Но ненадолго спаслось железо от огня. Когда подрос Ильмаринен, он построил себе кузницу возле озера и пошел по следам волчьим и медвежьим. Видит, на этих следах "отпрыски железа" и "прутья стали":
Он подумал и размыслил:
"А что будет, если брошу
Я в огонь железо это,
Положу его в горнило?"(Руна 9-я)
Глинистая земля уже обжигалась на огне, - а что будет в огне с этой странной железной землей? И дальше в "Калевале" идут поистине бессмертные стихи, проникнутые глубокой человечностью. Они заставляют задуматься о многом, о самом современном, хотя это древние стихи, сложенные древним человеком, на заре человеческой культуры.
Открытие железа - огромное событие в истории человечества.
С железом руки первобытного человека неизмеримо удлинились: он стал глубже вспахивать землю (железный плуг), он стал далеко закидывать свои стрелы, он подковал коня, скрепил гвоздем доски, получил первого механического помощника в труде. Вся технология, основанная на камне, на выдалбливании ствола, на округлых формах дерева, сменилась новой, бесконечно более совершенной. И человек получил в руки могучее оружие: он выковал острый, разящий меч.
Войдем под сень дремучего, сказочного леса, в закопченную кузню первого кузнеца Ильмаринена, оказавшегося перед лицом величайшего, эпохального открытия, нового фактора культуры. Как он повел себя с железом? И как повел себя народ, безыменный составитель рун, в своих песнях поведав нам об открытии железа?
Расплавившись в горниле, железо стало просить Ильмаринена выпустить его из горна. Но кузнец ответил железу:
Коль тебя отсюда выну,
Может, станешь ты ужасным,
Станешь слишком беспощадным,
Своего порежешь брата,
Сына матери поранишь.(Руна 9-я)
И железо дает клятву Ильмаринену, что не будет служить братоубийству, не будет резать человеческое мясо, когда есть для резания и дерево и камень:
Есть деревья для пореза,
Можно сердце рвать у камня…
Сына матери не трону…
Послужу ручным орудьем…(Руна 9-я)
Тогда Ильмаринен берет покорное железо из горна на наковальню и пробует его ковать. Но железо еще не совершенно, и, добавляя в него щелоку и разных снадобий, кузнец решил влить в железо еще один крепчайший, благородный состав - сладость пчелиного меда:
Вот с земли пчела взлетела,
Синекрылая из травки…
И кузнец промолвил слово:
"Пчелка, быстрый человечек!
Принеси медку на крыльях,
Языком достань ты сладость
Из шести цветочных чашек,
Из семи верхушек травных,
Чтобы сталь мне изготовить,
Чтобы выправить железо!"(Руна 9-я)
Но слова Ильмаринена услышал слуга злого бога Хийси - шершень. Перегнав пчелу, он принес кузнецу на крыльях вместо меда яд ехидны, шипенье змей, скрытый яд лягушки и все это бросил в горнило. Ильмаринен обманут. Он принял злого шершня за "пчелку, быстрого человечка", как всюду в рунах ласково именуется эта маленькая крылатая труженица. В горниле сварился убийственный сплав:
Вышла сталь оттуда злою,
Злобным сделалось железо
И нарушило присягу,
Как собака, съело клятвы;
Без пощады режет брата
И родных с ужасной злобой,
Заставляет кровь струиться
И бежать из раны с шумом.(Руна 9-я)
Так образно, с таким наивным простодушием сказки, раскрывается в "Калевале" - этом бессмертном памятнике народного творчества - противоречие между мирным назначением железа и его разрушающей силой.
III
Рассказ о происхождении железа приведен в руне с особою целью. Дело в том, что "вещий, верный Вяйнямёйнен", желая добыть себе в жены дочь Похъёлы, взялся сделать по ее просьбе лодку. Но, когда он вырубал ее топором, бог зла Хийси (он же Лемпо) направил этот топор против Вяйнямёйнена и нанес ему глубокие раны. Певец истекает кровью. Надо заклясть кровь. И Вяйнямёйнен начал заклинания. Но вот беда: все слова он помнит, а слово, заклинающее железо, он забыл. Вяйнямёйнен едет за помощью к хозяину "верхнего строенья", древнему старцу. Он просит его заклясть кровь. Старец охотно готов заклясть ее, ведь творческие слова всесильны:
И не то еще сдержали,
И не то остановили
Три могучих божьих слова -
Повесть о вещей начале;
Так утихли водопады,
Реки бурные смирились,
Также бухты у мысочков
И за косами заливы.(Руна 8-я)
Однако и сам "старец верхнего строенья" оказывается бессильным, потому что он позабыл то, что необходимо знать для нахождения заклинательного слова, - позабыл историю происхождения железа и стали. Выше я подчеркнула в цитате из "Калевалы" стих "повесть о вещей начале". Секрет заклинания, то есть власти над вещью, по древнему представлению творцов эпоса, заключается в знании истории происхождения этой вещи. Чтоб заклясть железо, надо узнать, как оно произошло; чтоб заклясть мороз, начавший пребольно щипать Лемминкяйнена в пути, Лемминкяйнен говорит морозу:
Иль сказать твое начало,
Объявить происхожденье?(Руна 30-я)
И начинает заклинать его, повествуя о происхождении мороза. Когда дочь Калевы сварила пиво и оно вытекло из кадушки, краснохвостый дрозд начинает петь на дереве историю пива; его слышит и хозяйка Похъёлы:
Тут хозяйка Сариолы,
Услыхав начало пива,
Собрала воды в кадушку,
Налила до половины,
Ячменя туда наклала,
Хмелевых головок много,
Начала готовить пиво
И кругом мешает воду,
Там, на новом дне сосуда,
Средь березовой кадушки.(Руна 20-я)
Начало железа, начало мороза, начало пива открывают людям власть над этими предметами - вот откуда культ магического слова, да и сама магия слова. История вещи - кратчайший путь к ее познанию; познание вещи - кратчайший путь к власти над ней. Но история закрепляется в слове, без слов ее невозможно передать, слова - это закрепленный опыт, закрепленное знание. Можно без конца философствовать на тему о наивном первоначальном материализме в первобытном мышлении народа, где слово еще не оторвано от породившего это слово факта, но дело не в отвлеченных выводах, а в живом, творческом ощущении нами народного искусства, в получении нами через сотни лет реального и мудрого опыта народа, заключенного в сказочной, пленительно-прекрасной оболочке. Народ как бы говорит через сказку: каждая вещь делалась не сразу; узнай, как делалась людьми эта вещь, - и твое знание прошлого станет мостом в будущее, поможет тебе управлять этой вещью в настоящем.
Особенно нашим дням служит опыт тысячелетий, а для этого надо иметь ключ к нему. Вот почему глубоко волнует нас рассказ о Сампо, ядро "Калевалы", в котором как бы дается этот ключ, синтезируются все живые черты народной психологии, все горячие чаяния и ожидания народные.
Что такое Сампо? Пытаясь расшифровать это слово, хотя бы в звуковой его ассоциации, Лённрот думал, что оно могло сложиться из русского "сам бог". Выражение это могло указывать на самопроизвольное могущество изобретенной впервые машины.
Сыны "Калевалы" упорно сватали красивых, но злых дочерей Лоухи, хозяйки Похъёлы. И вот Лоухи объявила, что отдаст свою дочь тому, кто выкует для нее волшебную мельницу-самомолку Сампо, иначе "пеструю крышку". Лоухи делала свой заказ совершенно точно и приложила к нему рецепт его изготовления:
Ты сумеешь сделать Сампо,
Крышку пеструю сковать мне,
Взяв конец пера лебедки,
Молока коров нетельных,
От овечки летней шерсти,
Ячменя зерно прибавив?(Руна 10-я)
Рецепт этот повторяется в поэме не один раз и явно носит не случайный характер. Разобрав его, видим, что Лоухи упоминает о четырех основных видах тогдашнего хозяйства. Перо лебедки означает охоту; молоко коровы и шерсть овцы - два вида животноводства; зерно ячменя - земледелие. И кузнец должен эти символы лесного и сельского хозяйства положить на наковальню, сковать из них чудесную машину, то есть соединить с понятием железа, с понятием механизма. Если все описания природы в "Калевале" - описания леса, болот и утесов - предстают перед читателем связанными с хозяйством, с ручным трудом человека, то здесь, в образе Сампо, ручной труд и хозяйство предстают уже связанными с металлом, с наковальней и горнилом кузницы, с первой машиной. Лоухи стремится получить Сампо не для забавы: оно нужно ей для поднятия благоденствия в Похъёле, для облегчения труда, для накопления богатства. И как бы для того, чтоб показать читателю (слушателю) нелегкий труд изготовления такой волшебной машины, руна подробно рассказывает о ходе работы кузнеца Ильмаринена над нею. Приготовив все, что нужно, кузнец со своими рабами (которые в параллельных стихах называются одновременно и поденщиками, работающими за поденную плату) становится у горнила:
И мехи рабы качают,
Сильно угли раздувают;
Так три дня проводят летних
И без отдыха три ночи;
Наросли на пятках камни,
Наросли комки на пальцах.
(Руна 10-я)
Нагнувшись к огню, Ильмаринеп стал смотреть, что получилось. И тут из пламени вышел лук для стрел. Он был чудесен на вид, "с золотым сияньем лунным", но "имел дурное свойство":
Каждый день просил он жертвы,
А по праздникам и вдвое.(Руна 10-я)
Кузнец Ильмаринен не обрадовался делу своих рук. Он сломал его, бросил назад в пламя и велел рабам снова поддувать. Опять они трудятся изо всех сил. И вот второй раз нагибается кузнец к горнилу. Теперь оттуда вышла лодка, прекрасная с виду: с золотым бортом, с медными уключинами. Но прекрасная лодка имела крупный порок:
Был челнок прекрасен с виду,
Но имел дурное свойство:
Сам собою шел в сраженье,
Без нужды на битву рвался.(Руна 10-я)
Кузнец Ильмаринен не обрадовался делу своих рук, он изломал челнок в щепки и бросил их в пламя.
Опять поддувают и стараются рабы. Опять, в третий раз, смотрит кузнец - из пламени выходит корова. Все как будто хорошо, корова красива с виду:
Но у ней дурное свойство:
Спит средь леса постоянно,
Молоко пускает в землю.(Руна 10-я)
Снова изломал кузнец свое детище. В четвертый раз из огня выходит уже плуг, но он не совершенен: он забирается на чужие земли, бороздит чужой выгон. Кузнец сломал и его.
В этих образах лука, лодки, коровы и плуга с "дурными свойствами" народный гений показывает еще не полное подчинение вещи своему творцу, еще тяготение орудий к старому, привычному, примитивному образу действий, к старым, прежним формам хозяйства - к войне как грабежу, к произвольным завоеваниям, к посягательствам на чужое добро, к некультурному животноводству (ленивая корова, пускающая молоко в землю). А Лоухи хочет именно Сампо, хочет машину, которая поднимет ее хозяйство.
И наконец, в пятый раз, Ильмаринен выковывает мельницу-самомолку, чудесное Сампо, которое сразу делает три больших дела:
И с рассвета мелет меру,
Мелет меру на потребу,
А другую - для продажи,
Третью меру - на пирушки.(Руна 10-я)
Сампо, по представлениям народа-крестьянина, - орудие мирного труда, оно дает пищу и создает запас.
Но Сампо приносит с собою вместе с зажиточностью и культуру. На вопрос Вяйнямёйнена, что делается в Похъёле, Ильмаринен, обманутый и высмеянный людьми Севера, горько отвечает:
Сладко в Похъёле живется,
Если в Похъёле есть Сампо!
Там и пашни и посевы,
Там и разные растенья,
Неизменные там блага.(Руна 38-я)
И когда все три богатыря Калевы, завершая эпос, отправляются отобрать у Лоухи назад Сампо и похищенная ими мельница разбивается на тысячи осколков, падает в море, которое выбрасывает часть этих осколков на берег Калевалы, - Вяйнямёйнен доволен и этими осколками. Он говорит о них:
Вот отсюда выйдет семя,
Неизменных благ начало,
Выйдут пашни и посевы
И различные растенья!
Блеск луны отсюда выйдет,
Благодетельный свет солнца
В Суоми на больших полянах,
В Суоми, сладостной для сердца.(Руна 43-я)
Для историка и филолога, а местами и для внимательного читателя, различие возраста отдельных рун и даже различные исторические напластования в одних и тех же рунах очень ясны.
В самом деле, мы встречаем в рунах отголоски таких древнейших форм родового общества, как матриархат и групповой брак, а в то же время в них попадаются упоминания о деньгах (и притом конкретных - пфеннигах и марках), о поземельных налогах, о замках и крепостях (отзвук средневековья); постоянно упоминаются в рунах рабы: Унтамо продал в рабство сына своего брата, побежденного в бою; кузнец Ильмаринен, построив свою кузню у Лоухи, хозяйки Севера, пользуется в работе помощью рабов, а в то же время эти рабы называются в рунах "поденщиками"; реже упоминается наемный труд - "наймычка из деревни". В предисловии к петрозаводскому изданию "Калевалы" 1940 года сказано, что этот эпос, "бесспорно, мог возникнуть лишь на стадии родового строя в эпоху его разложения. Не борьба феодалов и рыцарей изображается в поэме, как лживо представляет дело буржуазная наука, а борьба одних родов с другими. Но мы знаем, что в каждой общественно-экономической формации сохраняются пережитки пройденных ступеней развития и вызревают ростки последующей формации, зарождающиеся в недрах предыдущей… Наряду с обломками раннеродового общества мы находим в рунах "Калевалы" и элементы, правда не особенно многочисленные, распадения рода (рабство, частная собственность, деньги, товарообмен) и патриархата (власть родовладыки Унтамо)".
А вот и вековые напластования на свадебной руне, еще поющейся, еще не потерявшей своего бытового, злободневного значения. "Старый, верный Вяйнямёйнен, вековечный песнопевец" начинает петь величальную песню в доме Ильмаринена, где хозяйка только что приняла приехавшего с дороги сына с молодою невесткой. Вот он славит свата:
Хорошо наш сват оделся:
Шерстяной на чреслах пояс,
Что сработала дочь Солнца,
Дивно кольцами расшила
В дни, когда огня не знали
И огонь не появлялся…
Хорошо наш сват оделся:
Башмаки на нем от немцев…
Голова у свата в шлеме,
Поднялся тот шлем до тучи,
Вышиной с верхушку леса,
За него заплатишь сотни,
Марок тысячи заплатишь.(Руна 25-я)
В одном и том же славословии непринужденно притянуты и древнейшая эпоха, когда еще не было огня, и современность с ее немецкими башмаками и шлемом, стоящим тысячи марок. В той же величальной есть упоминание и о феодальной эпохе. О подружке невесты спрашивается, не живет ли она:
Там, за Таникой, за замком,
Там, за крепостью, за новой.
Но мешают ли эти противоречия при чтении, не воспринимаются ли они как нечто несуразное, разрывающее общую картину?
Народное творчество растет из поколения в поколение, устная речь передается от отцов к детям, и дети прибавляют к ней свое историческое самосознание, свой опыт, так же как сделают позднее дети их детей. Хронология устного творчества не имеет ничего общего со скромными цифрами одного человеческого века; она считает сотнями, тысячами лет, и читатель всегда чувствует это ощущение протяженного времени в народных былинах, в эпосе, в сказках. Сам Лённрот прекрасно понимал поэтическое единство собранного им материала и невозможность делить его "по возрасту":
"Подобные руны, - говорит он о более современных бытовых песнях, - употребляются и теперь в обыденной жизни карелов, как финляндских, так и российских… В эти руны, как, вероятно, и в прочие, вошло много нового и в содержании и в языке; однако их очень трудно и даже почти невозможно отличить от древнейших рун "Калевалы". Поэтому предпочитают не делать строгого различия между первоначальными и позднейшими рунами и считать древнейшие руны семенами, из которых в течение столетий, а может быть, и тысячелетий, выросла нынешняя жатва рун".
Автор "Калевалы" един - это трудовой народ, трудящаяся часть общества, которая всегда была и остается подлинным творцом величайших памятников искусства, как и всей материальной культуры. Трудясь над первобытной пашней, валя и сжигая лес, проходя первым железным плугом скудные поля, выковывая в горне орудия труда, выделывая из драгоценной березы тонкое тело музыкального инструмента, вытесывая лодки, закидывая сети в глубины озер и рек, защищая родные избы, недосыпая ночей, недоедая куска, - народ в могучей своей работе и борьбе слагал песни и пел их, оставляя в наследство детям. Кое-где он воспользовался в песнях названиями и понятиями того класса, который сидел на его горбу, как своеобразным, подчас не лишенным иронии "украшением" своих песен. Он величает жениха князем (это и в русских песнях, как и в карельских), он спрашивает, не из замка ли подружка невесты; но все это не затемняет подлинно крестьянских образов действующих лиц эпоса.
Вся "Калевала" - неумолчное, неустанное восхваление человеческого труда. Нигде, ни в одном стихе ее не найти и намека на "придворную" поэзию. "Калевала" сделана, как сказал Горький, "из грубого материала", из тех бессмертных северных гранитов, среди которых жили и трудились упорные труженики - карельские и финские крестьяне, но сделана с тем исключительным искусством, на которое способно только величавое творчество народа.
"Мощь коллективного творчества всего ярче доказывается тем, - писал Горький в 1908 году, - что на протяжении сотен веков индивидуальное творчество не создало ничего равного "Илиаде" или "Калевале" и что индивидуальный гений не дал ни одного обобщения, в корне коего не лежало бы народное творчество, ни одного мирового типа, который не существовал бы ранее в народных сказках и легендах".