"Патриотические промышленники" оказались изрядно обескуражены, обнаружив, что их шалости теперь расследуются не хорошо знакомым начальником полиции, казенного жалования которого хронически не хватает "даже на чай и сахар", а особым комитетом с мандатом лично от Его Величества. И вместо суда их ждет передача дела в военный трибунал. Это, конечно, не советские "тройки", но для начала получилось весьма эффективно. Немалую роль сыграл запущенный контрразведкой и полицией слух о сотрудничестве руководства СПП с разведкой "семерок". Оснований обвинять всех скопом в общем не было, но слух вызвал волну явок с повинной – "Да, воровал. Да, давал взятки. Да, растратчик и сволочь. Но не предатель!"
Волну казнокрадства и махинаций с военными заказами удалось сбить, но на это ушло немало драгоценного времени. Поэтому теперь само выражение "земгусарщина" стало ругательством сродни "вор и изменник".
- Скажите, Иван, - неожиданно спросил Константин. – Вам доводилось видеть Гитлера?
- Вживую? Нет, конечно. Где бы?
Константин поставил чашку на стол и встал, подошел к окну, устремив взгляд вдаль, к солнечному кругу, который уже наливался вечерним багрянцем.
- Иногда я пытаюсь представить его, - негромко проговорил император. – Пытаюсь… и не могу. У нас есть только отретушированные официозные карточки, пустые и выхолощенные. Копия этого… Астера.
- Может быть, "их"? – предположил Иван. Каким-то почти мистическим образом он понял, о ком говорит собеседник. – Все-таки "координатор", значит, кого-то координирует.
- Нет. Всегда есть тот, кто один, на самой вершине. Тот, кто принимает окончательные решения и служит точкой балансировки всех властных групп.
Константин потер широкий лоб.
- Я знаю, что он где-то там… - глухо сказал он. - Сидит в своей паутине, планирует и считает. Он – олицетворение всей силы этих мерзавцев, их воплощенная воля. А я даже не знаю, как он выглядит, сколько ему лет. Ничего. Вы могли ненавидеть Гитлера, конкретного человека, у которого хотя бы есть… было лицо.
Император вернулся к столу, присел и сделал еще глоток чая.
- Я знаю, что должен его превзойти, быть сильнее, мудрее, прозорливее. Но иногда кажется... – Константин помолчал. – Кажется, что нельзя победить то, у чего нет даже лица. Это не человек. Это тень, бесплотная и непобедимая.
- Мы победим, - уверенно произнес Иван, держа чашку на весу. – Теперь мы безусловно победим. Да, работы еще много, но военная промышленность крепнет день ото дня, армия учится с каждым боем, пусть проигранным, но учится. Раньше мы несли потери десять, а то и двадцать к одному, теперь же пять-семь на одного вражеского солдата. И дальше будет только лучше. Мы окрепнем и научимся.
- Видите ли, господин Терентьев, если мы проиграем летнюю кампанию, крепнуть и учиться будет некому, - внезапно, тяжело вымолвил император, и Терентьев едва не выронил чашку.
- Мне так не кажется, - осторожно заметил он, справившись с удивлением. – Даже если в этот раз нам не улыбнется удача, у врагов все равно не хватит сил для большого разгрома. Мы сделаем еще оружия, соберем новые, лучшие армии. Мы сумели перевести войну в соревнование мобилизационных конвейеров, и теперь обязательно разобьем их, пусть не сразу. Но побьем. Думаю, будет еще много горестного, налеты на города, химические атаки, но они уже проиграли. А еще можно будет организовать контригру на флангах - десант на Сицилию, Реконкиста через Гибралтар...
Константин тяжело вздохнул, со скорбью, словно огорчаясь неправильному ответу любимого ученика. Терентьев сдвинул брови, но промолчал. Император вновь разлил чай по чашкам.
- Иван, - произнес он. – Вы по-прежнему мыслите категориями э-э-э… советского человека и общества. К сорок первому году у вас за плечами почти что четверть века очень тяжелых испытаний. Выросло два поколения, которые просто не знали, что такое мирная, зажиточная жизнь. Для вас было естественно, что… - монарх чуть прищурился, вспоминая. – "Покой нам только снится". Понимаете? Поэтому нападение немцев стало еще одним испытанием. Крайне тяжелым, но все-таки – очередным.
- Может быть, - протянул Иван, не понимая, к чему клонит Константин.
- Видите ли, с точки зрения человека, причащенного государственных тайн, наши дела действительно улучшаются. Мы победили гусарщину, реорганизовали армию, сумели освоить производство самолетов. Да, это плохие самолеты, но они есть, и мы делаем их много. Мы даже воссоздали дивизион тяжелых бомбардировщиков и сделали настоящие танки. Они тоже плохие, но и их будет много уже к осени. Однако, это с позиции государственного деятеля. Для среднестатистического гражданина ситуация выглядит совершенно иначе. Мы до сих пор не выиграли ни одного сражения. Два года непрерывных отступлений и разгромов. Для общества, которое давным-давно забыло, что такое большая война, это почти смертельный удар по морали и боевому духу.
Константин помолчал, собираясь с мыслями. Иван покрутил в руках чашку и поставил на стол. Затем отодвинул ее подальше, придвинул вновь. Понял, что начинает нервничать и скрывать сомнения за суетливыми действиями, сел ровно и прямо, ожидая продолжения.
- Вспомним карту, - предложил император. - Линия фронта в какой-то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце - Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из-под Плоньско-Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха…
Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем-нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.
- Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, - решился, наконец. Константин. – Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.
Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым – успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.
- После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же - очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
- Я… не очень этого заметил. И сложно измерить такие… материи.
- Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что-то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение дает себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества – Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
- Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, - говорил меж тем Константин. - Но проблема никуда не делась, ее просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва… и всего остального… Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное – обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же – "мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут". В армии появляются безумные слухи – дескать, командиры-дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях... Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию еще на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
- Такого не может быть… - проговорил он. – Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец-то…
- Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.
- Кто? – не понял Терентьев. – Тарии?
- Нет, триарии, воины республиканского Рима.
- Я запамятовал древнюю историю, - признался Иван.
Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.
Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным-давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:
- Первый ряд - это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: "дело дошло до триариев". Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.
- Триарии, - повторил Терентьев, на этот раз правильно. – Крайний рубеж и никакой поддержки?
- Увы, господин Тайрент, - по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. – Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока – даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади – вся страна, отступать уже некуда.
Глава 6
весна 1961 года
- Не спать, водила! – гаркнул сиплым простуженным голосом командир.
- Готов, - коротко отозвался наводчик
- Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? – жизнерадостно заржал мехвод.
Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
- Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, - констатировал он. – Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.
- А в специальной роте, говорят, весело! – не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. – Питание по первой норме, оружие, какое хошь!
- Ага, говорят, - буркнул наводчик. – И девяносто процентов потерь в каждом бою. – Не зря их смерть-ротами называют…
- А у нас зато сильно меньше, ага!
- Кончай болтовню, - оборвал командир. – Заводи ящик.
Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.
- Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!
Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.
- Натан Моисеевич… Ну что же вы так…
В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.
- Натан, Натан, - повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. – Вот уж кого не ожидал…
- Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… - тоскливо и жалко забормотал стоявший человек – долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи – просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.
- Какой там к черту бог. И какое "попутало"? – следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. - Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам - отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа - значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?
- Коля... ну... попутал... - Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. – Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!
- Я уже не в Корпусе, - буркнул следователь. – И не Коля, а "гражданин следователь".
Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.
- Хватит, дядька Натан, - буркнул он. – Вставай и присядь. Сейчас подумаю…
Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.
- Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? – наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.
- Девятнадцать…
- Призывной?
- Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.
- Значит так, - следователь потер лоб, кривя губы. – Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь – кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.
- Да я не… - начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. – Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.
- Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.
- В армию… - прошептал упавшим голосом Натан. – Он же с образованием, значит… в бронечасти… Оттуда же выходят инвалидами или на погост.
- Или так, или его в смерть-роту, - безжалостно сказал следователь. – Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту - в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.
- Держим строй, - квакнул в наушнике голос комроты.
- А я вот еще какую приколюху слышал! – орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. – К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!
- Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.
- И чего? – подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода – невероятный, почти волшебный срок, и завели свои, немудреные ритуалы и привычки.
- А комдив то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, "бригада", всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.
Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.
- Ага! – согласился мехвод. – Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дергать не стали.
- Как без трибунала? – подал голос наводчик. – Самосуд какой-то.
- По приказу генерального инспектора фронта, вроде так.
- А, ну это по закону, - согласился наводчик и протер рукавом и без того сверкающий затвор орудия. Нехитрое действие потребовало почти акробатической ловкости – броневик немилосердно трясло.
- Вижу танки, - коротко и очень четко произнес голос в шлемофоне, кажется, машина номер семь. – Прямо по ходу, километра два.
Слово "танки" в войсках приживалось неохотно, будучи обозначением сугубо вражеской техники. Поэтому сразу стало понятно, что впереди враг. Свою технику предпочитали называть по старинке – "броня". "Броневик" - для машин полегче, и "бронеход" - для гусеничных.
- Вижу, - хрипло пролаял в переговорник командир экипажа. – "Финдеры" и еще пара "укоротов".
Потасовка обещала быть богатой и знатной. Средние танки и еще "укороченные" версии тяжелых, собранных уже заводами бывшего Пангерманского Союза – это серьезно. "Медведь" машина легкая, колесная и хоть сколь-нибудь нормальная броня у него только на башне-переростке с противотанковым орудием "четыре-пять". В прямой сшибке шансов нет.
К счастью, за минувший год кое-чему научились…