Возвращался Иван домой, в съёмную однокомнатную квартиру-хрущёвку, мрачнее тучи: небольшие сбережения уже заканчивались, чем платить хозяину за жильё, не понятно, чем кормить семью и как вообще жить дальше, тоже не понятно. В его жизни бывали периоды несравнимо хуже, но тогда он отвечал только за себя и выживал только сам. Что делать теперь, когда на нём семья, Иван не знал. И это бессилие угнетало сильнее всего, вызывая раздражение, он сдерживал его, понимая, что жена и дети тут не при чём.
Однажды он пришёл к офису и не увидел никого из мужиков. Толкнул белую пластиковую дверь с запылённым стеклом, уже привычно ожидая, что та заперта. Однако дверь неожиданно подалась.
С застучавшим от волнения сердцем Иван вошёл в помещение, надеясь увидеть сотрудников, услышать голоса. Но там стояла тишина, электричества нет, и только благодаря большим окнам было вполне светло. Дверь в кабинет директора оказалась приоткрытой оттуда доносились шаги.
Иван направился туда, у двери остановился, прислушиваясь. Кто-то шуршал бумагами, изредка ходил, что-то бормоча.
Он зашёл без стука и увидел директора - плю гавенького мужика, имевшего, несмотря на свою невзрачную внешность, хватку бульдога: в былые времена его фирма процветала.
От неожиданности директор едва не шарахнулся.
- Вы кто? - спросил он напряжённо.
- Здравствуйте, Василий Николаевич. Я - Никитин, работал у вас каменщиком на четвёртом участке.
- А-а! Понятно, - директор почувствовал себя увереннее. - Вы что-то хотели? Кстати, что вы тут делаете? Компания временно не работает.
- Я знаю, Василий Николаевич. Мне б зарплату получить или хотя бы аванс. А то денег совсем нет, как семью кормить, чем за квартиру платить, не знаю. Жена тоже без работы сидит.
- По-моему, всем ясно было сказано, как только поступят деньги, начнём гасить задолженность по зарплате. Или вам нужно отдельно разъяснять, что я деньги не печатаю?
- Я всё понимаю, Василий Николаевич, но как жить-то? Ведь я же работа л, мне положена зарплата, ведь на тот момент ещё были деньги, почему не выплатили?
- Никитин, вы сказали? - задумчиво спросил директор. - Я вас вспомнил. Вы с двумя судимостями ко мне устроились. И я вас взял, тогда как другие давали вам от ворот поворот. Я помню, что вы мне сказали тогда. Мол, готовы работать хоть где и хоть кем, потому что вам нужна работа.
- Да, правильно, Василий Николаевич. Да, у меня две судимости. Но разве плохо я работал, разве были ко мне нарекания? - говорил Иван, сдерживая гнев. - Я выполнял то, что требовали. За это мне положена зарплата…
- Нет денег, уважаемый, - перебил его директор, - говорю по слогам, чтобы дошло: нет денег.
Василий Николаевич даже развёл руками, чтобы показать, как у него самого плохо с финансами.
- Да? А на бензин деньги есть? А на безбедную жизнь заначку не сделали? - уже не сдерживая клокотавшую ярость, выдохнул Иван. - Я у вас не в долг прошу. Я эти деньги заработал. Мне за жильё платить нечем, скоро детей кормить нечем будет. Мне что, в теплотрассу с ними идти жить?
- Всем сейчас тяжело, - скорбно ответил директор. - И я не заслужил такого тона с вашей стороны.
Но Иван уже почти не контролировал себя. Он стремительно подошёл к шефу и схватил за шею, опрокинув спиной на стол.
- Деньги мои отдай… - прошипел Никитин яростно, сдавливая горло директора.
Тот дёргался отчаянно, но поделать ничего не мог. А с Ивана в этот момент слетела вся зыбкая оболочка цивильности. Он снова стал зеком - злым и даже жестоким, живущим в условиях постоянных "тёрок-разборок": один не так сказал, другой не так понял. Это почти всегда приводило к дракам, избиениям, подавлением воли и личности более слабых. И так каждый божий день. Если такой образ жизни непосилен - готовься переселиться в петушиный куток лагерного барака. Он выдержал, вернулся в мир, где за слова отвечать не принято, где можно говорить почти всё, что хочешь. Большинство из живущих в этом мире, на зоне стали бы "опущенными", но тут им почти ничего не угрожало и они считали себя вправе молоть языком что ни попадя.
Директор почти перестал дёргаться. Иван словно вынырнул из тёмного омута, ослабил хватку. Шеф тут же заперхал, захрипел, мучительно вдыхая и выдыхая спасительный воздух. А Никитин охлопал его карманы, нащупал слева в нагрудном кармане через ткань какое-то утолщение, извлёк тугой бумажник, открыл, вытряхивая содержимое на стол. Выпали три пластиковые карты, какие-то визитки и скатанные в тугой рулончик, перетянутые резинкой пятитысячные купюры.
Иван развернул их и торопливо пересчитал. Сорок штук, ровно двести тысяч. Быстро прикинул - зарплата примерно за семь месяцев. Нормалёк, если учесть, что три месяца он получал небольшие авансы, а долг по зарплате накапливался.
- А говорил, денег нет, - зло бросил Никитин, небрежно стукнув шефа купюрами по щеке.
Он стремительно ушёл прочь, всё ещё слыша сдавленное перханье теперь уже однозначно бывшего директора. Да и хрен с ним.
"Видимо, на роду мне написано не в ладах с законом быть, - досадливо думал Иван. - Попробовал пожить честно - и что толку? А стоило только залезть в прежнюю шкуру, как сразу появились деньги. Законные, между прочим. Заработанные, - успокаивал сам себя он. - Мне жить на что-то надо, семью кормить. А начальник не обеднеет. Чай, не последние в кошельке носил. Хм… Двести кусков вот так запросто! Тут за счастье двадцать тысяч постоянно иметь, а у него двести…"
Домой Никитин возвращался в твёрдом убеждении, что его там уже ждут полицейские. Поэтому решил через кого-нибудь вызвать жену, незаметно отдать ей деньги, а потом уж идти сдаваться.
"Дохрена дадут в этот раз, - думал он тоскливо, обречённо. - Статья сто шестьдесят первая - грабёж, часть вторая, пункт "в". Мне с моими судимостями до семи лет светит… А то и сто шестьдесят вторую - разбой, припаяют. Я ж его придушил, а это уже запросто можно квалифицировать как насилие, опасное для жизни или здоровья. Тут уже до восьми лет при моей-то биографии, да плюс штраф неподъёмный… Может, в бега податься? Бардак повсюду начинается. Кто меня искать станет? Буду как-нибудь помогать своим. На воле для этого возможностей больше, а на зоне точно не будет, там самому бы выжить. Что за жизнь у меня такая?.. Точно мать говорила, весь в батю пошёл…"
Жену Никитин на свою удачу встретил, ещё не заходя во двор. Она - тихая, неприметная, одетая бедненько, не торопясь шла по безлюдной улице.
Иван негромко окликнул её из-за угла дома:
- Лена! Иди сюда!
Молодая женщина остановилась, растерянно глядя на мужа.
- Вань, ты чего?
- Иди сюда!
Женщина подошла, посмотрела уже тревожно.
- Случилось чего, Ваня?
- Случилось.
- Что натворил-то опять? - всхлипнула Елена.
- Не реви, - строго сказал Иван.
Женщина тут же успокоилась послушно.
- Ничего особенного не натворил. Забрал, что положено. Директора в офисе встретил, зарплату просил. А он: нет денег, нет денег! Ну, я и не сдержался, даже не пойму, накатило, в общем…
Женщина охнула, прижав руки к лицу:
- Убил?!..
- Не, что ты! Я ж не мокрушник какой. Так, придавил чуть-чуть, деньги взял.
- Ваня! Посадят же опять! Господи! Что за наказание такое?! - отчаянно воскликнула Елена, всплеснув по-бабьи руками.
- Свидетелей не было, и вообще, я заработанное взял, не чужое, - проворчал Никитин.
- Ага! Только кто разбираться-то станет? Он заявление напишет и всё. Кто он со своими связями, и кто ты без них!
- А я ждать не буду. На дно лягу, а там время покажет.
- Всю жизнь прятаться собираешься? - скептически спросила женщина.
- Не дави на мозоль, - опять проворчал Иван. - Вот деньги. Здесь двести тысяч.
- Двести тысяч?! - ошарашено переспросила Елена, перебирая купюры.
- Хватит на какое-то время, а там поглядим. Ты сейчас домой иди, собери мне вещи какие-нибудь, станок, помазок, мыло… Ну ты сама знаешь. Только сделай так, что если вдруг придут со шмоном, чтобы не увидели вещи собранные. В двенадцать ночи я тебя здесь же ждать буду. Когда пойдёшь, смотри внимательнее, чтобы за собой никого не привести. Поняла?
- Да, - кивнула женщина, вытирая слёзы.
- Хватит ныть, не рви душу.
- Хорошо, не буду, не буду, - Елена торопливо вытерла глаза. - Ты денег-то возьми себе сколько надо.
- Десятку возьму, остальное вам. Да, спрячь их понадёжнее, чтобы не нашли, если вдруг шмон будет, а то и тебя потянут, как соучастницу. В шкафу в постельном белье не прячь ни в коем случае. Даже не знаю, что посоветовать. При себе носи, что ли. В трусы, вон, спрячь.
- Да ну тебя, Ваня! Ты-то сам куда?
- Найду место. Каждый день в два часа ходи здесь мимо, типа, по делам идёшь, только смотри внимательно и незаметно, нет ли кого за тобой, головой не верти, не оглядывайся. А то опера народ ушлый, сразу поймут, что к чему. Я буду появляться, когда надо. Потом определимся, где и как видеться будем. За детьми приглядывай.
Елена кивала согласно, едва сдерживая слёзы.
Расстались они скомкано, торопливо, целуясь, как в последний раз.
До дома женщина смогла дойти спокойно, не уронив ни слезинки. Она тоже ожидала увидеть полицию. Однако никого возле подъезда и у дверей квартиры не оказалось. Уже закрыв за собой дверь, она дала волю чувствам.
Проплакавшись, Елена всё лежала на кровати, погрузившись в тяжёлые воспоминания.
//- * * * - //
Исправительная колония находилась в нескольких сотнях километров от Красноярска. Когда-то учреждение входило в систему Краслага. Позже названия и сама система неоднократно менялись, но суть оставалась прежней во все времена - неволя.
Дорогу сюда Елена знала уже хорошо. Она приезжала на три краткосрочных свиданки и одну длительную к Ивану Никитину, познакомившись по переписке. Случилось это как раз после развода. Бросил её муж. Бросил с малым ребёнком на руках. От обиды и отчаяния написала Елена письмо на объявление в газете в рубрике "Знакомства", где какой-то парень предлагал познакомиться, оставляя для писем адрес исправительного учреждения.
Ответи л он быстро. Настолько душевное было письмо это, что, казалось, не заключённый написал его, а какой-нибудь писатель, знающий самые тайные тайны женского сердца.
Завязалась переписка, ставшая настоящим бальзамом для одинокой и страдающей души Елены. Когда Иван в очередном письме робко и с множеством оговорок предложил ей приехать на краткосрочное свидание, она согласилась. И поехала. В такую даль. В глухомань. Всего на четыре часа. Чтобы потом сразу в обратную дорогу, долгую и нерадостную.
По-бабьи чувствовала: нет, не обманывает её этот парень. Да, зек он, да, сидит второй раз, но это стечение обстоятельств, невезучая жизнь. Она и сама так живёт, на роду, видимо, написано. Вот и пожалела такую же сирую душу.
После трёх краткосрочных встреч была регистрация брака, проходившая в помещении с комнатами для длительных свиданий. Их бракосочетание за колючкой оказалось очень скромным: ни белого платья, ни колец, ни марша Мендел ьсона. Но после регистрации новоиспечённой семье предоставили длительное трёхсуточное свидание, что для молодых стало настоящим свадебным подарком.
Потом Елена приехала на второе длительное свидание. Ивану оставалось сидеть совсем немного, так что их следующая встреча должна состояться уже на воле.
От маленькой железнодорожной станции до конечной остановки небольшого забытого Богом посёлка ходил разбитый и ржавый автобус. Ходил через раз да кое-как, на конечной разворачивался и сразу уезжал обратно. Дальше, до зоны, по идее, должен был курсировать другой рейсовый маршрут, но не было понятно, ходит ли он вообще.
По собственному опыту из прошлых поездок Елена знала: скорее всего, его давно не существует в природе. Осталась только выцветшая от времени табличка с расписанием. Поэтому женщина не стала стоять на остановке в виде едва живой деревянной будочки заметённой снегом, где никаких чужих следов не видно вовсе, а сра зу пошла по направлению к зоне, настроившись на долгие четыре километра пути.
К исправительному учреждению вела единственная, продуваемая всеми ветрами дорога с выщербленным асфальтовым покрытием, а вернее тем, что от него осталось. Сейчас снежный накат скрывал сплошные ямы, а летом дорога превращалась в одни колдобины. В дождь их заполняла грязная вода, коварно пряча неожиданные провалы, грозящие гибелью автомобильной подвеске. Однако по сравнению с другими дорогами, их непролазной весенне-осенней грязью и зимними сугробами, эта была вполне себе проезжей.
Кругом лежал снег с торчащими из него засохшими стеблями сорной травы. Ветер, завывая в высоковольтной линии, мёл белую пыль, местами оголяя промороженную чёрную землю. Слева вдоль дороги, метрах в двухстах от неё, тянулась сплошная стена смешанного леса - береза да тополь.
Пока Елена шла под почти непрерывным ветром, околела совсем, а руки оттянула китайская сумка с продуктами.
Приходилось часто перекладывать сумку из руки в р уку, останавливаться, отдыхать, а замерзшие даже в рукавичках пальцы согревать дыханием.
Наконец вдали показались вышки, невысокая кирпичная труба котельной, почерневший от времени и непогод деревянный забор с витками колючей проволоки поверху; корпуса промзоны, административные здания и несколько панельных трёхэтажек жилых корпусов так похожих на обычные городские дома, только без балконов, чужеродные, насыщенные особой, нехорошей аурой.
Уже на подходе стал слышен под порывами промороженного ветра громкий стук проржавевшего листа кровельного железа по крыше двухэтажного неказистого административного корпуса исправительного учреждения.
Здесь всё, даже саму природу и воздух пропитала тяжёлая атмосфера неволи. Входящий сюда непривычный к этому человек почти физически ощущал энергетику несвободы. Она окутывала невидимым саваном и душила медленно, спокойно, неотвратимо. И только успокаивающая мысль, как испуганная птичка бил ась в надежде: это ненадолго.
Но не для тех, кому пришлось оказаться здесь по приговору суда…
Елена не сразу попала в кабинет к начальнику оперчасти исправительного учреждения - Ширяеву Леониду Викторовичу, низкорослому грузному неопрятному мужчине возрастом за сорок, имевшему одышку, красное в прожилках брыластое лицо и постоянный чесночно-водочный дух.
"Куму" заключённые давно дали погоняло Ширик. Его ненавидели все зеки: они знали, что он всегда договаривается с родственниками, а особенно с симпатичными жёнами сидельцев насчёт получения ими разрешений.
Заключённым свиданки и так положены по закону, но любой знает, что у администрации есть куча способов и причин не дать их зеку.
Цену - либо деньги либо секс "кум" называл в зависимости от ситуации, распознавая посетителей с первого взгляда, намётанного за долгие годы работы опером. Благодаря опыту, он всегда чувствовал, ко му предложить второе, кто пожалеет денег и согласится на секс, поэтому отказов почти не знал. Да и во взятках ему почти никогда не отказывали. Давали, сколько могли, так как никто не хотел уезжать без свиданки после долгого и унылого пути в этакую глухомань.
Ширяев честно делился с "хозяином" деньгами. Поэтому тот закрывал глаза на беспредел "кума".
Работал одно время в учреждении прыткий малый. Попытался он пойти против "хозяина" с "кумом", но случилось так, что правдолюбец, сам того не ведая, оказался с "душком" и схлопотал срок за неожиданно найденные у него наркотики. И даже нашёлся свидетель - зек из наркоманов, подтвердивший, что "дурь" предназначалась ему.
После того, как правдолюбца "законопатили" на несколько лет в ментовскую зону, тот зек вдруг стал библиотекарем, что по зоновским меркам считается очень тёплым местечком, а потом трагически погиб. Расследование показало - упал со стремянки, уронив на себя тяжёлы й стеллаж с книгами.
Ни до этого, ни после не находилось более желающих перечить начальству и искать правду.
И всё же срывы у Ширика иногда случались: некоторые родственники и жёны жаловались начальнику колонии. Тот обещал примерно наказать мерзавца и даже устраивал ему разнос в кабинете в присутствии жалобщиков. Но по странному совпадению свидания в этом случае никогда не происходили, потому что заключённый как раз в это время находился в ШИЗО - штрафном изоляторе за какое-нибудь нарушение. И тогда жалобщики уезжали ни с чем. У них даже передачи не принимали, всегда находя причину для отказа.
Прежде Елена бывала уже в кабинете у "кума" и всякий раз испытывала непонятно почему появлявшееся чувство брезгливости, но виду, естественно, не подавала.
Она не знала, что была, пожалуй, единственной, с кого Ширяев даже не пытался брать взятки: настолько бедно выглядела женщина. Обмануть его практически никто не мог, хоть и ушлый народ зеки: многие из них своим родственникам советовали одеваться победнее. Однако начальник оперчасти всегда просекал таких хитрецов.
Но при виде этой худосочной бледной и невзрачной бабы у него сразу появлялось убеждение: если взять с неё хоть рубль, то домой за несколько сотен вёрст ей придётся пешком возвращаться.
А про секс даже заикаться не хотелось.
Ширяев удивлялся себе, ибо давно уже не жалел никого, исповедуя простую житейскую мудрость: живя на погосте, всех не оплачешь.
Разрешение на длительное свидание она получила, даже не предполагая, что думает о ней начальник оперчасти.
Её, вещи и привезённые продукты подвергли тщательному досмотру, после чего Елену отвели в комнату с дешёвенькими обоями, с занавесочкой на небольшом, низко расположенном окне.
У стены притулились поставленные рядом две односпальные кровати с провис шими панцирными сетками, с худыми матрасами, застиранным до серого цвета бельём, и казёнными синими одеялами с двумя чёрными полосками в ногах.
Посредине комнатки стоял старый стол с четырьмя расшатанными табуретами по сторонам. Давно не крашеные, облупившиеся полы нещадно скрипели, как и кровати.
От всей комнатки веяло убогостью, унынием и тоской скорого расставания.
Ивана привели не сразу.
Он, в чёрной телогрейке с нашитым на ней номером, в чёрных валенках и такого же цвета стёганых ватных штанах, замер на пороге, держа в красных с мороза, задубелых руках измочаленную шапку. Лицо тоже красное и исхудалое, губы потрескавшиеся и сухие, зелёные глаза колючие и настороженные. Очень короткая стрижка придавала ему вид жёсткий и даже злой.
Елена пошла навстречу, но остановилась нерешительно посреди комнаты, глядя на мужа.
А тот глядел на неё.
Наконец, она произнесла:
- Здравствуй, Ваня…
- Здравствуй, Лена, - простуженным голосом ответил Иван. - Как добралась?
- Хорошо…
Елена пошла к мужу и тихо прижалась к нему.
- Холодный…
Иван нерешительно обнял её.
- Я ждал тебя. Очень…
- Пойдём к столу, Ваня. Я покормлю тебя.
Первым делом Иван сбросил с себя зоновскую робу и переоделся в спортивный костюм, привезённый женой. На длительных свиданиях это разрешалось. Долго рассматривал простые домашние тапочки и новые шерстяные носки, будто видел такое впервые в жизни.