Мы не спали всю ночь, периодически тушили загорающиеся от жара стены. Под утро пошел дождь, который превратил пожарища в груды черных дымящихся руин. На нашей улице целыми осталась только церковь и моя усадьба. Толпы потерявших кров людей стояли у ворот. Моя челядь раздавала им, что могла, но этого для сотен вмиг обнищавших людей все равно было мало. По улицам уже двигались отряды стрельцов, наводивших порядок и смотревших, чтобы не было большого воровства. Сегодняшний пожар, как я понял из разговоров, по московским меркам был небольшим. Но на меня, никогда не видевшего такого, этот пожар повлиял сильно. И я пришел к выводу, что хотя, скорее всего, мне придется оставить здесь классы и учить врачеванию в городе, все мои производства необходимо переносить в вотчину и сразу строить помещения так, чтобы возможность возгорания была минимальной.
Утром в уцелевшей церкви провели поминальную службу, все погорельцы не смогли попасть внутрь и стояли снаружи, пытаясь услышать слова отца Евлампия. Когда я шел по улице, с удивлением обнаружил, что большинство домов не были сгоревшими – их разломали и растащили жильцы, чтобы не дать распространиться огню. После пожара, кстати, отношение московского люда ко мне изменилось, если ранее оно было в основном настороженно-любопытным, то теперь, после того как из всей улицы остались стоять только церковь и моя усадьба, происшедшее наводило народ на мысль о промысле Божьем. А уж мои дворовые говорили вполне открыто, что только усердие боярина в вере спасло усадьбу от пожара.
Но пожар пожаром, а дела надо было делать, и я пошел смотреть, как готовится жилье для попа, которого обещал прислать митрополит, где можно будет устроить небольшую домашнюю церковь, чтобы проводить там службы и как можно больше времени уделять учебе.
Во второй половине дня вся рабочая деятельность в усадьбе возобновилась.
Мы открыли медпункт – принимали раненых и обожженных. Пришлось работать до вечера не покладая рук. Но зато мои будущие лекари получили хорошую практику по перевязкам и обработке ран. Мне же досталось больше всех, особенно вначале, когда почти с каждым обратившимся приходилось общаться лично, и только спустя пару часов меня перестали дергать по пустякам.
Даже для Антона нашлась работа, потому что было несколько пациентов с переломанными ногами, и ему пришлось давать наркоз, когда мне нужно было составлять кости. Пришедшие в себя больные с удивлением рассматривали гипсовые повязки и спрашивали, надолго ли их замуровали в камень. Приходилось объяснять, что ходить в повязке придется не меньше двух месяцев. Рентгена в моем распоряжении не было, и поэтому я предпочел называть сроки подлиннее.
Только когда начало смеркаться, толпа страждущих рассосалась, и мы облегченно вздохнули.
По всей округе горели костерки, это погорельцы, не нашедшие пристанища, собирались так ночевать. У более предприимчивых уже стояли какие-то времянки. В общем, было видно, что народ привык к подобным испытаниям. Тем более что всего за три года до этого Москва выгорела почти вся, и, может быть, поэтому народ сделал все, чтобы сегодняшний пожар не набрал такой же силы.
Я пошел к себе, намереваясь еще немного поработать, хотел составить планы занятий для своих учеников. И действительно, сел за стол и достал письменные принадлежности. Но глаза слипались так, что я еле нашел в себе силы добраться до кровати и моментально уснул.
Следующий день принес те же хлопоты. Хотя раненых и обожженных все же значительно поубавилось.
Зато нас посетил Ефимка Лужин. Он по сообщениям гонца уже примерно знал, что я намереваюсь ему предложить, и, еще не став тиуном, вел себя соответственно. Ключник шепнул мне на ухо:
– Я же говорю, этот в огне не сгорит и в воде не утонет.
Мы провели с Лужиным беседу и подписали с ним ряд, он стал тиуном моей вотчины, увеличившейся чуть ли не в два с половиной раза. Так как все села стояли рядом, Лужин знал всех живущих в них наперечет и со знанием дела вводил меня в курс событий. Я смотрел списки, данные мне дьяком из приказа, и только успевал подчеркивать допущенные ошибки. Мной даны были Лужину наказы, чтобы народец берег и лишнего себе не позволял. Кроме того, я сообщил ему, что милостью Иоанна Васильевича я, как только что получивший вотчины, на год освобожден от представления воев, но на следующий год мне надо будет поднять несколько оружных с конями. Сколько, еще уточню, но требовалось, чтобы он начал уже сейчас думать об этом и следующей весной эти люди были готовы.
Лужин привез мой заказ. На телеге лежало несколько снопов мутантного бесхлорофилльного ячменя, набранного деревенскими девчонками по моему приказу. По виду Ефимки было ясно, что его очень интересует, что боярин намерен делать с этим никому не нужным добром. Но вопроса этого я так и не услышал.
Также я приказал Лужину рядом с моей усадьбой в Заречье подыскать место для постройки мастерских и стеклодувной печи. Для того чтобы стало ясно, о чем идет речь, провел его по мастерской и показал здание со стеклодувной печью.
Ефимка крестился, шептал молитвы, но поскреб свою многострадальную лысину и заверил, что все понял. Только вот, если я хочу, чтобы до осени что-то было сделано, надо закупать лес, камень, нанимать артель и начинать стройку.
Услышав это, мой ключник болезненно скривился. Вопрос с деньгами в последнее время вставал достаточно остро. Хотя я и зарабатывал приличные суммы на лечении богатых бояр, но все это утекало как вода – тратилось на мои замыслы. Оставалось лишь надеяться на то, что оброк с двух вотчин исправит положение, тем более что по заявлению Лужина неурожая не ожидалось.
Строительство стеклодувной печи подходило к концу, а вот поиски компонентов для варки стекла продолжались. Гильермо весь приносимый ему материал чуть ли не облизывал, затем качал головой и выкидывал. Так что в ближайшие дни стекло нам не светило.
Лужин, получив инструкции, укатил в деревню. Прошло несколько дней, и у нас появилось пополнение: прибыло несколько человек – будущие живописцы. Все они были почти мальчишками, что меня очень порадовало. Потому что переучивать взрослых, предлагая им другие приемы письма, при моих скромных педагогических талантах было невозможно.
Попав после строгой монастырской жизни в сферу обычного московского быта, ребята оживились. Но весь кайф им поломал прибывший отец Варфоломей, здоровенный поп с мощным голосом. Наш отец Евлампий из Варваринской церкви рядом с ним совсем терялся.
Отец Варфоломей быстро обошел подворье, сунул нос во все щели. Не обнаружив ничего подозрительного, он весь свой пыл направил на бедных учеников, лекарей и живописцев. Батюшка так их замучил, что я в приватной беседе намекнул ему, дескать, царю и митрополиту не понравится, если некоторые из учеников не доживут до конца учебы! После этого отец Варфоломей сбавил напор и обратил все свое внимание на меня. Он чуть не обнюхивал то, что у меня было сделано, и выпытывал, почему я так нарисовал это, а вот это сделал так. Я же, зная, что мне никто не позволит резать трупы и изучать человеческое тело, решил, что все можно нарисовать – все части тела отлить из воска и соответственно раскрасить, тогда никто не скажет, что я занимаюсь кощунством и колдовством. Слава богу, что про зомби и религию Вуду здесь еще никто не знал.
Первые несколько занятий живописцы занимались приготовлением красок. С шумом и гамом этот вопрос за несколько дней был решен.
Так как я сам являлся художником-самоучкой и никакой школы за мной не стояло, очень трудно было продумать план занятий. Но потом я не мудрствуя лукаво применил известный принцип "делай, как я" и объяснял все по минимуму. Талантливый художник в момент схватит то, что надо, ну а те, у кого нет большого таланта к живописи, пусть занимаются чем-либо другим.
Зато медикам я все мог дать так, как необходимо. Естественно, с поправкой на уровень знаний, на который приходилось ориентироваться. Когда мои доходяги в первый раз зашли в комнату, предназначенную для учебы, они были поражены: на стенах висели мои рисунки с кровеносной системой человека, мускулатурой, сухожилиями и, конечно, костями. Когда я рисовал все это, сам не заметил, как потихоньку разошелся и изобразил массу подробностей, пока не очень нужных на уровне моих лекарей. Но каждый из них должен был оказать раненому помощь на поле боя, то есть правильно остановить кровотечение, вправить перелом, вывих и так далее. Поэтому знание строения человеческого тела было обязательным.
Отец Варфоломей против восковых и гипсовых муляжей сказать ничего не мог, но начал с подозрением выспрашивать меня, откуда я знаю, как эти органы выглядят. Я с трудом отговаривался тем, что видел все это в трактатах Авиценны. Также для лекарей у меня был предусмотрен курс траволечения, то есть сбора растений, приготовления настоев и их использования. Конечно, Аптекарский приказ существовал уже почти три года, но, насколько я знал, там еще практически не было людей для решения каких-либо вопросов, кроме лечения царской семьи. Возглавлял этот приказ думный боярин, кто, я еще не удосужился спросить. Но я-то знал намного больше, чем все тамошние специалисты. Между занятиями и приемом больных я с трудом выкраивал время, чтобы попытаться получить местный анестетик. В моей голове сохранились обрывки воспоминаний, из которых следовало, что выделенное из мутировавшего ячменя вещество грамин, обладавшее значительным анестезирующим эффектом, навело ученых на мысль о создании лидокаина, ну а я, по крайней мере, хотел получить грамин. Кроме того, я помнил, что местный анестетик анестезин был получен каким-то немецким аптекарем и представлял собой этиловый эфир пара аминобензойной кислоты. Но если этилового спирта у меня было много, то как получить эту кислоту, я понятия не имел. Поэтому начал работу с получения спиртового экстракта ячменя. Решил, что если удастся выделить грамин, попробую его применить при мелких кожных операциях, может, токсическое действие вещества преувеличено?
Но все мои химические опыты упирались в отсутствие стекла и резины. И поэтому я каждый день посещал уже завершающееся строительство печи для стекловарения. Около печи уже стояли поленницы дров, лежала огромная куча песка. Березовый уголь, камышовая зола и известняк хранились под навесом. Гильермо уже сам проявлял нетерпение, похоже, ему хотелось заняться своей основной работой, а у меня уже были начерчены эскизы реторт, колб, спиртовок, змеевиков и всего прочего, что я хотел получить.
Но первое стекло, которое мне было нужно, – это "жидкое стекло". Я так и не оставил мыслей получить силикон и использовать его вместо резины, тем более что можно было заранее сделать формочки для разлива полученной массы.
Но самым лучшим моим приобретением оказался молодой парень, ученик ювелира, которому я заказывал свои инструменты. Не знаю, что произошло у него с хозяином, но парень попался сообразительный и понял, что у меня он будет при деньгах. Так что вскоре у меня появилась еще и своя маленькая ювелирная мастерская, где изготавливались мои инструменты и, как я надеялся, однажды будет сделан первый микроскоп.
Прошел месяц. Я как врач уже был известен всей боярской Москве. Но из-за множества обязанностей, лежащих на мне, приходилось ограничивать прием и терять на этом приличные деньги. Мои помощники и помощницы успешно постигали трудную медицинскую науку, а несколько художников обнаружили недюжинный талант и в скором времени обещали оставить меня далеко позади.
Но сегодня у нас было эпохальное событие. Планировалась первая плавка стекла. Для этого приготовили два горшка из огнеупорной глины с разной по составу шихтой, один горшок был сделан как раз по моему заказу. Гильермо и его два помощника суетились у печи, и вскоре столб дыма повалил из высокой кирпичной трубы. Горшки поставили на свои места, помощники налегли на мехи, и первая варка началась. Особо любопытствующих вокруг не наблюдалось, у меня все занимались своими делами, и, кроме нескольких мальчишек, вокруг никто не ошивался. Но сам я не мог пропустить такого события.
Я так разнервничался, что даже упустил момент, когда в одном горшке стала плавиться шихта, превращаясь в аморфную мутноватую массу. Первым, конечно, "созрел" горшок со стеклом без добавки известняка. Гильермо по одному ему известным признакам определил готовность, вытащил горшок со стеклом и поставил его в специальную стойку. Когда же был готов расплав в следующем горшке, он жестом фокусника вытащил свою воздуходувную трубку и, захватив ею немного стекла, начал выдувать непонятно что. Он крутил и вертел этот сосуд, снова нагревал его и наконец поставил на стойку для отжига обычную бутылку. По его лицу градом тек пот, но мастер радостно улыбался испачканным в саже лицом.
Все, свершилось, мы были с первым стеклом. Дальше, как я надеялся, все должно было пойти полегче.
На следующий день Гильермо вновь продолжал свои опыты, а у меня из головы не выходил силикон.
Горшок с будущим жидким стеклом разбили, и стекловидная масса, находившаяся внутри, под моим руководством была осторожно размолота в мелкий песок и залита дистиллированной водой. Я понятия не имел, сколько времени будет растворяться этот продукт, но надеялся, что не дольше пары дней. Оставив емкость с этим составом в мастерской и распорядившись, чтобы его регулярно размешивали, я пошел заниматься своими многочисленными делами.
Довольно скоро крупинок стекла почти не осталось, а раствор приобрел характерный вид и запах хорошо мне знакомого канцелярского клея. Под внимательными взглядами моих помощников я налил в небольшой котелок немного жидкого стекла и столько же спирта и начал помешивать палочкой. Через несколько минут под изумленный вздох окружающих в котелке образовался белый студень, который при помешивании все сильнее уплотнялся. Я взял его в руку и скатал небольшой шарик, через десяток минут шарик стал плотнее, он уже немного пружинил при нажатии, а когда я попытался ударить им по столу, очень неплохо от него отскочил. Итак, я имел силикон, и теперь проблема более-менее герметичных пробок для моих опытов была решена. А кроме того, у меня в голове уже маячили силиконовые трубки для моего будущего фонендоскопа, дренажи и катетеры. Но для всего этого были необходимы формы, куда этот силикон можно заливать. Данным вопросом я не занимался, так как совсем не был уверен в успехе своего предприятия, но теперь, когда силикон был у меня в руках, требовалось срочно делать формы для отливки всего того, что я себе нафантазировал.
Первое настоящее стекло, которое получилось у Гильермо, сегодня тоже было расплавлено по новой, и наш стеклодув использовал его полностью, сделав полтора десятка разных сосудов.
А я еще больше озаботился безопасностью нашего единственного пока специалиста. И хотя была проведена работа и все вокруг уверились, что венецианца тут больше нет, но наличие стекла было не скрыть, а это наводило на всякие нехорошие для нас мысли. Хорошо еще, что Гильермо сам понимал, что выходить куда-либо ему не стоит.
И тут, как бальзам на душу, пролилось признание Верки Маньшевой, что ее Гиля согласен принять православную веру и пусть боярин готовит обещанное приданое.
Когда я спросил об этом у Гильермо, который уже вполне прилично говорил по-русски на бытовые темы, тот закивал и признался, что да, действительно, он согласен перейти в православие, но чтобы Верка сразу же вышла за него замуж, потому как ему надоело жить бобылем.
Как ни странно, больше всех решением венецианца был доволен отец Варфоломей, которому как раз и предстояло провести все обряды. Он был очень недоволен наличием у нас католика, и сейчас новость о согласии итальянца принять православие легла на его душу.
Отец Варфоломей сразу набросился на бедного стеклодува и начала готовить его к исповеди. Для меня было новостью, что католики, оказывается, переходят в православие третьим чином, то есть через таинство покаяния – исповедь, а потом через причащение на литургии Святым Дарам.
И вскоре у нас появился еще один православный по имени Сашка Дельторов. Наш Варфоломей, оказывается, обладал весьма специфическими знаниями языков и раскопал где-то, что имена Гильермо и Александр на русский переводятся как "защитник", и гораздо лучше, если у нас появится еще один Сашка, чем будет оставаться Гильермо. Только молодая невеста, тихая и скромная шестипудовая Вера, называла своего ненаглядного по-прежнему – Гиля.
Мне же пришлось выполнять свое обещание о приданом, и будущим новобрачным были отписаны земля в вотчине и деньги на обзаведение всем необходимым. Тем более что по моим замыслам все производство со следующего года должно было располагаться в вотчине, под соответствующей охраной, чтобы ни один любопытный глаз ничего не увидел. А здесь, в Москве, при всем желании тайны было не сохранить. Конечно, при переезде я терял возможность работать врачом и оказывать помощь богатым боярам, но для чего же я старался и готовил лекарей? Ведь это все были мои люди, и, в отличие от художников, за их учебу мне никакая казна не платила. Так что в наполовину опустевшей городской усадьбе можно будет обустроить небольшую больничку уже не для бояр, а для городского люда, имеющего кой-какую деньгу.
От Лужина приходили хорошие новости. Нанятые артели возводили мастерские и фундаменты для стекловаренной печи. Кроме того, Ефимка сообщил мне, что в моей новой вотчине есть заброшенная водяная мельница, и восстановить ее будет не очень сложным делом, так как в свое время она захирела из-за конкуренции с монастырской мельницей.
Но если я не оставлю своих мыслей о производстве бумаги, то эту мельницу они всем миром восстановят.
Я сидел у ювелира Кузьмы, молодого парня с небольшой кудрявой бородкой, голубоглазого, напоминавшего какого-то артиста из моей прошлой жизни. Несколько раз я пытал его, почему он ушел от своего хозяина, но Кузьма отшучивался, говорил, что его очень рано будили на работу.