Одновременно при этом все комментаторы и законодатели обращают внимание, что, обязывая еврея дать в долг нуждающемуся в деньгах человеку, Тора понимает, что никто не в состоянии выполнить эту заповедь по отношению ко всем нуждающимся и потому определяет порядок предпочтений при ее выполнении. Вот как этот порядок формулируется в Мехильте:
"… "народ Мой" – если еврей и нееврей собираются занять у тебя деньги, преимущество за "народом Моим", то есть за евреем (хотя, напомним, что выдача беспроцентной ссуды нееврею, в случае, если у еврея есть такая возможность, не только разрешена, но и желательна – П. Л.). Бедный и богатый – преимущество за бедным. Твои бедные (то есть близкие родственники) и бедные соседи – преимущество за твоими бедными. Бедные твоего города и бедные соседнего города – преимущество за бедными твоего города, как сказано: "… бедного, который с тобой…"…"
Однако, дав деньги в долг своему собрату-еврею, еврей-кредитор немедленно оказывается в весьма двусмысленном положении: по сути дела, после этого ему остается полагаться исключительно на честность и порядочность своего должника, а также на то, что тот действительно выбреется из нужды и сможет сдержать свое слово.
Нельзя сказать, что Тора совершенно не предусмотрела защиту прав кредитора. Напротив, еще р. Ишмаэль отмечал, что во фразе: "Если возьмешь в залог…" – Тора, оговорив обязанности еврея ссужать деньги нуждающимся, одновременно предусмотрела и защиту его прав кредитора, разрешив в случае, если он не уверен, что должник сможет вернуть деньги, взять у него залог.
Но стоит вспомнить, что полностью эта фраза из книги "Шмот" звучит следующим образом:
"Если возьмешь в залог одежду ближнего своего, до захода солнца возврати ему ее, ибо она – единственный его покров, одеяние тела его – на чем ему спать?!".
В книге "Дварим" эта заповедь повторяется:
"А если он бедный человек, не ложись спать, не вернув ему залога…"
Еще чуть раньше содержится другой запрет:
"Да не берет никто в залог ни мельницы, ни верхнего жернова, ибо жизнь он берет в залог…"
Итак, у крестьянина кредитор, по закону Торы, не может взять в залог мельницу или жернов, у кузнеца, соответственно, его молот и наковальню, у сапожника – его сапожные инструменты, так как изъятие у человека тех орудий труда, которые приносят ему и его семье пропитание, приравнивается Торой к убийству. И трудно не согласиться с логикой этого требования: если уж ты дал человеку деньги на то, чтобы он поправил свои дела, то уж будь последователен, не лишай его тех предметов, с помощью которых он обеспечивает свое существование и сможет накопить деньги на то, чтобы расплатиться с долгами.
Не может он взять в залог и одежду своего должника, особенно если она у него последняя. То есть теоретически ему это, конечно, разрешено, но если он берет в залог дневную одежду, то каждое утро, с восходом солнца, должен сам являться к нему в дом и возвращать ее, потому что у него нет никакого права лишить человека возможности выйти из дома. Если же он берет в залог постельное белье или одежду, в которой человек спит, то должен возвращать этот залог каждый вечер после захода солнца – "ибо она единственный покров его… – на чем ему спать?!".
Наконец, Тора предписывает кредитору уважать человеческое достоинство и всячески щадить чувства должника:
"Если ты ссужаешь ближнего своего чем-нибудь, то не входи в дом его, чтобы взять у него залог. На улице постой, а человек, которого ты ссужаешь, пусть вынесет тебе залог на улицу…"
Комментируя эту заповедь Торы, Уэлч пишет: "Тора вводит несколько запретов, призванных ограничить посягательство на человеческое достоинство в любых ситуациях и при любых обстоятельствах. Книга "Дварим" выдвигает целый ряд положений, которые, вне всякого сомнения, указали всем древним и современным этическим системам главное направление развития и те рубежи, которых им необходимо достичь… Любому из сынов Израиля, как бы он ни был беден, Тора гарантирует право на собственность и право быть хозяином в пределах тех четырех стен, где он живет".
Исходя из тех же соображений, а также из запрета на "притеснение", кредитору запрещено настаивать на выплате долга, если он знает, что у того сейчас нет денег. "Даже проходить перед ним запрещено, – говорится по этому поводу в "Шульхан Арух", – поскольку тот будет стыдиться, видя своего кредитора и зная, что он не в состоянии выплатить долг…"
Дополнительные сложности со взятием залога под долг связаны, во-первых, с тем, что, согласно Галахе, его следует брать в момент выдачи долга, а не через какое-то время после этого, а во-вторых, что кредитор обязан хранить взятую под залог вещь как зеницу ока и ни при каких обстоятельствах, ни под каким видом не имеет права ею пользоваться: ведь использование им залога в личных целях вполне может быть истолковано как получение процента на ссуду, то есть одно из самых страшных прегрешений.
О том, насколько тщательно выдающиеся знатоки Торы избегали столь двусмысленной ситуации, свидетельствует хотя бы история рава Лурбойма, у которого незнакомый ему еврей попросил ссуду, предложив взять взамен редкую старинную книгу. Взяв в руки книгу, раввин пролистал ее, вздохнул и сказал, что… готов дать ссуду без залога. Когда ученики попросили рава Лурбойма объяснить его неожиданное решение, тот ответил: "Я много лет искал эту книгу и мечтал прочитать ее. Пролистав ее, я понял, что не смогу удержаться, прочту ее и получу незабываемое удовольствие от этого чтения. Но воспользоваться залогом и получить от него удовольствие – значило бы получить процент на выданную ссуду, а я, естественно, не мог себе позволить совершить такой страшный грех!".
Наконец, положение, в которое ставит еврейского кредитора Тора, усугубляется еще и законом о "седьмом годе". Напомним, что каждые семь лет евреи в Древней Иудее обязаны были прекратить все сельскохозяйственные работы. Но смысл "седьмого года" заключался не только и даже не столько в этом: в этот год хозяин обязан был отпустить на волю рабов, вернуть владельцу купленную у него до этого землю. И, кроме того, "седьмой год" является годом прощения всех долгов:
"К концу семи лет установи отпущение. И вот в чем заключается отпущение: пусть каждый заимодавец простит долг ближнему своему и не притесняет ближнего своего и брата своего, когда объявлено отпущение от Бога. Чужеземца можешь ты притеснять, но долг брата твоего прости ему".
По сути дела, это означает, что заимодавец имеет права требовать от должника возвращения его долга исключительно до конца ближайшего седьмого года.
Следовательно, чем меньше времени остается до "седьмого года", тем рискованнее становится давать в долг, так как тем выше вероятность того, что он будет не получен назад, и Тора, предвидя те чувства, которые могут испытывать люди накануне этого года, предупреждает:
"Берегись, чтобы не было в сердце твоем злого умысла: мол, приближается седьмой год, год отпущения, и захочется тебе сделать зло бедному брату твоему, не дашь ему. Он же воззовет о тебе к Богу, и будет на тебе грех. Дай же ему, и да не будет досадно тебе, когда даешь ему…"
Понимая всю сложность ситуации, в которой оказывается человек, ссужающий деньги в соответствии с законами Торы, раввинистические авторитеты постарались сделать все возможное, чтобы в рамках этих законов защитить его интересы.
Во-первых, несмотря на то, что одалживание денег бедняку, согласно Торе, является обязанностью каждого более-менее обеспеченного еврея, в случае, если заранее известно, что должник попросту потратит эти деньги на удовлетворение своих низменных потребностей и с самого начала не собирается их возвращать, то еврей освобождается от этой обязанности.
К этому выводу пришел еще автор книги "Сефер хасидим", разбирая уже знакомую и даже чуть набившую оскомину читателю фразу Торы: "Если деньгами будешь ссужать народ Мой…".
"Поскольку Тора обязала давать в долг, то почему сказано: "если" – ведь "если" означает условие? – спрашивает он и тут же предлагает свой, весьма оригинальный ответ на этот вопрос: "Тем самым нас освобождают от обязанности давать деньги в долг мошеннику, который не вернет долг и который лишь притворяется нищим, хотя и есть у него деньги. Или денег у него нет, но есть хлеб, которым он не кормит своих сыновей, поскольку хочет совершить сделку и выгодно продать его. Или кто пьет, а детей своих оставляет без пищи; или кто содержит блудницу или замужнюю женщину. В этих случаях лучше дать ему пищу, чем одалживать деньгами, даже если он будет вынужден унижаться, еженедельно выпрашивая, чтобы подали ему. Поскольку он бесчестен – обречен на унижение. А поскольку он бесчестнее, то одолженные деньги он лишь растранжирит, что не принесет никакой пользы в хозяйстве. Если супруга его достойна доверия – дают деньги ей, или достойным доверия домочадцам…"
Во-вторых, согласно Галахе, выдачу денег в долг необходимо проводить как минимум при трех свидетелях и сопровождать выдачей должником кредитору долговой расписки.
В случае, если такая расписка и свидетели имеются и если долг не будет выплачен в срок, кредитор имеет право обратиться в раввинатский суд и тот примет постановление о выплате долга или продаже части имущества должника, с тем чтобы последний мог погасить долг. Но именно "части" – ни один раввинатский суд не может принудить человека выплатить долг, если ему нечем платить, и ни один раввинатский суд не конфискует у него предметы первой необходимости и орудия труда – по тем же причинам, по которым их запрещено брать в залог.
В-третьих, если в момент получения ссуды (или даже после этого, если стало ясно, что возвращение долга маловероятно) был взят залог и было оговорено, что в случае непогашения ссуды он переходит в руки кредитора, то последний вполне может оставить залог себе в качестве формы уплаты долга. При этом достаточно, чтобы в момент займа кредитор сказал при свидетелях: "Если ты не выкупишь эту вещь до такого-то срока, она станет считаться принадлежащей мне до сегодняшнего дня".
В ряде случаев кредитору разрешено сдавать залог в аренду и списывать получаемые за это деньги в счет погашения долга.
Предусмотрела Галаха и случаи защиты прав заимодавца в связи с наступлением "седьмого года".
Во-первых, если должник оговаривает в своей долговой расписке, что отказывается от своего права не платить долг по окончании "седьмого года", то этот год не отменяет его долга.
Во-вторых, если речь шла о долгосрочной ссуде, выплата которой была назначена после того, как пройдет "седьмой год", то ссуда сохраняет свою силу, поскольку кредитор не мог потребовать выплаты своего долга непосредственно в седьмой год.
В-третьих, кредитор может принести все имеющиеся у него на руках долговые расписки в раввинатский суд и попросить его взыскать для него эти долги – такие долги также не прощаются в "седьмой год".
В-четвертых, если под долг был взят залог, то он сохраняет свою силу и после окончания "седьмого года" – либо кредитор имеет право присвоить себе залог.
В-пятых, "седьмой год" не отменяет долги перед евреем, который действует от имени нееврея – например, в случае, если один еврей купил у нееврея долговую расписку другого еврея, так как сам нееврей потребовал бы взыскания этого долга в любом случае, невзирая на "седьмой год".
И, наконец, в-шестых, прузболь не прощается в седьмой год. В сущности, прузболь – это своеобразное постановление раввинатского суда, но с той разницей, что… для него совсем не нужен раввинатский суд. Кредитор может прийти к любым трем евреям, соблюдающим Тору и заявить перед ними: "Вот вам, судьям, я сообщаю, что всякий долг, который должны мне такой-то и такой-то, я взыщу, когда захочу".
Те, в свою очередь, пишут ему постановление, которое и называется "прузболь": "Мы заседали втроем одновременно, и пришел к нам имярек такой-то, давший в долг следующим евреям, и заявил…"
Правда, следует помнить, что прузболь опять-таки действует только в том случае, если должник владеет хоть каким-то, пусть самым минимальным недвижимым имуществом. Если же он, говоря словами русской пословицы, гол как сокол, то прузболь ничем не поможет – все его долги будут прощены ему в "седьмой год".
И вообще главная ставка в вопросе возвращения долгов, как уже было сказано, всегда делалась у евреев не на раввиантский суд, а исключительно на честность и Богобоязненность самого должника.
Помни о Кредиторе!
В числе множества замечательных историй о рабби Меире из Перемышля есть и рассказ о том, как он приехал в гости к одному из своих хасидов – богатому и хлебосольному купцу. Демонстрируя рабби свое поместье, купец привел его на конюшню и предложил выбрать любую из его лошадей в подарок.
– Ну что ж, – сказал рабби Меир, несколько раз пройдя между стойлами, – пожалуй, я выбираю вот этого!
И он показал рукой в сторону уже немолодого, но ухоженного коня. Однако, узнав о выборе ребе, купец неожиданно изменился в лице.
– Прошу вас, рабби, только не этого! – взмолился он. – Выберите любого другого, но этого я просто не могу вам подарить. Он – мой любимец! Вот уже много лет он служит мне верой и правдой, он покорен каждому моему слову, и потому я просто не могу его потерять…
– Что ж, – ответил рабби Меир, – если не хочешь подарить мне этого коня, значит, никакого не надо…
Обескураженный, испытывающий чувство неловкости из-за того, что обидел великого праведника, хасид направился вслед за ним в дом, и здесь рабби Меир неожиданно спросил его о том, дает ли он деньги в долг евреям.
– Да, конечно, – ответил купец, – но я все делаю по законам Торы: не беру процентов и напоминаю должникам об их долге только по истечении назначенного срока, причем стараюсь сделать это как можно деликатнее…
– И у тебя есть долговые расписки?
– Само собой; все свои бумаги я содержу в абсолютном порядке, – ответил купец.
– Можно на них взглянуть?
Совершенно озадаченный этой просьбой, купец все же принес гостю шкатулку с долговыми расписками. Ну, а когда рабби Меир попросил купца подарить ему одну из них, тот окончательно растерялся.
– Насколько я понимаю, уважаемый ребе, хочет взыскать деньги с кого-то из моих должников в свою пользу, – сказал он. – Разумеется, я готов подарить вам одну из расписок для этих целей, хотя, может быть, лучше, если я просто дам вам несколько сотен рублей наличными?! Причем я сделаю этот подарок своему ребе от всего сердца, с огромным удовольствием…
– Да нет! – отмахнулся рабби Меир. – Я прошу у тебя дать мне в подарок вот эту расписку! – и он протянул хозяину дома одну из находившихся в шкатулке квитанций.
Купец взял ее в руки, пробежался по ней глазами и сказал:
– Увы, эта расписка совершенно бесполезна – тот, кто написал ее, давно умер, так и не вернув долг. Выберите другую, и я с радостью дам вам ее в подарок.
– Но мне нужна именно эта! – настойчиво произнес ребе.
Не понимая, что происходит, но опасаясь, что второй его отказ окончательно обидит раввина, купец сдался:
– Ну, если вы так хотите, то берите. Хотя, если честно, я не понимаю…
– Значит, ты мне ее даришь? – повысил голос рабби Меир.
– Дарю! – подтвердил купец.
Сразу после этих слов раввин на глазах купца разорвал долговую расписку в клочья. И не успел он это сделать, как из конюшни прибежали слуги и сообщили купцу, что его любимый конь неожиданно издох.
Поняв, что два этих события каким-то образом взаимосвязаны, купец попросил у рабби Меира объяснений.
– Хорошо, – ответил раввин, – я объясню. Дело в том, что, как ты сам сказал, человек, расписку которого я только что порвал, умер, не выплатив тебе долг. Но так как Небесный суд не прощает невыплаченных долгов и всегда заставляет должника тем или иным способом заплатить его, то душа этого человека была приговорена к переселению в тело коня, который должен был служить тебе до тех пор, пока он не отработает свой долг или ты не простишь ему его. Именно поэтому этот конь был так покорен твоей воле. В тот момент, когда я разорвал расписку, я освободил его душу от долга…
Можно по-разному относиться к этой истории, но для нас она важна прежде всего потому, что в ней, как в зеркале, отразилось отношение иудаизма к проблеме погашения долгов.
Впрочем, в самой афористической форме это отношение было сформулировано рабби Шимоном в трактате "Пиркей Авот":
"Одалживающий у человека все равно, что одалживает у Вездесущего, как сказано: "Берет взаймы нечестивый и не платит, а праведник милосерднее и дает…"" (Теилим, 37:21).
Рабби Шимон не случайно ссылается в подтверждение этой своей мысли на текст "Псалмов", как бы призывая своего слушателя или читателя взять в руки эту книгу и прочитать отрывок, о котором она напоминает, полностью: "Берет взаймы нечестивый и не расплачивается, а праведный жалеет и дает. Ибо благословенные Им унаследуют землю, а проклятые им – будут истреблены. Господь направляет шаги мужа, одобряет его путь. Если упадет, не будет покинут, ведь Господь поддерживает его за руку. Был я юн и состарился, но не видел праведника и его детей просящими хлеба. Весь день он творит милость и дает взаймы, и над его потомством – благословение…"
Только после этих слов становится окончательно понятной концепция иудаизма в отношении ссужения денег одним евреем другому.
Берущий в долг деньги берет их не только у конкретного человека, но и у самого Всевышнего – и, следовательно, за возврат своего долга он отвечает прежде всего перед Ним.
Да, защищая права должника, Тора ограничила возможности заимодавца взыскать долг. Но если возможности кредитора и в самом деле ограничены, если от него можно попытаться скрыться, если по отношению к нему можно "тянуть волынку", бесконечно отсрочивая день погашения долга и находя для этого все новые и новые отговорки, то никто не в состоянии укрыться от всевидящего ока Творца Вселенной. И даже если должнику тем или иным образом удалось отвертеться от уплаты долга человеку, у которого он взял деньги, то Бог в любом случае взыщет с него этот долг и вдобавок наложит на него суровое наказание. В результате он может не только потерять невозвращенные деньги, но и расплатиться за свой проступок тем, что на него и на его семью начнут обрушиваться тяжелейшие жизненные испытания. И все это – не считая того приговора, который еще будет вынесен недобросовестному должнику на Небесном Суде, об одном из вариантов которого и рассказывается в истории о рабби Меире из Перемышля и его хасиде.
Нужно сказать, что подобных историй в еврейском фольклоре – великое множество, и суть многих из них сводится к обоснованию закона, согласно которому, если еврей не сумел расплатиться с долгами при жизни, то за него это должны сделать ближайшие родственники. Именно поэтому Хефец Хаим сразу после смерти жены, зная, что, будучи главой общества помощи беднякам, она наделала немало долгов, вывесил на дверях своего дома объявление о том, что каждый, кому осталась должна его жена, может прийти к нему и получить свои деньги.