Минут через десять в вечерней тишине послышался звук ударов и какой-то поросячий визг. Из темноты к воротам рванулась неуклюжая толстая фигура, что-то вопящая на ходу, а сзади бежали два молодца и, охаживая по жирным бокам кольями, приговаривали:
– Не суй свой нос куды не надо, целее будет.
Ворота распахнулись, и, получив последний подзатыльник, доктор Траппа пропахал носом московскую грязь, смешанную с конским навозом.
Ворота закрылись, и за ними слышалось оханье бедолаги, решившего подсмотреть, что там у боярина делается в усадьбе.
Еще через несколько минут подошел Федор, уже без кола, но с таким довольным выражением лица, что я подумал: "Все-таки тяга к кольям, наверное, заложена в русском народе на генетическим уровне".
И я сразу вспомнил поездку в деревню на картошку, которая произошла в моей первой жизни, и палисадник вокруг дома культуры, совершенно лишенный какой бы то ни было ограды – после танцев все колья из него были выдернуты и употреблены на дело защиты того, что каждый счел нужным в тот момент защищать. К своему удивлению, и я поддался этой тенденции и, крутя колом над головой и крича всем известные слова про маму, обрушил свое орудие на голову какого-то деревенского парня.
Травм, наверное, было мало, потому что предусмотрительные работники дома культуры специально строили заборчик из легких жердочек, которыми особо сильные травмы нанести было сложно. Но тем не менее пробитых голов хватало.
Подошедший Федор, тяжело дыша, сказал:
– Ох, хорошо мы его отметелили, но вот обгадился он под конец, близко к нему нельзя было подойти. Вот, Сергий Аникитович, в следующий раз схизматик вежливей будет и с почтением к вам подходить станет.
Я поблагодарил Федора и отправился в стеклодувную мастерскую. Работа там уже заканчивалась, в печи тлели остатки углей. А на подставках стояла стеклянная посуда. Пока еще ни одно из произведений моего стеклодува не было продано на сторону. Усадьба, как гигантская опухоль, пожирала все, что он производил. Моему ключнику, получившему в свое распоряжение стеклянную тару, было всего мало. Но мне требовались деньги, и поэтому вскоре должна была открыться новая лавка. Кадры для нее готовил мой тиун, с которым у нас сложились вполне деловые доверительные отношения, такие, какие только могут сложиться между боярином и мужиком.
Гильермо, или теперь уже Сашка, и его помощники отмывались от грязи и сажи. Увидев меня, они встали и низко поклонились. Махнув рукой, чтобы мастера продолжали свои дела, я стал рассматривать посуду, и тут мне в голову пришла идея: а не обогнать ли время и не заняться ли производством граненых стаканчиков для трактиров? Я подозвал Сашку, который уже переоделся в чистое и собирался уйти, и начал объяснять ему суть дела. Опытному стеклодуву ничего не стоило понять, что я хочу сделать, но до него никак не доходило, зачем мне именно такие стаканчики и стаканы. А в моем воображении на полках нашей лавки уже стояли граненые стаканы в подстаканниках.
"Вот только что из этих стаканов будут пить, – пронеслась в голове отрезвляющая мысль. – Чай-то где? В Китае? А Китай, он далеко, так что хочешь чаю из стаканов с подстаканниками, найди-ка сначала чаек".
Но маленькие стаканчики мы все же договорились начать делать, и я пошел в дом, думая, как бы сообщить Иоанну Васильевичу о волшебном напитке императоров Поднебесной, который бодрит, веселит и не хмелит.
На следующий день утром меня посетил редкий гость – воевода Дмитрий Иванович Хворостинин.
Встречал я его по первому разряду, в шубе, подаренной царем.
Выпив поднесенный напиток и вытерев усы, Дмитрий Иванович огляделся вокруг и удовлетворенно улыбнулся. Потом мы с ним обошли все подворье, он внимательно выслушал мои объяснения, улыбаясь себе в усы. Осмотр занял почти два часа, но, пока готовился обед, я пригласил дорогого гостя к себе в кабинет. Нам быстро принесли красивый штоф анисовой водки, и Федька самолично разлил ее по стеклянным подобиям рюмок.
Дмитрий Иванович внимательно осмотрел все, потрогал мебель, с моего разрешения выдвинул пару ящиков, задумчиво покрутил рюмку в руках, глянул на свет, понюхал водку и, перекрестившись, выпил залпом, я же зеркально повторил его действия. Миска с квашеной капустой стояла на столе, мы заели выпитое, и Дмитрий Иванович наконец изрек:
– Ты знаешь, Сергий, я ведь тогда тебя зимой, как кутенка в воду, кинул, а что делать, царский приказ. Да ты сам все понимаешь, ты все же Щепотнев. Но вижу я, хватка у тебя есть. Даже Иоанн Васильевич тебя без внимания не оставляет.
Мне же из твоих задумок больше всего лекари понравились: нет пока в нашем войске порядка с лекарями, и командира над ними нет, неведомо, кто кому подчиняться должен, что с ранеными и болезными делать. Я ведь чего приехал. Говорили мы с государем о тебе, так он и предложил, чтобы ты план написал, каким лекарское вспоможение должно быть. Сколько и чего надобно будет для этого. Сказал государь, что не один ты такую бумагу писать будешь, ну а если дело напишешь, быть тебе думным боярином. И тяготу эту тебе на себя тогда взять придется, может, и приказ отдельный под это дело будет. Понял, какие дела заворачиваются?
А сейчас еще… Тебе государь неспроста про невесту сказал, он мне еще в походе попенял, что бобылем ты ходишь, так что нашли мы тебе невесту. И Иоанн Васильевич как бы поручил мне сватом быть. Так что готовься, Сергий Аникитович, к сватовству. Осень наступает, вот еще месяцок-другой, и поедем сговариваться…
– Дмитрий Иванович, а кто же моя невеста будет, ты знаешь? Я против вашего с царем выбора идти не могу, но, ежели она косая там или горбатая, ты уволь, казните меня, но мне такой уродины не надо.
– Ха-ха-ха, – засмеялся Хворостинин. – Не переживай, красива твоя невеста, не крива и не косоглаза. Смотрельщица уже смотрела, и не одна. И родители уже ведают, что сваты к ним едут, что самый главный сват хоть и не присутствует, но все знает.
– Да кто же она есть-то?
– Скажу, что красива и молода, только пятнадцать исполнилось, в самом соку девка. Так что тоже не суетись, но товар готовь. Вижу я, не бедствуешь ты. Грешным делом, думал, помогать тебе поначалу придется, а ишь как оно получилось.
Кормили сегодня от души, Федька постарался угодить своему бывшему хозяину. Мы с Хворостининым еле выползли из-за стола.
После обеда разговор не клеился, тянуло в сон. И мой "отец", обняв меня на прощанье, уехал, пообещав обязательно быть через два месяца.
Я после его отъезда попытался уснуть, но сон куда-то пропал. Мыслей была полная голова. Это что же мне, как на конкурс, работу писать предложено? "Военно-полевая хирургия и санитария в условиях Средневековья".
А что, вполне можно попробовать написать такое наставление: о санитарии в войсках, об обязательном кипячении воды, о содержании в чистоте фляжек, котелков, а то каждый делает, что хочет. Надо высказать идеи сортировки раненых и многое другое. Я даже сел и начал набрасывать план такого наставления.
Но мои размышления прервали, ко мне пытался добраться наш стеклодув. Когда я спустился к нему, он с гордостью протянул мне первый в этом мире граненый стакан с четырнадцатью гранями. Когда спросил его, как он его сделал, он показал разборное устройство из деревянных плашек, с помощью которого и был выдут этот стакан. Я дрожащими руками взял стакан в руки, еще одна вещь моего времени перекочевала ко мне. А теперь дело за самоваром, если, конечно, его никто еще не придумал. Но если даже и придумал, то у меня его все равно нет. И я сразу, не откладывая дела на потом, отправился к Кузьме, чтобы нарисовать ему будущее творение.
Кузьма в это время сидел над чертежами моего микроскопа и задумчиво вертел в руках пластины бронзы. Мы на некоторое время переключились на проблемы микроскопа, но потом я сказал, что все равно стекол у нас пока нет, так что давай-ка, Кузьма, поразмыслим над самоваром и над подстаканником из серебра, такую вещь царю на стол не стыдно будет поставить.
В который раз я подумал: как хорошо, что я умею рисовать, сделал рисунок стакана с подстаканником и для хорошего ювелира все ясно. А вот с самоваром оказалось потрудней. Кроме рисунков, я ничего не мог представить, а вот как делается труба, как к ней прикрепляется луженый оловом бак – это уже не моя стихия. Но Кузьма, воодушевленный раскрывшимися перед ним новыми перспективами, был очень доволен.
Оставив Кузьму предаваться своим мечтам, я ушел наверх.
Настроение почему-то было отвратным. Я сел за письменный стол и, не зажигая светильника, сидел, глядя в темное окно, за которым не было видно ни одного огонька. Стояла тишина, и только иногда где-то слышался лай собак.
До этого момента у меня никогда не было ощущения такой пустоты и беспомощности. А впереди ожидались ужасные годы… Мне ведь будет сорок два или сорок три, когда настанет голод великий, если, конечно, я еще доживу до этого. Иоанн Васильевич умрет лет через десять, и что тогда? Вроде, насколько я помнил историю, после него должен был править Федор… или сразу Годунов? Вот ведь голова дурная, кто мешал историю учить? А сейчас сидел и даже правильной стратегии выработать не мог.
Ну ладно, с моей подачи Бомельку могут и раньше поджарить, но мне тогда придется самому быть врачом Иоанна Васильевича. Справлюсь ли я с такой задачей? Потом эта война Ливонская, из-за нее ведь, помнится, разруха пошла, может, ее надо прекращать? А я кто? Воевода, специалист по оружию – ничего не знаю, ничего не умею.
Нет, но все-таки Бомелиуса надо убирать, иначе я сам могу поджариться на сковородке, если он устроит мне какую-нибудь пакость. То, что он английский шпион, – понятно, но вот как это до царя донести?
А у меня выхода практически ни на кого не имелось. Один и был Хворостинин, так он с чего поверит, что Бомелиус все, что может, передает английской короне?
Заявить прямо царю, что Бомелиус шпион?.. Так можно и самому в пыточную попасть.
А если состряпать письмо на английском языке, адресованное… ну, положим, какому-нибудь лорду, да подкинуть в нужное время и в нужном месте. Уж меня-то точно в этом не заподозрят, где мне английский язык знать? А то, что будет он не очень правильным, так на это никто не обратит внимания, если у Бомелиуса найдут еще и компромат.
Воодушевленный пришедшей мне в голову идеей, я улегся спать. Уже засыпая, подумал: "Стал такой же сволочью, как и все. – И тут же оправдывая себя, пробормотал: – Какое время, такие и люди".
Я сидел и в десятый раз выводил староанглийскими буквами и оборотами:
"Досточтимый Бомелиус. Известная вам особа довольна вашими действиями и находит их верными в создавшихся обстоятельствах. Вы избрали правильную тактику постепенного умертвления вашего главного пациента. Будьте осторожны и берегите себя. Все деньги, как мы условились, хранятся у известного вам лица".
Я сочинял письмо и думал: разве можешь догадаться, что пригодится тебе в жизни? Когда на третьем курсе мединститута я встретил студентку иняза, повернутую на древней поэзии Англии, и между обжиманиями в подъезде сидел с ней в библиотеке, она восторгалась благозвучными переливами английской речи, я слушал, хотя подозревал, что, как это правильно произносится, не ведает ни один лингвист. Но зато сейчас знание немногих давних оборотов речи помогало придать моей записке хоть тень правдоподобности. Оставалось только каким-либо образом найти немного бумаги английского производства, притом так, чтобы никому и в голову не пришло, что мне нужна именно такая бумага.
В кабаке сидел пьяный немецкий рейтар. Еще недавно он поливал всех исковерканным русским матом, а сейчас неожиданно встал и вышел вон. Когда половой заметил, что рейтар оставил кожаную сумку, он рванул на улицу, чтобы вернуть немца. Но на улице уже никого не было видно. Когда половой вернулся, целовальник разглядывал содержимое сумки. В ней лежало несколько серебряных чешуек и пара запечатанных писем. Половой благоразумно не открывал письма, чтобы завтра отдать их своему знакомому дьяку, который за такие вещи ему довольно неплохо платил.
Элизиус Бомелий сидел в своем кабинете в довольно неплохом расположении духа. Все шло своим чередом, уже почти двадцать лет он в Московии, "лечит" московского царя и его семью, в родной Вестфалии про него все уже давно забыли, а в Англии ему даже не разрешили работать из-за отсутствия лицензии. Ну ничего, когда он приедет на остров, все увидят, как можно хорошо заработать в Московии. Неожиданно в дверь постучали, и в кабинет забежал встревоженный дьяк, которого Бомелиус подкармливал уже много лет.
– Слушай, дохтур, какую-то записку или письмо к тебе нашли. Многое в нем на тебя указывает как на отравителя царского, да еще говорят, что с Баторием ты переписку вел. Бежать тебе надо немедля. В жизнь не пошел бы тебя предупреждать, вражину, дак ведь на дыбе и меня за собой потянешь. Иоанн Васильевич еще не знает, так что время у тебя сегодня есть, давай, собирайся.
Бомелиуса, как я когда-то и читал, поймали в Пскове. Его привезли и долго пытали, а потом, к великой народной радости, проткнули вертелом и поджарили на гигантской сковороде. Я не злорадствовал по этому поводу, а сидел и рассуждал: интересно, было ли что-то в моих действиях, что сыграло такую роль в судьбе этого отравителя? А если бы я не написал этого письма, может, ничего бы не случилось, и он продолжал бы травить царя и всю его семью своими препаратами и травами?
Теперь я сидел и ждал, решит ли царь взять для себя молодого лекаря, не закончившего ни одного учебного заведения и воспитанного бабкой-знахаркой, к себе в личные врачи. Я понимал, что сейчас царь ведет разговор с ближайшими советниками, и не думал, что большинство склонится в мою пользу. Если бы это все случилось через год или два, наверно, все-таки моих сторонников было бы гораздо больше.
Похоже, что дебаты длились долго, потому что вызвали меня во дворец только через неделю после всех этих событий.
Снова я стоял перед троном и ждал, что мне скажет царь.
– Щепотнев, много я услышал за эти дни слов – и хороших, и плохих, но больше все же было хороших. Решил я: будешь ты у меня врачом личным, а второго мне из Англии пришлют. Так что вдвоем будете меня лечить.
Я собрался с силами и с дрожью в голосе заявил:
– Благодарю тебя, великий государь, за честь. Только казни меня сейчас, не буду я с аглицкими врачами работать, один аглицкий отравитель уже поджаренным закопан, не хочу со вторым таким же знаться.
Царь посмотрел на Хворостинина, стоявшего неподалеку, и, улыбаясь, покачал головой.
– Мне тут уже кое-кто сказал, как ты на такой приказ ответишь. Хвалю, что не побоялся сказать, что думаешь. Быть по сему. С сегодняшнего дня ты, Щепотнев Сергий Аникитович, личный мой врач! Но посмотрим, как дела пойдут, а то и других лекарей вызвать недолго. За такие деньги приедет их сюда не один десяток.
Мы сидели с царем в его личном покое, кроме охраны, никого не было.
– Ну рассказывай, Сергий, как ты лечить меня собираешься и от чего, – пристально глядя мне в глаза, сказал царь.
– Государь, я ведь не святой Лука, простой я человек и божественным даром не обладаю, все мое достояние – это руки, чтобы осмотр вести, и голова, чтобы думать. Так что если хочешь, чтобы я лечение какое-то назначил, мне сначала с тобой нужно будет долго говорить: где что беспокоит, как спишь, как, прости, по надобности ходишь. Потом надо будет все тело руками просмотреть, ухом послушать. Вот когда я все это сделаю, тогда и про лечение можно будет поговорить.
И еще я скажу… Государь, ты властен над страной нашей, над моим животом также. Я бы хотел, чтобы ты меня в отношении здоровья своего слушал, как я тебе во всем остальном подчиняюсь и выполняю все приказания. Я вот знаю, например, что ты постами непосильными себя изнуряешь – это дело великое, угодное Господу. Но ведь ты великий государь, которому сам Господь власть вручил. Старец в пещере, постом тело изнуряющий, только за себя ответственность несет, а ты, великий государь, перед самим Господом отвечаешь за царство, тебе данное. И тебе, государь, всенепременно надо посты соблюдать, но без изнурения тела своего, чтобы ты державой править достойно мог.
От уставившихся на меня пронзительных глаз царя мне стало не по себе.
– Так ты, Щепотнев, считаешь, что, изнуряя тело, я ущерб державе наношу?
– Да, государь, когда ты решения свои принимаешь, голова ясная должна быть. Ежели государь здоров телесно и духовно, то царство его будет процветать.
Иоанн Васильевич хмыкнул:
– Складно говоришь, лекарь. Давай тогда, приступай к делу своему.
В течение двух часов я тщательно осматривал царя. Тот во время осмотра не молчал, а периодически спрашивал, что я такое делаю и почему раньше никто из врачевателей такого не делал.
Я же продолжал осмотр и постепенно приходил к выводу, что на данный момент каких-либо особых заболеваний внутренних органов у царя нет.
Единственное – была немного увеличена печень, на что я сразу обратил внимание, еще имелся выраженный остеохондроз грудного и шейного отдела позвоночника. Кожа тела оказалась чистой, только на шее и пояснице имелся не очень выраженный дерматит, как будто здесь царя мазали какой-то мазью, что Иоанн Васильевич и подтвердил, сказав, что Бомелий мазал его, чтобы снять боли. Все жалобы, которые сам царь предъявлял, конечно, могли входить в симптомокомплекс отравления ртутью, но с таким же успехом это могли быть и проявления совершенно других болезней.
Передо мной сейчас стояла задача полностью изолировать пациента от дальнейшего контакта с ртутью, я не надеялся, конечно, что удастся вывести всю ртуть из организма, но все-таки в течение последующей жизни ее количество в организме будет уменьшаться. У меня не имелось пока ни унитиола, чтобы выводить из организма тяжелые металлы, ни сероводородных ванн. Хотя… надо будет продумать о возможности их получения.
Так что передо мной стояла задача: объяснить царю необходимость правильного питания, правильного чередования сна и бодрствования, соблюдения постов без голодовок. Потом я планировал еще давать ему успокаивающие сборы на ночь, и кроме того, пару его телохранителей выучить на массажистов, показав своим личным примером, как нужно проводить массаж спины и шеи. К сожалению, у меня еще не было мазей обезболивающего плана, но я уже в ходе осмотра царя спросил, кусали ли его пчелы, и узнав, что ничем особым эти укусы не заканчивались, решил, что можно будет заняться и апикотерапией. Про змеиный яд я, конечно, помнил, но мне было даже страшно подумать, что со мной сделают, если узнают, что я мажу царя мазью со змеиным ядом.
Во время беседы Иоанн Васильевич все пытался завести разговор про астрологию, но я старался представить себя совершенно несведущим в этом деле, что, впрочем, так и было. И я понял, что вскоре вакантное место астролога при царе будет кем-то занято.
У царя во время беседы стало ломить руку, и тут я решился и, массируя ее, начал самый освоенный бабкин заговор. Царь оказался очень внушаемым пациентом, и, когда я закончил, он, глядя на меня блестящими глазами, сказал:
– А ведь нисколько не болит рука, совсем прошла. А Бомелька бы сейчас за мазью вонючей побежал.
На сегодняшний день в моем присутствии царь больше не нуждался и, приказав, к которому часу мне быть у него завтра, он отпустил меня.