Этот, исконно-посконный русский метод "повышения качества нации", был, безусловно, более гуманным, чем кастрация мужчин за экономические и государственные преступления, применяемая в Древнем Китае. Равно как и смертная казнь за преступления против нравственности - на мусульманском востоке, выжигание по одному глазу за каждый год неуплаты налогов в 17 веке во владениях персидских шахиншахов, или тотальное вырезание целых мятежных провинций, используемое разнообразными кочевниками или теми же древними персами.
Конечно, эффект от "женской" порки сказывался не сразу, но русское крестьянство было отдано во владение дворянам "навечно", и российская элита имела достаточно времени для проведения "селекционной работы" в своих поместьях.
У меня тут несколько иная проблема.
Марьяшкино брюхо, в сочетании с её длинным языком, висит как топор над моей шеей. Даже вырвать ей язык - не поможет. Я уже обдумывал это. Но слишком много других языков вокруг. "На чужой роток не накинешь платок" - русская народная мудрость. Как только её беременность станет очевидной - "звон" о "нечестной вдове в боярском семействе" будет стоять на сотню вёрст вокруг.
Я привык с уважением, с вниманием, с заботой относиться к беременным женщинам. Я так воспитан, в меня это вбито с детства. И не только на уровне: "уступи место в метро". Для меня беременная женщина - просто красиво, радостно. Интересно видеть, как она ходит, чего-то делает, охает, то - бледнеет, то - зеленеет, но постоянно, даже сама не замечая этого, прислушивается к себе. Как появляется, неосознаваемый даже, инстинкт беречь своё чрево, как вдруг, встав среди ночи, умолачивает тазик винегрета, наготовленный на праздник: "Вот, чего-то такого захотелось".
Или проснувшись среди ночи от сильного толчка в бок, услышать хихиканье:
- Это не я. Это он. Ты на живот руку положил - вот ему и не понравилось.
Проще: пока хоть кто-то носит ребёнка - есть надежда.
И вот теперь, поперёк всего своего, вопреки привычному для меня, естественному, "правильному" - мне приходиться выбивать из Марьяши дитя. И этим - ломать самого себя. "Об колено". Об "необходимость".
Выворачивать себя наизнанку, рвать, выдирать из души своей куски основы самого себя. Того, что для меня "как дышать", того что - я сам и есть…
Убить неродившегося. Который мог бы родиться, мог бы стать кем-то нужным, великим, интересным. Да хоть просто - "звеном в цепи". Святое Писание называет поимённо эти "звенья" - от Авраама до Давида, от Давида до Иисуса. Стоит только выдернуть одно звено, и великого завершения цепочки не будет.
Мы так любим рассуждать о делах и подвигах героев иных времён, об альтернативности - "чтоб было бы, если бы…". История делается людьми. И изменить её очень просто: махнуть палачу, чтобы тот выбил из женского чрева неродившийся ещё кусочек мяса. Может быть - моего сына или дочку…
"Всё, что нас не убивает, делает нас…"? Лучше? Сильнее? Отвратительнее? Сволочнее…
Меня-то это не убьёт. Меня это просто… - изменяет. Просто я теперь буду знать - как вот это делается, что из этого получается. И в следующий раз смогу спокойно, исходя уже из собственного личного опыта, сказать:
- Ну чего там? Заснули? Бей давай.
А потом спокойно ответить на вопрос какого-нибудь юнца:
- И как… оно?
- Да как обычно. Нормально.
Сволочная страна! И я в ней становлюсь сволочью. Такой же, как все. Может, чуть порезче, поживее, позлобнее…
Не я придумал этот зверский "Устав церковный" имени Ярослава, извините за выражение, "Мудрого"! С его неподъёмными штрафами, неограниченными ничем внятным - епитимьями, бессрочными "церковными домами". Не я придумал этот маразм здешней Русской Православной Церкви. Которая не только оплела весь народ, всю страну, своей паутиной, не только тянет в себя всё съедобное, хорошее, красивое, но и старательно внедряет древнее благочестие в форме греческих "Номоканонов". Чужих, не здесь, не сейчас, не для этих людей написанных. Вбивает их не только "пастырским словом", но и дубинками попов, мечами княжьих гридней, смрадом и мраком монастырских тюрем.
У меня нет "имперского мышления", я уважаю даже ваши идиотские законы, господа предки. Я стараюсь не нарушать их без крайней необходимости. Но попадаться под ваши виры, казни и епитимьи - я не собираюсь. Вы придумали эти законы для себя, "для людей, для народа русского". Что ж, воля ваша. Только я - нелюдь, я - не "народ". Нести свою лысую головушку на вашу плаху - я не буду. И людей своих - уберегу. На покорность мою - не надейтесь.
"- Как ваше здоровье, Рабинович?
- Не дождётесь".
Чтобы меня не трогали, чтобы я мог здесь жить и делать своё дело, мне придётся рвать, выгрызать куски в этом мире. Сделать прореху в ткани здешнего бытия.
Только вот какая мелочь мелкая: ткань эта состоит и из человеческих тел тоже. Вроде вот этого, белого, фигуристого, ласкового, в моей собственной памяти, женского тела, которое дёргается, рвётся на "кобыле", из второго, маленького, красненького, ещё не сформировавшегося, там, внутри, которое тоже рвётся, ломается гидравлическими ударами от ударов плети, от судорожных, рефлекторных сокращений мышц материнского чрева.
Какая же ты сволочь, Ванька! Какой же ты мерзавец! Какой-какой… Самый мерзкий. Самый-самый. Нормальный путь попаданца-прогрессора. Стать самой мерзкой сволочью во всём видимом пространстве. Потому что, не "перемерзив" аборигенов, не будет никакого прогресса. А будет показательная порка прогрессиста с последующей "мучительной и скоропостижной" - показательно выпоротого.
И это - лучший вариант. Потому что, альтернативой является состояние забитой тупой двуногой скотинки в каком-нибудь "церковном" или "богатом" доме. Скотинки, мучимой не только болестями телесными, не только понуканиями людей начальствующих и надзирающих, но и собственными воспоминаниями и сожалениями. Сожалениями об упущенных возможностях. "Прости народ русский… что не осилил".
Парадокс, но мне здорово повезло, что я нарвался на такую сволочь, как отец Геннадий. Был бы у нас приходским попом приличный человек, добрый, умный, честный - убивать было бы тяжелее. Я бы ещё долго приплясывал да сомневался бы, пытался бы как-то договориться, на "авось" надеялся… И влетел бы куда глубже.
Потому что всякий приличный священник просто обязан, по долгу своему перед господом и законом, выяснить, выспросить у паствы своей о всех важных событиях в приходе. И тогда Марьяшкина внебрачная беременность, отмечаемая добрыми христианами, просто автоматически приводит к её исповеди. А она, как благочестивая, истинно верующая женщина, очень естественно, доброжелательно и открыто, ответит на все вопросы пастыря, расскажет и о нашей встрече, и о моём ошейнике, и как она меня "правой ручкой обняла и поцеловала". Искренне покается и просветлится.
И добрый пастырь, скорбя в душе своей о греховности столь юного отрока, оказавшегося беглым холопом, насильником, убийцей да ещё, страшно сказать - в церковь не ходившим, причастие не принимавшим, верноподданнически сообщит в епархию… Хорошо, что отец Геннадий оказался жадной скотиной - решил для себя лично дольку урвать. Честный бы человек, бессребреник, просто бы донос послал.
"Сижу за решёткой, в темнице сырой
Вскормленный на воле…".
Так это счастье - когда сидеть сможешь. А то так отделают, что и ползать не удастся.
"Жизнь многих людей в России была бы совершенно невозможна, если бы не всеобщее неисполнение закона". Я-то думал, что эта мудрость имперских времён, а оно вона как - "с дедов-прадедов"! Это мы такие, или это законы у нас такие? Екатерина Великая, говоря об одной ситуации, сказала: "Здесь надлежит действовать не законом, но - обычаем". Хотя дама была вполне… "законодательная" - сама законы устанавливала, сама много сил тратила, добивалась их исполнения.
Но ведь - "дело делается людьми". И дело под названием "Россия" - тоже. В том числе и теми, чья жизнь "была бы совершенно невозможна". Получается… парадокс. Если бы "законы исполнялись" - то России бы не было. А если не исполняются… То имеем то, что имеем. Как Градский поёт:
"Мы не сладили с эпохою,
Потому, что все нам… (все равно)".
То, что я, Ивашка-попадашка, оказался в числе тех многих на Руси, чья жизнь "совершенно невозможна" - нормально. Ни одно национальное законодательство на попаданцев не рассчитано. Не знаю, насколько мои коллеги это ощущают, но мы везде - контрафакт. "Преступники по происхождению". Ни в одной законопослушной стране попаданец на воле не задержится.
Только у нас, в России, и есть шанс. Но попаданцу попадаться - категорически… А я тут… по самому краю… С епископом бодаться… Да растопчут они меня и даже особо не заметят!
Я оглядел присутствующих. У девок шевелились губы. Считают удары про себя. Нет, пока ещё - "про боярыню", не - "про себя". У обеих, у Елицы и у Трифены, на лицах выражение ужаса. С мощной примесью любопытства. Пожалуй, обе они ещё "боярской порки" ни разу в жизни не видели. "Боярской" и в смысле - по приказу боярича, и в смысле - по спине боярыни.
Бить-то обеих девок, конечно, били. И кулаками, и по спине перетягивали. Но вот правильного наказания, на "кобыле", с профессиональным катом… Любопытствуют. На себя примеряют. Пусть и неосознанно, инстинктивно: "вот так я буду лежать. А потом он ударит, и я вот так дёрнусь". В такт ударам плети чуть дёргаются гримаски на их лицах, сжимаются кулачки. Не вижу, но могу предположить, что так же сжимаются и остальные части их девичьих тел. Основа театрального искусства - способность хомосапиенсов к сопереживанию. Почти вся культура человеческая на этом построена. Вся индустрия развлечений. Всё средневековье - публичная казнь как раз и есть одно из двух главных массовых развлечений. Второе - крестный ход.
Сомлевшая, было, после десятка ударов Марьяша, вдруг снова громко замычала сквозь заткнутый кляп и стала извиваться всем телом, елозя и дёргаясь по скамье. Ноготок пропустил удар и вопросительно посмотрел на меня. Похоже, у неё схватки пошли. Ещё в Пердуновке я объяснил Ноготку - чего я хочу. Вот так он и бьёт: "гладкой" плетью - "чтобы шкурку не попортить", но "в полную силу" - чтобы проняло. И 40 ударов - чтобы надолго запомнилось.
Я кивнул Ноготку, и он продолжил экзекуцию. Повернувшись, наткнулся на пристальный взгляд Мараны. Она не улыбалась, смотрела серьёзно, даже злобно:
- Волчонок… Нет, ты не волк. Волк никогда волчицу рвать не будет. И не мартышка - обезьянки бояться крови. Крокодил. Выгрызающий. Сам себя. Из неё же твоя плоть и кровь вываливается!
- Присмотрись внимательно, Марана. Там и ошмётки моей души в грязь летят.
- Ты чересчур жесток. Звереешь, боярич.
О, и Чарджи голос подал! В заступники подался? Поучи, поучи меня жизни, торкский принц без родни, без родины. Мы с тобой оба чужие здесь, поучи меня - как жить среди чужих, как жить среди близких, предающих тебя.
- Нет, Чарджи. Не может озвереть тот, в чьей душе уже живут три зверя. Чутьё волка, хитрость обезьяны и злоба крокодила. Куда мне ещё звереть? Эта женщина трижды предала меня. Оба первых раза она платила за предательства своей болью и своей кровью. Без моего участия. Сегодня она платит болью, кровью и смертью. Ради любящих её, ради Акима и Ольбега - не своей смертью. Смертью нерождённого ребёнка. То, что льётся и валится из неё - мои плоть и кровь. Куски моей души. И ты называешь это зверством? Ты сам часть моей души. Ты помнишь об этом? Вот смотри - вот так я сам рву себя, свою душу. Из-за её вранья.
Чарджи зло, напряжённо смотрел мне в глаза. Потом как-то смешался. А я - продолжил. "Присоединил приличное слово":
- Она тебе люба? Хочешь жениться? Так скажи. А коли нет - терпи. То дитятко, которое у неё в чреве завелось - нам всем смерть. Мне плевать - от тебя ли, от меня ли, мальчик ли, девочка ли. Сейчас это - нам погибель. Год пройдёт - выдам Марьяшку замуж. Хоть за тебя, хоть за кого. Потом - хоть не слезай с неё. Хоть с вечера до утра и с утра до вечера. Пусть хоть каждый год приплод приносит. Не беда - прокормлю. Но чтоб была женой венчанной. Хоть за пнём берёзовым, но по закону. А пока - и подходить не смей. И другим не давай.
Наконец, Ноготок закончил, аккуратно осмотрел и свернул плеть, развязал руки и ноги бесчувственной Марьяне, вместе с Суханом они подхватили это тело со спиной, расписанной быстро багровеющими параллельными полосками в мелкую тельняшку. За руки, за ноги… По белым бёдрам которых быстро скатываются струйки тёмной, бордовой крови. Потащили в сарай, куда указала Мара, и куда побежали обе девчушки - помогать лекарке.
Сухая доска "кобылы" жадно впитывала оставшуюся лужицу крови. Высохла за лето. Эта доска здесь из самых первых. От первой крыши на здешней поварне. С того вечера, когда Чимахай и Звяга наперегонки тесали здесь брёвна. "Пришёл динозавр и погрыз все брёвнышки в мусор". А потом эту тесовую крышу "снесло". Потому что мы напились, и я научил мужиков "Чёрному ворону". Времени-то совсем чуть-чуть прошло, а кажется, что так давно… Остальные доски как-то разошлись в дело, а вот эта бесхозная оставалась. Теперь и ей применение нашлось. Впитывать кровь.
Я зашёл в поварню. Марана тут многое переделала, чище стало, уютнее. Всяких корчажек, кувшинчиков на полочках добавилось, все стены пучками трав увешаны. Молодец, "богиня смерти", запасы делает. Для дальнейшей жизни.
Выпить бы, что ли… С тоски… Чтобы не маячило перед внутренним взором это вздрагивающее белое тело с багровыми поперечными полосами.
А приличной выпивки тут нет. Вообще - нет. Ни на "Святой Руси", ни во всём мире. Кажется, где-то в Магрибе арабы гонят спирт. Но исключительно для своих алхимических надобностей. Одно слово - мусульмане. Спирт гнать догадались, а чтоб выпить нормально - соображалки не хватает.
А вот стол Марана не поменяла. Помниться, Ивашко на этом столе Кудряшкову жёнку как-то пристраивал. То возле стола наклонял, то на столе раскорячивал. Изливая, таким образом, свою опечаленность от моего выговора. А мне как бы от своей тоски-печали избавиться? - А точно также.
В поварню заскочила Трифена. Бежала, бедняжка, запыхалась. Вбежав со света в темноту помещения, она несколько мгновений неуверенно приглядывалась к полкам на стенах, выглядывая, похоже, какую-то корчажку. Потом заметила меня.
- Меня Мара послала. Отвар тысячелистник принести велела.
Я молча поманил её пальцем. Что-то мне сейчас "а поговорить" сильно не в кайф. Что-то мне вообще зубы разжимать не хочется. Как-то мне после моих команд да разъяснений снова слова придумывать да произносить…
Когда она подошла ко мне вплотную - я молча развернул её за плечо к себе спиной, придавил за шею, так что она упала на локти на стол, и вздёрнул подол. Молча вставил между икрами её плотно сжатых ног свой дрючок и, как рычагом, чуть подёргал в обе стороны. Каждое моё движение сопровождалось её коротеньким негромким ахом. Только когда я, раздвигая, оттягивая в стороны большими пальцами и ладонями сразу и края её плотно сжатой щёлочки, и нервно подрагивающие ягодицы, вставил в неё свой уд, она коротко вскрикнула и начала что-то говорить:
- Ой! Господин…
- Помолчи. И так тошно.
Трифена подавилась фразой, замолчала и тут же снова коротко вскрикнула, как только я вдвинул в неё на всю длину. Сухо, сжато, больно. Болезненные ощущения. Будто режут. По самому больному. Ощущения тела соответствуют ощущениям души. Больно. Тяжко. Противно.
Девушка болезненно ахала от каждого моего толчка. Я так же ритмично болезненно кривился. Как же здесь всё… мерзко. И больно. И бабу эту… никак не зафиксировать.
Я придавил ей рукой холку, она распласталась по столу, прижавшись к столешнице щекой, пыталась ухватиться руками за края, чтобы как-то компенсировать силу моих ударов внутрь её тела.
Глава 163
В поварне вдруг снова потемнело: в дверной проём вбежала Елица.
- Трифа, ты где? Ты куда пропала?! Там старуха уже рычать начала. Она ж тебя живьём съест! Ой!
Теперь она рассмотрела нашу "скульптурную группу" и распознала процесс, которым мы занимались. Прижав руки ко рту, начала осторожно, не поворачиваясь к нам спиной, отступать к двери.
- Стоять! На месте! Побежишь - пойдёшь под плеть. Ты только что видела, как это делается. И тебя на "кобылу" положить? Стоять, я сказал!
Медленное, непрекращающееся отступление девки к порогу, наконец-то, приостановилось. Это хорошо, потому что ещё один её полный шаг назад, и мне пришлось бы исполнить обещанное - приказать Ноготку бить её плетью. За непослушание господину. Повелителю и владетелю. Каждое слово господина должно быть исполнено, каждое неисполнение - наказано. Блин, как же мне это всё… обрыдло.
Елица замирает от моего крика, но её внимание концентрируется не на мне, господине и хозяине, а на более интересном, завораживающем зрелище: крепенькие смугленькие ягодички Трифены синхронно вздрагивают от моих толчков. Я подхватываю подол платья своей "гречанки" и неторопливо поднимаю его, сдвигаю, открывая её поясницу, спину, плечи. Собирая ворохом на шее. Предоставляя одной своей рабыне обширное поле наблюдения - спину другой. В отличие от недавно жадно рассматриваемой обеими девушками поротой боярской женской спины, здесь, по этой спине, не бьют плетью. Отнюдь. Точка приложения внешнего усилия вообще находиться в другом месте. И хотя движения тоже ритмические, хотя тело тоже сотрясается, дёргается в темпе внешних толчков, но различия существенны. Елица не может оторвать взгляда от обнажённых бёдер своей ровесницы, своей "товарки по несчастью", по врождённому состоянию - "баба русская". Не может отвести глаз от моих рук, гладящих тоненькие смуглые плечи моей наложницы, скользящих по прогнувшейся спинке, от сминаемой моей ладонью ягодички своей новой подружки - новой господской рабыни. "Так вот как это по-боярски-то делается!". Крестьянские-то варианты она, наверняка, и в родительском доме не один раз видела. А тут сразу: и "боярская порка", и "боярское порево". Как много новых знаний для юной девицы!
Потом она поднимает глаза и видит, что я её разглядываю. По стилю мизансцены мне требуется, наверное, изобразить широкую, наглую, сальную усмешку. Самоуверенную маску благородного петуха, "топчущего" одну из курочек из своего курятника. Родовитый "топтун" в ореоле своего божественного права топтать. Но… что-то мне не улыбается. Губы, знаете ли, просто не складываются. Будто забыли как это делается. Почему-то… Но и мой просто пристальный, безотрывный, внимательный взгляд даёт сходный эффект: она мгновенно вспыхивает, как-то мучительно краснеет и делает шаг назад, к выходу. Шажок.
- Вернись. Подойди ко мне.
- Мыйк… Господине… Мне эта… нельзя… меня ну… я ж тогда… ну, помру или взбешусь сразу… и это… в глазах темнеет и сердце колотиться… прям в горле… Марана сказала давеча…