- Ага, - сказала Плотникова, закуривая свою гвоздичную сигарету, - к салу - и вина! Я уж сегодня с вами тоже по-простому - по водочке.
- Ну, - обрадовался Блинчик, - вот и ладушки! Отлично! Тогда нам всем одинаково! Весь набор, хозяюшка! Холодец, смалец с чесночком, колбаску домашнюю горячую. Картошечку в мундирах - обязательно!
- Может, водочки - две? - осторожно спросила распорядитель.
Вика хохотнула.
- Ну все! Встреча старых друзей! В живых никто не останется!
- Да нет, девушка, - смутилась распорядитель, - просто под закуску, которую Владимир Анатольевич заказал…
Стол накрыли обильно и быстро. Так же быстро выпили по первой - из запотевших граненых рюмочек. Водка была холодной, огурчики хрустящими, сало мягким и вкусным.
- Ну, - сказал Блинов, закусывая, - рассказывай, где ты столько лет пропадал?
- Да что рассказывать - Россия - большая страна. Мой дед - военный строитель. Где я только не был…
Он щекой чувствовал на себе взгляд Вики - он просто давил ему на кожу скулы.
И еще он чувствовал, что ни она, ни Блинов не верят ни единому слову. Но говорить хоть что-то надо было. И он знал, что говорить.
Легенды для всех них придумывали не самые глупые люди. Но было одно "но"… В легенду надо было верить. И для каждого случая была своя легенда. А случай сейчас был особый.
Почему ему не верила Вика - он понимал, а вот Блинчик… Блинчик должен был внимать. У него просто не было оснований сомневаться! Дед Сергеева, которого Блинов видел несколько раз, действительно носил в петлицах значки инженерных войск, и если Блинов помнил, а он, в принципе, помнить не мог, не должен был, то…
Но все рассуждения были лишними - Блинчик смотрел на Сергеева хитрыми щелочками глаз, хрустел квашеной капустой, наливал водочку в маленькие стопочки - "гранчаки", причмокивал губами и внутренне хохотал - тут Михаил мог дать голову на отсечение.
В принципе, все это не имело ровным счетом никакого значения. В конце концов, проверить сказанное было очень трудно, но если бы Блинов и задался такой целью, то был бы сильно разочарован.
Фамилия Сергеева действительно числилась в списках личного состава всех тех частей, которые он упоминал. Механизм работал. Страны и Конторы, на которую они трудились, не существовало уже больше шести лет, но то, что было нужно, делалось. Инерция - очень серьезный фактор. Бумаги, личные дела, частные определения, выговоры, приказы - все это дожидалось нужного момента. И в тот момент, когда запрос начинал свой путь по коридорам архивов, можно было сказать точно - на выходе, на стол лягут те самые бумаги, которые были сфальсифицированы добрый десяток лет назад. Как будто бы те, кто тогда стоял у руля, предвидели и путч 91-го, и Беловежские соглашения, и тот развал, который постиг налаженный аппарат, бывший и благословлением, и проклятием исчезнувшей страны.
"Ах, какой контрразведчик из тебя бы получился, дружище, - подумал Михаил, в очередной раз поднимая стопку, чтобы чокнуться с Блинчиком и Викой, - ведь никак ты не можешь знать наверняка, говорю я неправду или нет. Неоткуда тебе знать. Но интуиция подсказывает тебе верно. А интуиция в нашем деле - первая вещь".
И продолжал вдохновенно врать про Алтай, Камчатку и Мангышлак, Кубу и прочие места, где тянулись к небу возведенные не им объекты, но к которым он, по неоспоримым документам, имел непосредственное отношение.
- С ума сойти! - восторженно сказал Блинов. - Вот это да! И как после такого променада тебя потянуло в родные пенаты? И дым отечества нам сладок и приятен? Ну, чего ты, дурилка, не остался там, в далеких странах? С твоей профессией и навыками - какая разница, где и что строить? Ты сколько языков знаешь?
- Четыре, - сказал наконец-то правду Сергеев. - Это свободно. Но дело не в языках. Домой хотелось. Очень.
- Слушай, Володя, - Вика чуть выпила, раскраснелась и стала еще привлекательней, - а почему ты называешь его Умкой?
Блинчик хмыкнул.
- Мультик помнишь? Про медвежонка Умку? Тот, который белый медведь?
Плотникова кивнула.
- А твой суженый был у нас умник, и звали его Миша. Прямой ассоциативный ряд.
- У нас тогда в моде было придумывать друг другу клички, - сказал Сергеев.
- Как у бандитов? - спросила она с ехидцей.
- Господь с тобой, Вика! - рассмеялся Блинчик. - Тогда были в моде не бандиты, а революционеры. Это у них были партийные клички.
- А мы еще не понимали, - добавил Михаил, - что, в сущности, это одно и то же.
- Меняются времена - меняются герои, - сказал Блинов, скромно потупив глаза.
- Ну а ты, Вова? - спросил Сергеев. - Как ты здесь очутился? Ты ведь у нас имел пропуск в московский бомонд. При чем тут Украина? При чем тут национал-демократы? Я и подумать не мог, что тот Блинов и ты - одно и то же лицо.
- А у нас Владимир Анатольевич лицо не показывает, он политик непубличный, - Вика выпустила в воздух тонкую струйку дыма и улыбнулась. - Телекамеры не любит, фотографов не допускает, журналистов не приемлет на молекулярном уровне. Да, Володя?
- Тебе-то грех жаловаться, Виктория, - возразил Блинчик, намазывая на маленькую гренку черного хлеба смалец, - от тебя не отобьешься. Ты у нас не журналист, ты у нас - голос свободы! Попробуй тебе отказать - ты сразу к Сидорчуку звонить. Тебе я интервью даю. Так?
- Так, - согласилась Плотникова. Но при этом глядела насмешливо, щуря свои желтые глаза.
"И не от дыма, - подумал совершенно не хмелеющий Сергеев, - совсем не от дыма. Просто интересно, откуда они так хорошо друг друга знают. И не очень любят. И совсем-совсем друг другу не доверяют".
- За что и предлагаю выпить, - провозгласил очередной тост Блинов. - Я встретил старого друга, а он оказался другом той самой Виктории Плотниковой. И это приятно вдвойне. Я даже тебе чуток завидую, Миша. Давайте, друзья, по семь граммов! За встречу и за красоту!
За встречу и красоту было выпито незамедлительно.
Сергеев отметил про себя, что он все же не единственный, кто умеет пить за этим столом. Блинчик, скорее всего, был еще тот боец - с луженым желудком и печенью с пропускной способностью три литра водки в час. При его работе иначе нельзя. И положение, и традиции обязывают.
Вика, как он уже имел возможность наблюдать за год их знакомства (связи, дружбы, любовных отношений - он еще сам не знал, как называть то, что было между ними), тоже была не подарок, правда до определенного момента. Перевалив через разрешенную дозу, она становилась лицом страдательным, как в прямом, так и переносном смысле, но до этого было еще ой как далеко. Впрочем, все зависело от темпа. А стартовали они резво.
- А на Украину я попал давно, - сказал Блинчик, аппетитно хрустя соленым огурчиком, - когда родители вернулись. У отца что-то там, в столицах, не задалось. То ли он кого послал подальше, то ли его кто послал… В общем, закрыли выезд, потом выперли из главка, и, если бы не его связи, поехали бы мы всей семьей на твой любимый Мангышлак или еще в какой Перезвездянск Иркутской губернии. А так - почетная ссылка. Сначала в Днепр, потом в Харьков, потом в Киев. В Киеве, на наше счастье, у отца был друг в ЦК, он папу и пригрел. Я перевелся из Харьковского универа в Киевский на экономику. Успел поработать в КМО, у Чижа, и, когда мы вдруг осознали себя независимыми, я, слава богу, не успел рвануть в Москву, как собирался. Знаешь, столичный синдром, рубиновые звезды и прочее… А потом мы с Петькой решили, что и Киев - тоже столица, не хуже некоторых. Нечего дурью маяться.
- Петя - это Сидорчук, - пояснила Вика, скрывая усмешку. - Петр Виленович. Его-то ты знаешь. Слышал. Второй после Титаренко.
- Ага, - ухмыльнулся Блинчик благожелательно, - с Сидорчуком мы еще в универе дружили, так и пошли дальше по жизни.
- И неплохо пошли, надо сказать, - прокомментировала Плотникова, - далеко. Они у нас были, как Чук и Гек. Как Атос и Портос. Как там у О’Генри - как мясо и картошка!
- Вика, - укоризненно заметил Блинчик, - ну, чего ты, мать, ехидничаешь? Ты сама Петю лет десять знаешь, не меньше. Он у нас мужик достойный, во всех смыслах. При чем тут Чук и Гек? Ну дружим мы. Ну бизнес у нас общий…
- Ты мне скажи, Блинов, - сказала Вика весело, - какой у депутата может быть бизнес? И у государственного чиновника? Ну какой? Ты что, законы не читаешь?
- Не поверишь, мать, не поверишь! Не читаю! На хрена мне это все читать - я их пишу!
И Блинов расхохотался. Искренне, заразительно. Почти как в детстве, когда кто-то рассказывал что-то веселое. Но это был смех сильного - очень сильного, уверенного в себе человека.
"Смех победителя", - подумал Сергеев, выискивая в лице Блинчика знакомые черты.
Они были, конечно, но, чтобы их увидеть, надо было присматриваться - словно через толщу чуть замутненной воды пытаться разглядеть что-то на дне реки.
- Учись, - сказала Вика, обращаясь к Михаилу. - Вот как надо рассуждать! Здоровый цинизм современного политика. А ты носишься со своими принципами.
- Я не политик, - сказал Сергеев. - Я чиновник.
- Ну, это ты, Умка, загибаешь, - пророкотал Блинчик вальяжно, нагнувшись над столом, чтобы в очередной раз наполнить рюмки. - Хороший чиновник - всегда политик. Он готов к этому шагу - готов стать политиком. Он умеет ждать, анализировать, лавировать…
- И предавать, - вставила Плотникова.
- И предавать, - согласился Блинов. - Куда ж без этого? Это уже на инстинкте - как дышать. Но…
Он предостерегающе поднял палец.
- Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь граммов! За преданность идеалам!
- За чью? Твою, мою или Сергеева?
- Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам - они ведь у каждого свои!
- Мудрый ты мужик, Блинов, - сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, - просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!
И они выпили еще.
Настроение, если честно сказать, было - никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек - а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.
Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты, и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.
Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес все-таки не тот, и года другие - он шагал, может быть, не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.
Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:
- Стой. Привал.
И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.
Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.
Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн. Морских волн.
Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней - ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал - чайки там больше не кричат.
Волна превратила море в радиоактивную помойную яму и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.
Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.
Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.
Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и, вместо того чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.
Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить - их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.
От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.
Издалека море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели - надо было как-то топить эти три зимы.
Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком - молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинс, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую чуть ли не по асфальту полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.
Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, "вышиванке" и оранжевых "вьетнамках". На руках у мужика примостился турецкий "волк", а тридцатизарядные "рожки" к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок в большей степени козу, а не женщин.
На спуске он встретил еще несколько человек - все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.
Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по-настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.
Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей - только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов - начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным оцинкованным ведром.
Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.
Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.
Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера и, ко всем неприятностям, еще и на другой стороне реки.
Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток - метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте, дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился - метров сорок, сорок пять от берега до берега. Летом - никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды… М-да… Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый, и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка стала шелковистой после невольного купания.
Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: "Кривой дорожкой - ближе". Если бы по прямику идти - часа четыре, вразвалочку. А так - до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну от силы два часа можно выйти к мосту. Вот одно только - есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь не хочешь. А наутро… Наутро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще напасть, на охотников, которых еще утром Сергеев считал мнимой величиной. Михаил потрогал напухшую, что твоя оладья, губу и покачал головой. Ничего себе, мнимая величина, едва ноги унесли. Если унесли, в самом деле.
В любом случае лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. I am too old for this shit. Но кого это волнует?
Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.
В пояснице стрельнуло в тот момент, когда Сергеев забрасывал на плечи рюкзак. Он опять застонал и закряхтел одновременно, и тут же ощутил, как "станок", подхваченный жилистыми руками юноши, легко и удобно лег на плечи.
"Дожился", - подумал он зло.
С одетой сбруей оглянуться через плечо не получалось, и Сергеев повернулся всем корпусом, ожидая встретить тот же полный сочувствия взгляд. Но Молчун на него уже не смотрел - подтягивал пряжку ремня, крепящего к рюкзаку спальник, всем своим видом давая понять, что ничего не произошло.
"Корректный мальчик. Понимающий", - Сергеев сам не понял, чего было больше в этой мысли - иронии или самоиронии. Если судить по болевым ощущениям и той усталости, которая навалилась на него, как тяжелая смердящая туша, самоирония была более уместна. А вот испытанная злость не уместна вовсе. На кого и за что было злиться? На возраст? На ушибы? На то, что Молчун, видя, как ему тяжело, помог набросить груз на плечи? Так давно пора понять, что ты не супермен, не Бэтмен, мать бы его так, а усталый мужик на пороге пятидесятилетия. Ломаный, стреляный, жизнью побитый. Тебе не в мешке на болотах ночевать надо - в теплой постели, с любимой женой и слабительным перед сном.