– Это не пораженчество. Отнюдь. Я трезво оцениваю обстановку и предлагаю меры, по устранению сложившегося, мягко говоря, опасного положения. Совершенно правильно то, что с бойцами и командирами проводят серьезную политическую подготовку, но этого совершенно недостаточно для того, чтобы красноармейцы с командирами превратились в армию. Винтовку мало выдать, ей еще нужно научить пользоваться: стрелять, ухаживать за ней, уметь правильно выбирать позиции на местности для ведения огня, окапываться, маскироваться и многое другое. И это только обычный стрелок-красноармеец. От того же лейтенанта требуется намного больше. Я бы даже сказал – на порядки. Вы же не доверите ремонтировать свои сапоги сапожнику, который первый раз в жизни взял молоток?
– Допустим, – кивнул Каганович. – Но при чем здесь промышленность? Ведь если мы сейчас начнем принимать меры, то за четыре-пять лет сможем подготовить хороших командиров.
– Никого мы не сможем подготовить, – с улыбкой произнес Михаил Николаевич. – Вы в курсе, сколько готовят полноценного лейтенанта по опыту мировой практики? Три-четыре года. Да, Советский Союз особое государство, но это не значит, что мы сможем кардинально сократить сроки подготовки, сохранив приемлемым ее уровень. И это лейтенанта. А капитана? А майора? Чтобы у нас что-то серьезное получилось, нам нужно десять-пятнадцать лет. Не меньше. У нас их нет.
– Вы так в этом уверены?
– Я могу ошибаться, но вся Европа уже закипает и скоро начнутся первые предвоенные конфликты. Например, в этом году, если все пойдет так, как идет, должен произойти военный переворот фашистов в Испании, который получит самую тесную поддержку со стороны Третьего Рейха и Италии при пособничестве Великобритании и Франции.
– И когда, по вашему мнению, должен произойти этот бунт?
– Сложно сказать. Летом. Июль. Может быть август. Я не посвящен в подобные тонкости.
– Почему вы уверены в том, что Великобритания с Францией его поддержат?
– Я не уверен в этом, а предполагаю, ибо именно так и складывается международная обстановка. Лондон очень недоволен существованием Советского Союза и стремится, в своей традиционной манере, найти того, кто нас уничтожит. На эту роль прекрасно подходит Германия. Мощный национальный и социальный подъем. Реваншизм.
Обида на весь остальной мир за Версаль. Европа очень быстро закипает. Хорошо, если у нас есть пять-шесть лет. За этот незначительный срок подготовить командный состав РККА с нуля просто не реально.
– Почему же с нуля? – Возмутился Каганович.
– Давайте говорить начистоту?
– Я только этого от вас и жду.
– Практически все герои Гражданской войны, что в настоящий момент командуют бригадами, дивизиями и корпусами, являются яркими примерами должностного несоответствия. Решись мы на объективную переаттестацию, без оглядки на заслуги и партийную совесть, и их всех придется серьезно понижать в звании, ибо им банально не хватает знаний, умений и навыков для полноценного управления вверенными войсками. Войсками. У нас не так и редки комбриги и комдивы, которые по уровню своего мышления никуда не ушли от унтер-офицеров царских времен.
Только звание сменили и должность. Не говоря уже о младшем командном составе из числа молодежи, который совершенно отвратительно обучен. Поэтому, я убежден в том, что нам нужно опираться не только и не столько на идеологически верные лозунги, но под любыми предлогами начать заниматься серьезной подготовкой к большой войне, которая не станет простой, быстрой. И вряд ли пройдет по сценарию "малой кровью на чужой территории". Так что, чтобы вывести из-под удара вражеской авиации, а то и захвата, наши промышленные объекты, их нужно перевозить на Урал, в Сибирь, в Северный Казахстан. Возможно даже на Дальний Восток. Не все, конечно, а только те, что находятся в стратегической близости к западной границе. Причем, переселять вместе с ними рабочих и семьи. Заодно, это позволит потихоньку произвести модернизацию производственных мощностей, временно выводя их из производственного цикла. Вы ведь не хуже меня знаете, какой бардак сейчас творится на заводах в этом плане. А представьте, какой ужас начнется, когда заводы начнут бомбить и их придется вывозить в Сибирь экстренно, попутно уничтожая немалую долю оборудования, просто потому, что погрузить в эшелоны получается только половину.
– Предложенная вами схема очень серьезно затруднит снабжение армии всем необходимым, например, снизит объем выпуска тех же танков.
– Снабжение сейчас. Зато позволит модернизировать предприятия за счет закупаемых в той же Германии станков и вывести их в безопасное место, позволяющее им работать даже в том случае, если наши войска будут вынуждены серьезно отступить.
Это запас прочности Советского Союза. И лучше его подготовить заранее, разворачивая вдумчиво и в спокойной обстановке, а не в авральном режиме.
– Модернизация… – Задумчиво произнес Каганович. – Это вы хорошо задумали, но как нам ее произвести? Своих станкостроительных мощностей у нас остро не хватает, а объема поставок из Германии явно недостаточно для осуществления предложенных вами задач.
– Почему недостаточно? – Удивленно спросил Тухачевский. – Нам ведь нужно модернизировать не всю промышленность, а только стратегически важное военное производство, да и то, не все, а только его часть, которую мы будем перебрасывать в удаленные регионы из мест, опасно близких к западной границе. Ну и станкостроительные предприятия, но их, я думаю, можно вполне отнести к стратегическим военным объектам. То есть, не распылять станки по разным объектам, а наносить, так сказать, концентрированные удары по плохому оснащению…
Разговор был резкий, долгий и непростой. Так что, когда спустя три часа, Каганович вышел от Тухачевского, выглядел он глубоко задумчивым и погруженным в себя. Не лучше выглядели и сотрудник НКВД, производивший запись беседы на телеграфон. Он ведь все слышал и прекрасно понимал.?
Глава 3
17 марта 1936 года. Московская область. Село Волынское. Ближняя дача.
"Два часа ночи" – отметил про себя Сталин, подняв глаза на циферблат массивных часов. В кабинете было тихо и как-то пустынно, несмотря на присутствие Кагановича, Молотова и лейтенант госбезопасности, управляющего аудиоаппаратурой.
– Любопытный разговор у вас получился, товарищ Каганович, – неспешно, буквально взвешивая каждое слово, произнес Сталин. – Очень любопытный.
– Его дворянскую сущность не искоренить, – недовольно пробурчал Молотов.
– Причем тут дворянская сущность? – Спокойно спросил Сталин, кивнул лейтенант госбезопасности, дабы тот вышел из комнаты. Обесточив аппарат, сотрудник ГУГБ НКВД бесшумно вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Ну как же? Рабочие с крестьянами его, видите ли, не устраивают на руководящих постах. Герои Гражданской войны у него некомпетентные и неответственные товарищи.
– А вы не думали, что он просто сетовал на то, что рабочие и крестьяне, занимающие высокие посты, не образованы, но других нам брать неоткуда и нужно работать с теми, что есть? Или вы считаете, что нам всем не нужно учиться? Что мы уже все знаем, все умеем и нам море по колено?
– Товарищ Сталин, я не это имел в виду… – осекся Вячеслав Михайлович.
– А что вы имели в виду, товарищ Молотов?
– Тухачевский презрительно отозвался о героях Гражданской войны, назвав их некомпетентными специалистами, указав на то, что их звания и положение незаслуженно завышены…
– Вот как?! – Вскинул брови Сталин. – Хорошо, давайте разберемся по порядку. Не будем говорить про армию. Давайте взглянем на деятельность СНК. Вот скажите нам, какой брак продукции у нас на предприятиях допускает Наркомат тяжелой промышленности? – Молотов сник. – И почему?
– Так ведь оборудование устарело и слишком пестрое. Из-за этого два завода могут выпускать одинаковую продукцию по разным технологиям. Ведь ее нужно подгонять под наличное оборудование. Это создает огромное количество трудностей. Кроме того, у рабочих очень низкая квалификация в основной массе.
– И это объясняет регулярный срыв планов? Директора заводов что, не понимают, какие у них технические возможности? Зачем они рапортуют о том, что их предприятия в состоянии изготовить то, что выше их сил? Почему они врут? Или может быть, банально не могут оценить ситуацию? Не хватает квалификации? Знаний?
– Кто же предусмотрит все непредвиденные обстоятельства? – Развел руками Молотов.
– Брак слишком непредсказуемая вещь.
– Непредсказуемая? Вот как? Почему же тогда наши партийные товарищи уже привыкли к тому, что брак меньше пятидесяти процентов по указанному выше наркомату никогда не опускается? Это, по вашему мнению, нормально, когда минимум каждый второй экземпляр продукции наркомата тяжелой промышленности не удовлетворяет весьма скромным требованиям приемки? Настолько скромным, что в той же Германии на заводах Круппа, у нас бы и десятой части продукции не приняли бы. Как же так?
Почему с этим безумным объемом брака не борются наши инженеры, администраторы, партийные работники и другие ответственные товарищи? Что им мешает? Может образования не хватает? Ах да, они уже считают себя самыми умными. Как же я забыл? А контрреволюционер Тухачевский имеет наглость им за это пенять. Какой негодяй! Вы только посмотрите на него!?
– Товарищ Сталин… – попытался оправдаться Молотов, но, ему не дали. Сталин уже слишком разозлился.
– Или у ответственных товарищей слишком слаба их пролетарская совесть? Почему же тогда рабочие в европейских странах, находясь под пятой эксплуататоров, показывают большую эффективность труда? Может быть, нам стоит поучиться пролетарской совести на заводах Круппа или Армстронга? – Сталин смотрел на Молотова, настолько холодно и жестко, что у того на спине вышибло холодный пот.
– Товарищ Сталин, – вкрадчиво обратился к вождю Каганович, стремясь снизить накал обстановки. – Ситуация действительно непростая. Но, если пойти на поводу у Тухачевского, то нам придется возрождать некоторые старые порядки, а местами, так и вообще – открыто применять решения, используемые на капиталистических предприятиях. Да, миграция заводов и фабрик подальше от западной границы – дело очень правильное и чем раньше мы за него возьмемся, тем лучше. Однако ведь это только полумера. Вспомните, критику, которой он подверг, например, тот же институт комиссаров. Разве коммунисты на это могут пойти?
– Настоящие коммунисты реалистично смотрят на вещи, товарищ Каганович. – Медленно произнес Сталин. – Если для повышения эффективности управления войсками потребуется укреплять всемерно единоначалие в армии, то нам всем придется пойти на это, окончательно переведя комиссаров в ранг заместителей по личному составу.
По крайней мере, товарищ Фрунзе именно этой линии придерживался. И у нас нет оснований ему не доверять. Однако этот вопрос явно не первоочередный. Для начала нам нужно опробовать существующую схему управления в современной боевой обстановке, а не идти на поводу эмоций или теоретических расчетов.
– Тогда получается, что критика Тухачевского верна, а мы все шли не той дорогой?
– Спросил Каганович, видя, что Вячеслав Михайлович полностью деморализован.
– Насколько она верна, покажут время и проверки. Но рациональное зерно в его словах, безусловно, присутствует. Кое-что подтвердилось и это ужасно.
Объединенная оппозиция чем нам грозила? Максимум расстрелом, ибо Троцкий не простил бы нам презрения его величия. Та же ситуация, что складывается сейчас, намного опасней. Она грозит не только смертью всем нам, что, по большому счету не так уж и страшно, но и полным крахом всех наших надежд, мечтаний и чаяний.
Провал дела Октября стал реален. И если мы проиграем, то Европа, а потом и мир падут под ударами нацизма и фашизма. Вы этого хотите? Чем дальше компетентные товарищи работают над его заявлениями, тем больше они похожи на правду. А значит нам придется столкнуться лоб в лоб со всей Европой, имеющей крепкий тыл, надежно скрепленный фашистской идеологией. Конечно, она слабее нашей, но, товарищи, ни о каких восстаниях сознательных рабочих в тылу врага речи быть не может. Нам придется долго и упорно сражаться с лучшими армиями мира, объединенными под знаменами Вермахта. Вы считаете, что это шутки? Я – нет. Ибо каждый невзвешенный шаг, каждый шаг, сделанный под давлением эмоций и сиюминутных желаний, может не только привести к лишним десяткам тысячам погибших товарищей, но и… – Сталин оборвал свою речь и вернулся за стол, принявшись молча набивать трубку. Тишина длилась минуту.
– Товарищ Сталин, но как нам поступать в такой ситуации? – Спросил пришедший в себя, но все еще деморализованный Молотов.
– Вот это, товарищ Молотов, уже совсем другое дело, – произнес пыхнув трубкой Иосиф Виссарионович, лукаво улыбнулся и пригласил их сесть за стол, поближе.
Предстояло многочасовое рабочее совещание. Когда Молотов и Каганович вышли от Сталина уже давно рассвело. Но ночное бдение не прошло бесследно.
– Хозяин на взводе, – задумчиво произнес Каганович, когда они остановились на крыльце, чтобы немного подышать свежим воздухом и покурить.
– Хозяин? – Пробуя это слово на вкус, переспросил Молотов. – Да, очень на то похоже.
– А ведь все могло сложиться совсем иначе… – Усмехнулся Лазарь Моисеевич. – Доберись Ежов до Тухачевского раньше, чем тот осознал бы сложившуюся ситуацию, мы бы ужасались глубинами падения армейских командиров и в припадках ярости подписывали расстрельные списки. Знаешь, меня немного лихорадит. Ощущение, будто мы прошли по краю бездонной пропасти.
– Но ведь ничего не изменилось, – пожал плечами Молотов.
– Изменилось то, что мы теперь знаем, что делать. Да и этого психического до руководства НКВД не допустили. Думаю, теперь все будет по-другому.
– И очередной дворянин станет Героем Советского Союза… – улыбнулся Молотов. – Не много ли их стало?
– Это имеет значение? Мне кажется, что намного важнее не их происхождение, а их поступки. Тухачевский же уже сделал достаточно для того, чтобы с ним считаться.
– Ты думаешь,… Хозяин ему верит?
– До конца нет, но уже, по крайней мере, серьезно относится к его словам. Так что, хотим мы этого или нет, нам нужно будет поступать так же. Понять бы еще кто за ним стоит. Вряд ли его демарш был поддержан его старыми друзьями. Кто теперь его поддерживает и продвигает?
– Я думаю, что никто. Он решился на собственную партию, и пока ведет ее недурно.
– Почему ты так считаешь? – Удивленно переспросил Каганович.
– Сегодня в кабинете Хозяина я вдруг осознал, что Тухачевский играл ва-банк, поставив на кон свою жизнь. Ты думаешь, кто-нибудь на это решился бы, не играя сольную партию? Вряд ли. В любом случае, происков Троцкого или армейцев за его демаршем, я бы не стал искать. Тем более, что он именно по ним и ударил.
Глава 4
22 марта 1936 года. Московская область. Село Волынское. Ближняя дача.
– Здравствуйте товарищ Сталин, – кивнул Слуцкий, – Добрый день, товарищ Берия.
Слуцкий был собран и подтянут как никогда. И на то у него были очень веские причины. Дело в том, что пять дней назад произошла кадровая перестановка в НКВД, вызвавшая откровенное замешательство в рядах сотрудников этого ведомства. Генрих Григорьевич Ягода неожиданно для всех был освобожден от смежных должностей и оставлен только на посту наркома НКВД, причем имея перед этим очень долгий разговор со Сталиным. Поговаривают, что лицо наркома после той беседы имело вид очень бледный. Впрочем, свою традиционную хамоватую манеру общения закостенелого завхоза с какой-нибудь овощной базы, Генрих Григорьевич как-то подрастерял буквально за несколько часов. Ни крика тебе, ни хамства, ни оскорбления подчиненных. Конечно, интеллигентные манеры у наркома не прорезались, ибо не откуда, но взвешенности в нем прибавилось изрядно. Эффект от этого получился очень необычный – его вежливость испугала всех чрезвычайно. "Что там случилось?" – стучал навязчивый вопрос в мысли руководства НКВД и приближенных к телу.
Позже в своих воспоминаниях Ягода напишет, что в тот день Сталин вызвал его и положил перед ним папку с документами, предложив ее прочесть. А сам сел напротив и молча, закурил трубку, внимательно наблюдая за каждым его движением, каждой морщинкой на лице. Впрочем, посмотреть там было на что. Генрих чувствовал, что нарастающий ужас от прочитанного с каждой минутой все сильнее отражается на его лице. А закончив беглое изучение бумаг, так вообще – едва удерживался на стуле.
Да что и говорить, от банальной паники его останавливало только понимание необратимой фатальности подобного поступка, промелькнувшее где-то на краю сознания.
– Генрих, – выпустив струйку дыма, сказал Сталин, – ты все понял?
– Это же… – дрожащим голосом начал что-то говорить Ягода, но просто бессильно опустил голову и уставился в пол, судорожно сжимая пальцами края картонной папки.
– Ты зарвался. Забыл о том, кто ты и зачем поставлен наркомом. На этом тебя и подловили наши общие враги. Подумай об этом, – продолжил Сталин. – Мог погибнуть и ты, и твоя жена, и твой сын, да и уже не молодые родители пострадать. А также очень много людей, последовавших твоему примеру. Или ты полагал, что если Партия нуждается в тебе как в ответственном и трудолюбивом сотруднике, то можно вконец распоясаться? Начать барствовать? Погрязать в разврате? Разлагать моральный облик советского чекиста и всего НКВД? Ты понимаешь, что своей глупой дуростью чуть не подвел под монастырь не только своих людей, но и всю страну? Ты едва не подвел меня. Ты слышишь меня, Генрих?
– Слышу… – подавленно ответил Ягода. За какие-то полчаса спесивый облик народного комиссара внутренних дел изменился чрезвычайно. Теперь на него было жалко смотреть. Генрих Григорьевич выглядел как совершенно забитая собака, над которой заносили палку для последнего удара… финального в ее жизни.
– Вот, – Сталин достал из стола лист приказа. – Ознакомься.
– Что это? – С нескрываемым ужасом спросил Генрих, пытаясь сосредоточиться на прыгающих перед его глазами буквах.
– Твой второй шанс. – Иосиф Виссарионович смотрел Генриху в глаза твердо и холодно. – И помни, товарищ Ягода, – произнес с нажимом Сталин, особенно выделяя слово "товарищ", – незаменимых людей у нас нет… – После чего Сталин ему кивнул, дескать, можешь покинуть этот кабинет. Но, когда Ягода на полусогнутых ватных ногах уже почти покинул кабинет, до его ушей донеслась финальная реплика разговора: – И чтобы я этого белого френча больше никогда не видел. – Генрих Григорьевич обернулся, как-то потерянно кивнул, что-то пробормотал и, видя, что Сталин вернулся к работе над какой-то бумагой, постарался как можно тише и быстрее выйти.
После чего минут пятнадцать пытался собраться с мыслями в приемной, выпив весь графин воды, что стоял у Поскребышева на столе, к неудовольствию последнего.