- А почему ж ты своим ратным холопам иное говорил? Мол, Дмитрий уговорил меня умертвить Федора Борисовича? Не сходятся у тебя концы, боярин.
Василий Иванович растерянно захлопал подслеповатыми глазками.
- То не я сказывал, а… сызнова… Голицын, - выдал он, запинаясь. - Токмо не Василий Васильевич, а… братец его молодший, Иван. - И, подметив мою ироничную усмешку, заторопился: - Да ты, Федор Константиныч, сам посуди, неужто я до такого бы додумался? - Он жалобно улыбнулся.
Вид при этом у Шуйского стал столь безобидным, любо-дорого смотреть. Если бы мне не доводилось сталкиваться с ним ранее, обязательно подумал бы, что передо мною безобидный плешивенький старичок, пришедший с просьбой к высочайшей персоне. Бороденка взлохмачена, в слезящихся глазках униженная мольба не отказать в милости. Лишь заметно выпирающее пузцо выбивалось из общей картины. Полное впечатление, что он сейчас достанет замызганную челобитную, бухнется на колени и протянет ее мне со словами: "Помилосердствуй, великий господин, и сжалься над рабом своим преданным Васькой, дабы мне соседский лужок прирезали".
Но я-то хорошо знал настоящую цену этому "просителю". И не по истории - на деле. Еще по Костроме, когда он пытался подставить нас с Годуновым перед Дмитрием. И не лужок этот старичок хочет прирезать к своим и без того немалым владениям, а всю Русь.
- А если я сам Ивана спрошу? - осведомился я.
- И правильно, - засуетился он. - Непременно спроси. А коли хотишь, - он перешел на заговорщический шепот, - я расстараюсь головой его тебе выдать, и учиняй с ним что твоей душеньке угодно. Одна просьбишка - над бездыханным телом глума не творить. Ну да ты ж у нас, чай, не латин поганый, православной веры, таковским заниматься не станешь. Верно?
- Верно, не стану, - согласился я. - Но, признаться, что-то не особо хочется за тебя перед Дмитрием заступаться. А злато-серебро, кое ты мне предлагаешь… Неужто ты думаешь, будто потомки шкоцких королей ради тысячи рублей, да хоть бы и двух-трех, станут ложью свои уста марать?
- Отчего ж ложью? - И Шуйский, демонстрируя свое возмущение, привстал с лавочки, но я бесцеремонно осадил его парой фраз, из которых он понял, насколько хорошо я осведомлен об их заговоре.
Шуйский ответил не сразу. Выгадывая время, он вновь принялся вытирать пот, но на сей раз без обмана - лицо боярина и впрямь покрылось обильной испариной. Поначалу я не торопил его, но спустя минуту не выдержал.
- Будешь так усердствовать, скоро всю голову до дыр протрешь, - выдал я насмешливый комментарий.
Шуйский в ответ поморщился, тяжело вдохнул и пошел ва-банк, но начал с угроз:
- А к чему тогда противишься, коли сам о нашей сказке ведаешь? Должон понимать - жизни ему, тебе и твоим людишкам ровно до того часа, когда стрельцы сюда подойдут.
- И я их жду с нетерпением, - отозвался я. - Только ошибся ты, боярин. Придут они, чтоб вас вязать.
- Э нет, - не согласился Шуйский.
Я иронично хмыкнул, и он заторопился с пояснениями:
- Я к тому, что ныне к ним князь Голицын поехал уговариваться, а Василий Васильевич - баюн известный, живо подскажет, на какую сторону вставать. Стало быть, либо они за нас встанут, либо в стороне останутся, а нам и того довольно.
- И снова у тебя промашка, боярин, - возразил я. - Он к ним теперь поехал, а я со стрелецкими головами давно потолковал… о том да о сем.
Шуйский недоверчиво уставился на меня. Пришлось подтвердить:
- Да-да, имелось у меня время, не сомневайся. Я ж предусмотрительный, загодя стараюсь просчитать.
- А чего ж ты тогда тут сидишь, коль такой предусмотрительный? - криво усмехнувшись, поддел боярин.
- И на старуху бывает проруха. Никак не ожидал, что вас столь много соберется. Полагал, сотни две-три, не больше, а ты аж тысячу насобирал.
- Полторы, - буркнул он. - А скоро еще тыща добавится. Мы уже послали за ними… Потому все едино - возьмем вас. А про байки… Ты Василия Васильевича худо знаешь. Он их сколь хошь наплетет, да всяких разных, токмо слухать поспевай.
- Стрелецкие головы - не дураки, - парировал я. - Лучше скажи, откуда столь много народу взял, чем соблазнил?
- Ты нам и подсобил, - криво усмехнулся он. - Ты да Димитрий. Эва, чего Освященный Земский собор по твоей подсказке выдумал. Чтоб мы за каждого холопа подати платили. Да мало того, и за закладчиков раскошеливались. Это ж сущее разорение. А царь на то согласие дал.
Я молча кивнул, переваривая новость и досадуя на себя - мог бы и сам догадаться, дело-то нехитрое. Сработал Дмитрий-"ледокол". Одна беда - слишком много льда оказалось на его пути, потому и увяз.
- Так как насчет?.. - И Шуйский, не договорив, вопросительно уставился на меня.
- А никак, - заупрямился я. - Сдается, ты так ничего и не понял из моих слов. Тогда поясняю: это не мне надо думать о спасении своей жизни, а тебе. Поздновато, конечно, но, пока стрельцы не подошли, время есть.
- А на что тебе самому этот ляшский свистун сдался? - горько спросил он меня. - Али мыслишь, мне неведомо, сколь меж вами неладов приключалось? Сказывал мне как-то Лыков, яко он тебя, будучи в Путивле, к смертушке приговорил. Еще б чуток, и его казачки тебя бы беспременно на тот свет отправили. А в Серпухове я сам видоком был, яко он тебя в узилище саживал. Да и когда ты опосля учиненного побоища на Волге в Москву возвернулся, тож в Константино-Еленинскую башню угодил.
- Но не казнил, - напомнил я. - Как видишь, сижу перед тобой живой и здоровый.
- Не казнил, - протянул Василий Иванович. - Рад за тебя, от души рад. - Но в голосе, вопреки словам, чувствовалось такое огромное сожаление, что я чуть не рассмеялся, а он меж тем продолжал: - Да ведь оно, учитывая таковские его капризы, токмо до поры до времени. Сказывают, бог любит троицу. Выходит, на четвертый раз ты, как знать, можешь и не спастись. О том не помышлял?
- Больше такого не повторится, - отрезал я.
- Это он тебе, поди, сказывал? - усмехнулся Шуйский. - Дивно мне такое из твоих уст слышать. Вроде и умен ты, князь, эвон как лихо наши тайны выведал, а ему веришь. Нашел кому. У него ж семь пятниц на кажной седмице. Ныне он покамест к тебе с Годуновым и впрямь со всей душой, за Эстляндию благодарен, а ты погляди, что он далее, через месячишко запоет, когда про нее запамятует. А теперь сам посуди - стоит он того, чтоб ты за него кровь свою проливал да живота не щадил. Мы ведь все одно - вовнутрь пройдем, поверь, ибо нам теперь иной дорожки вперед вовсе нет.
- Как же нет? - удивился я. - А на плаху?
- То не дорожка, то крестный путь, - мрачно пробурчал боярин. - И не вперед, а вверх. Но тебе с того проку не будет, поверь. Нас не станет - иные сыщутся, а нет… Дмитрий же известный сумасброд, потому такого наколобродить может - вся Русь кровушкой умоется.
Вообще-то прогноз был верным, но не человеку, сидящему предо мной, выдавать такие предсказания, и я озлился. Виду не подал, но спросил без обиняков:
- И что предлагаешь? Стать таким, как ты, и предать доверившегося мне человека?
- Не предать, - покачал головой Шуйский. - С таким я бы к тебе не пришел. Ты, князь, хошь и в ином стане, но в подлости тебя и ворог не попрекнет. А вот перейти на нашу сторону - иное. Перейти и нас… возглавить. Ну до прибытия Федора Борисовича. А далее его на царство и посадим, потому как он не просто законный наследник, но ажно двойной - и батюшки свово, и Димитрия.
- И проку? Вы ж потом и Федора на тот свет отправите, - усмехнулся я.
- Грешно тебе, князь, такое сказывать, - строгим голосом сделал мне замечание боярин. - Нешто мы нехристи какие али душегубы? Молодой Годунов - царь хоть куда, а главное - православный он.
- И Дмитрий православный, - возразил я.
- Перекрестился он у ляхов в поганое латинство али нет, мне доподлинно неведомо, - честно признался Шуйский, - но ты призадумайся, с чего подле него попы ихние вьются и отчего он их прочь от себя не гонит, ась? То-то и оно. Да и иного довольно. Ты сам, князь, погляди, чего он творит-то. - И он принялся загибать пальцы, обстоятельно повествуя о многочисленных грехах последнего царя.
Дескать, банями брезгует, после обеда не спит, телятину лопает. Святой водой запретил себя сбрызгивать, когда куда-нибудь из палат направляется. Другой обычай, чтоб его во время торжественных выходов бояре под руки поддерживали, тоже отменил… Всего я не запомнил, но к тому времени, когда боярин закончил перечислять государевы нарушения старого доброго порядка и вековых устоев, он успел загнуть все пальцы на обеих руках.
Досталось и Марине, которая кощунственно целует икону богородицы в губы вместо смиренного лобызания ее руки, предпочитает польское платье царицыному убранству, от русской пищи отказывается, а в кушанья, подаваемые ей за трапезой, вместо ножа тычет, прости господи, какими-то бесовскими вилами, точно такими же, коими в аду черти подсаживают грешников на сковороды. И даже на венчании своем она отказалась от предложенного патриархом причастия. Одно это говорит о многом.
- Вот и призадумайся. - И он выжидающе уставился на меня.
- Действительно, чего-то не того выходит, - вздохнул я, сделав вид, будто начал колебаться, и нерешительно протянул: - Раньше я как-то всего этого не примечал, да и не до того мне. Ты ж, боярин, сам знаешь, я в Москве всего ничего бываю. Можно сказать, набегами, в промежутках между Костромой и Эстляндией, а теперь, когда ты мне глаза открыл…
- А я тебе и главное поведаю, - оживился он и с заговорщическим видом огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Но даже убедившись в отсутствии чужих ушей, он привстал на лавке, потянувшись всем телом поближе ко мне, и почти беззвучно выдохнул: - Не истинный он. Точно тебе сказываю. Подлинный-то давно в земле сгнил. Ты мне верь. Я ж сам в Углич ездил, потому ведаю, что говорю.
Он уставился на меня, ожидая ответа и не переставая боязливо оглядываться по сторонам. Вообще-то правильно боялся. Это мне наплевать. Я и сам давно знал о происхождении Дмитрия, притом куда больше самого Шуйского. А вот мои гвардейцы, услышав такое, могут и за сабельки схватиться - поди удержи.
Затягивая время, я отделался неопределенным ответом. Мол, надо подумать и взвесить как следует. Видя мое лицо, остававшееся невозмутимым, Василий Иванович осмелел и принялся меня уверять, что, мол, Иван Голицын нынче ездил в Воскресенский монастырь, и старица Марфа Нагая подтвердила, будто Дмитрий не ее сын. Сообщив об этом, боярин вопросительно уставился на меня - мол, чего ж тебе еще надо?!
Идиот! Неужто решил, что я хоть на миг поверю его вранью?! Так она и созналась при живом-то Дмитрии. Чичас, разбежалась! Иное дело, если бы она увидела его мертвым. Тогда все возможно. Но пока государь жив…
- Ты о том больше никому не заикайся, - почти ласково посоветовал я. - А Ивану передай, чтоб он свою басню засунул себе…
Шуйский, выпучив глаза, выслушал мои рекомендации о том, куда именно засунуть, и, смущенно заерзав на лавочке, принялся вновь вытирать платком лицо. Я не торопил. Время работало на меня, спешить ни к чему.
- А с людишками твоими как решим? - вспомнил он про свой последний козырь. - Ты ж вроде завсегда о своих холопах заботился. Может, учиним мену? Их, конечно, с государем не сравнить, но зато не один - пятеро.
Я невольно усмехнулся. То ли у человека от страха крыша поехала, то ли он, подобно утопающему, за соломинку хватается. Моей иронической улыбки ему хватило, чтоб понять - и тут не срослось.
- Ну да, ну да, - закивал он своей плешивой головенкой и предложил новый вариант: - А ежели я всех пятерых в обмен за свою голову предложу?
Я почесал в затылке. Звучит заманчиво, но чем дольше прикидывал, тем больше приходил к выводу: овчинка выделки не стоит. Эта бестия в будущем может учинить столько пакостей, что в результате погибнет не пятеро гвардейцев, а вдесятеро больше, если не в сто. Но отказал не сразу, а, оттягивая время, поведал притчу про Сталина и его сына, заменив фельдмаршалов на воевод, которых на простых ратников не меняют.
- И не жалко? Ведь смертушке лютой твоих ратников предадут, коль не сговоримся. А я б их отстоял.
- Они - воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, - попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.
- Какое там не из лучших? - горячо возразил он. - Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат - до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.
- Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, - посоветовал я и возвысил голос. - Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. - И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. - Ну и за погибших, само собой, - добавил я, усаживаясь обратно. - Это еще пять шкур получается. Итого - десять.
- Семь, - мрачно поправил меня боярин. - Один-то не в счет - я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.
Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.
- Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.
- За что ж мне такие леготы? - криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.
- За Кострому должок остался, - напомнил я. - Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю - глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний - не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.
- А вот ты тута про подворье свое сказывал, - решил он зайти с другой стороны. - Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.
- А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?
- Не все, - не согласился Шуйский. - Далеко не все. Вотчины - да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них, поверь, как бы ни терзали, молчать стану. Хоть в ентом верх возьму. Да и перейдет взятое не к тебе - в казну. А прошу о малом - словцо свое перед государем замолвить в мою заступу. Неужто одно словцо десяти тыщ не стоит?
- Не слишком ли дешево ты себя оценил? - усмехнулся я.
- Ну тогда… - Он воровато оглянулся на гвардейцев и пальцем вывел на лавке букву "В", заключив ее в круг.
Я усмехнулся, покачал головой и вывел на своей лавке букву "Е". Боярин с минуту угрюмо разглядывал ее и, решившись, обреченно махнул рукой.
- Без ножа режешь, князь, - пожаловался он, - но ныне твоя воля. Грамотку хоть сейчас отпишу, чтоб не сумлевался, а само серебрецо…
- Ты не понял, - перебил я, вновь вывел пальцем ту же букву и принялся обстукивать ее, изображая круг из точек.
Лицо Василия Ивановича надо было видеть. Из красного оно мгновенно стало белым, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он растерянно уставился на меня:
- Где ж я тебе их возьму?
Я пожал плечами, давая понять, что этот вопрос занимает меня меньше всего.
- Да у меня отродясь и одного легиона не бывало. Их токмо государь у себя в казне мог отыскать, да и то не нынешний. Помилосердствуй, Федор Константиныч!
Я прикинул. Кажется, и впрямь не врет. Ладно, можно и помилосердствовать. После недолгого раздумья я нарисовал "Д", но едва принялся обстукивать ее, как Шуйский замотал головой, выпалив:
- И стока у меня нет. Не губи, князь.
Дальнейшие полчаса прошли у нас в отчаянной торговле. Подробности пересказывать не стану, но зрелище было весьма любопытное. В азарте Шуйский подчас забывал, где он и что стоит на кону. Несколько раз он даже соскакивал с лавки и, в точности как покупатель на ярмарке, порывался уйти от несговорчивого продавца. Лишь в самый последний момент, напоровшись на суровые взгляды насупленных гвардейцев, он приходил в себя, вспоминал, где находится, и вновь усаживался на место.
Наконец я сжалился и, видя, что боярин упорно стоит на своем, а значит, скорее всего, действительно не имеет в наличии четырехсот тысяч, поменял буковку на "Г". Обстукивать не стал - и без того понятно, о какой сумме речь, и напомнил про указ Дмитрия о судьях, к которым в качестве верховных государь причислил троих: меня, Басманова и царевича. Петр Федорович судить не сможет, стало быть, остаются двое. И тут разницы нет, кто именно из нас станет вершить его судьбу.
- Известно, Федор Борисович из твоих рук глядит, - подтвердил Шуйский, но артачиться не перестал, продолжая возмущаться непомерностью моих требований.
Очередной виток торговли длился минут десять. Пришлось подрезать на пятьдесят. Шуйский и здесь упирался как мог, умоляя скостить хотя бы полсотни, но я оставался непоколебим.
В конце концов Василий Иванович дал "добро". Изрядно помогло и появление Корелы. Правда, поначалу спустившийся сверху атаман чуть не уложил боярина на месте - очень уж его разъярила наша безмятежная беседа. Я едва успел перехватить занесенную над Шуйским руку с саблей.
- Пусти, князь! - упирался он что есть мочи. - Пусти! Дай мне его…
Крепка рука у Корелы, ох крепка. Вроде бы и ладошка маленькая, но жилист атаман, еле удалось сдержать. Хорошо, вовремя подоспел Дубец и помог.
- Нельзя, - пояснил я обезоруженному Кореле. - Он - посол. Мне и самому хочется, но нельзя. Я клятву дал, что он выйдет отсюда живым и невредимым. - И, отведя его в сторонку, тихонько шепнул: - Погоди немного, до всех доберемся.
- Когда? - буркнул он недоверчиво.
- Нынче же, - твердо ответил я. - Стемнеть не успеет, как мы их народу отдадим. А пока погоди.
Он зло скрипнул зубами, но согласно кивнул, предупредив:
- До вечера, князь. Помни, ты слово дал.
- Теперь ты понимаешь, чего стоит твоя жизнь? - осведомился я у Шуйского.