора. Ты избавишься от строгого друга, который полагает преграду твоему счастью, от зависти не желает тебе бессмертия.
Телемак вскрикнул:
– Ментор покинет меня! Погиб я! О! Эвхариса! Если Ментор меня оставит, ты одна тогда будешь все для меня!
Необдуманная речь вылетела из уст его в исступлении страсти, и он тогда же почувствовал несообразность, но не мог обнять всего ее смысла. Все молчали, как будто сраженные нежданным ударом. Эвхариса, сгорая от стыда, потупив глаза в землю, одна вдали остановилась, оцепенела, не смела ступить шагу и показаться. Но стыд на лице, а в сердце ее была радость. Телемак не понимал себя, сам не верил своей нескромности. Она представлялась ему сновидением, но сновидением, которое оставляло по себе в нем терзание и посрамление.
Не столько львица пылает яростью, лишенная скимнов [15] , сколько Калипсо пылала гневом и ревностью. Долго она скиталась по лесу, по непроходимым местам, наконец достигла пещеры, встретила Ментора и говорила:
– Идите прочь из моей области, пришельцы, разрушители мирной моей жизни! Прочь с глаз моих, несмышленый юноша! А ты, безрассудный старик! Ты испытаешь на себе весь гнев оскорбленной богини, если тотчас не уведешь его из моей области. Не хочу его видеть и не потерплю ни слова, ни взгляда на него ни от одной своей нимфы, клянусь водами Стикса, клятвой, которой и боги трепещут. Но знай, Телемак! Не здесь еще конец твоих горестей. Неблагодарный! Пойдешь от меня, как жертва, на новые бедствия. Есть тот, кто отмстит за меня. Пожалеешь о Калипсо, но уже поздно. Нептун, раздраженный против отца твоего за оскорбление его в Сицилии, умоляемый Венерой, поруганной тобой на Кипре, готовит тебе новые бури. Увидишь отца, еще живого, но не узнаешь, и прежде чем наконец найдешь его в Итаке, будешь долго игралищем лютого рока. Иди! Заклинаю вас, – отмстите за меня, силы небесные! Призовешь ты, выброшенный на голый утес посреди моря и пораженный Юпитером, призовешь ты с мольбой тщетной имя Калипсо! Утешенная твоим страданием, она тогда взыграет радостью.
Умолкла – и дух ее, обуреваемый, тогда же готов был оставить в забвении все заклинания. Тогда же любовь возвратила в ее сердце желание удержать Телемака. Пусть проходили бы дни его в мире, говорила она сама себе, пусть он остался бы на моем острове. Может быть, со временем он оценил бы все мои для него жертвы. Эвхариса не я, – не может даровать ему бессмертия. Ослепленная Калипсо! Ты погубила сама себя роковой клятвой, должна исполнить зловещий обет, и воды Стикса, залог твоей клятвы, отнимают у тебя всю надежду. Никто не слышал ее раскаяния, но на лице ее фурии были написаны, и весь тлетворный яд мрачного Коцита выходил с дыханием из ее сердца.
Взволновалась от ужаса душа Телемака, и не скрылось то от взора Калипсо: ревнивая любовь чего не разгадает? Исступление Калипсо оттого еще увеличилось. Как вакханка, которой воплямсостонет воздух, состонут высокие горы фракийские, она с копьем в руке побежала по дебри, звала к себе нимф, грозила смертью непокорным. Устрашенные угрозами, они все к ней стекаются, идет вслед за другими и Эвхариса с заплаканными глазами, но не смеет уже ни слова сказать Телемаку, а только украдкой издалека обращает к нему страстные взгляды. Богиня, увидев ее возле себя, заскрежетала: покорность соперницы не только не смягчала ее сердца, но она закипела еще новым гневом, видя в ней от печали новые прелести.
Телемак, оставшись один с Ментором, бросается к ногам его, не смея ни прижать его к сердцу, ни взглянуть на него: слезы из глаз его льются ручьями, он начинает говорить – голос в устах замирает, мысли слов не находят, не знает, на что решиться, не знает, что делает, ни чего хочет. Наконец говорит:
– О! Ментор! Истинный отец мой! Избавь меня от столь мучительных страданий. Не могу я ни жить без тебя, ни расстаться с здешним местом. Избавь меня от столь мучительных страданий – от самого меня. Смерть будет мне благодеянием.
Ментор, обняв его, утешает, ободряет, учит сносить самого себя, не раболепствуя страсти.