Староста тронул возницу, тот натянул вожжи - резвая кобылка недовольно остановилась. Михась, стряхивая с руки драную рукавицу, неспешно шел к саням. Оттуда смотрели недоуменно. Поборец, улыбаясь, пхнул рукавицу за пазуху, задрал полу ветхого пальтеца… Ларка, душегубская морда, нахмурился строго, словно всё у себя в управе сидел. Возница вновь потянулся за винтовкой…
Рукоятка у "Астры" была теплая, уютная. Поднимая пистолет, Михась большим пальцем сдвинул предохранитель…
Возница закричал, дергая винтовку - зацепилась ремнем. Не успеет. Михась все равно выстрелил в него первого. Потому как Ларка, Илларион Никифорович Башенков, сука такая, никак узнавать мстителя не хотел.
Теплая "Астра" хлопнула - возница со стоном выпустил винтовку, согнулся на коленях. Испуганная лошадь дернула, поволокла сани. Ларка, словно очнувшись, суетливо залапал полу тулупа, прижатую собственными ногами, догадался, что до кобуры не достанет, ухватился за лежащий между мешков автомат…
- Узнал, гнида фюрерская? Про орднунг помнишь? - спросил Михась.
- Ты… ты… - Староста судорожно дернул затвор истертого добела ППШ.
Михась выстрелил, целясь в ненавистную харю. Пуля пробила щеку, вторая - горло.
Запрокинулся на мешках человек в теплом длинном тулупе, тянул ноги в подшитых валенках. Зажимал горло, смотрел куда-то в снег, высоко над санями кружащий.
Михасю было обидно. Так узнал гад или не узнал?
Подбежал дед Игнат с сундучком:
- Ох ты, ох ты, Матерь Божья, спаси и обохрани… Лошадь придержи, дурень!
Михась наступил на вожжи, дед полез в снег за возницей - тот, держась за живот, на коленях полз дальше в сугробы. Резать коротким сапожным ножом было неловко, дед примерился, ткнул за ухо. Полицай неожиданно громко захрипел…
- Кобылу заворачивай, ирод! - скомандовал дед.
Михась возился, разворачивая сани на узкой дороге. Дед Игнат, шепотом божась, выволакивал из сугроба полицая. Михась помог - взвалили тяжелое тело на старосту и мешки.
- В обход двинем. Там ложок у болотца…
- Помню, - Михась чмокнул кобылке и охнул - дед огрел напарника по спине сапожным сундучком.
- Совсем с ума съехал, щенок беспутный?! Пистолетчик х…! Твою… Я ж тебя… фармазон безголовый, гавнюк… Выдыгацца он будет…
Михась втянул голову в плечи - дед норовил прямо углом сундучка двинуть, да по затылку.
Подъезжали к лесу, когда утомившийся дед сказал:
- Хоть что будут делать, я с тобой, остолопом безмозглым, не пойду. Хоть как хотят, а не пойду. Конченый ты. Тебя та старуха безносая на косу уже подсадила - вот-вот жальцо из пупка выйдет. Сам подыхай, не пойду я с тобой.
- Ну и не ходи.
Дед помолчал, потом пробубнил:
- Что я их не давил? Жалел когда? Я б только и стрелял, деревьями рвал, и германца, и ЭТИХ бы рвал. Да только сколько толку от старой вояки-раскаряки? Не, я словом да глазом побольше пользы принесу. Глаз-то еще подмечает, грех жаловаться. Нет, за своих я так погуще отомщу. А с тобой ходить не буду. У меня старший внук на фронте. Даст Бог, живым останется, вернется. Кто ему о фамилии расскажет? Один я, старый пень, и остался. Не, мне пока жить надобно. Могилки показать…
Отсидел Михась под арестом восемь суток, отоспался. В яму зимой не сажали, а в землянке чем плохо? "Астру" спрятал и сберег, кивая на Ларкин "наган" - из него и стрелял, дед только все путает, что он там, в снегу-то, разглядел…
Дрова в хозроте ничем не отличались от давешних. Михась работал, помалкивал - народ во взводе малознакомый, болтуны и поносники, за дитятю держат. Собственно, Поборец считался переведенным временно: в разведку то и дело выдергивали. Это истопничать каждый может, а тропы-дорожки годами узнавать нужно.
Случайно столкнулся со Станчиком. А может, и не случайно, похоже, иных дел, как словом перемолвиться, у бывшего командира "Лесного" в хозроте и не было. Покурили у кухни.
- Дуришь, - сказал Станчик. - Оно понятно. Но права не имеешь. Стратегма простая: молодые должны выжить. На то и надежда. Война кончится, в школу пойдешь, потом выше учиться…
- И что там, выше? - пробормотал Михась.
- Там дело будет. Важное. Иначе не поймут тебя. Ну, они не поймут… - Станчик неопределенно махнул широкой ладонью куда-то в клуб махорочного дыма, но Михась понял, о ком говорит командир.
- Корову докторову помнишь? - вдруг спросил командир.
- Жива?
- А чего ей будет? Живучая. Только ты, Михась, вроде нее. До жизни цепкий, да только одну команду и знаешь. Да, первая задача - врага убить. Но не единственная. О будущем думать нужно.
Наверное, больше и нечего было сказать Станчику - заторопился, посоветовал с куревом заканчивать: "от табака одна морока что в разведке, что вообще".
Корову докторову Михась помнил хорошо. Прибилась к отряду в 41-м, окруженцы к фронту шли и случайно привели корову из разбомбленного немцами стада. Дойная скотина и разумная на удивление: и патронные ящики с мешками на себя грузить позволяла, и при стрельбе приноровилась за дерево или иное укрытие ложиться. Но ползать и по команде ложиться хлопцы ее так и не научили. Да бывало, и в галоп дурной срывалась, когда с разных сторон палить начинали. Скотина, чего уж тут. Больше одной мысли в башке не держит.
Сравнение, конечно, обидное. Михась считал, что разные думы думать способен. Вот и о словах командирских размышлял. Даже и мысли какие-то о "после войны" стали мелькать, только сходил в январе Михась в Точище и вышибло все разом…
Втягивается в бор батальон, тянется хвост батальонный. Тянется, не отстает. Батальон - сила. Автоматчиков целая рота, да и в других ротах трещалок хватает, а если добавить пулеметы и ружья-бронебойки… Три миномета, пусть и не великого калибра, но поддержат. Батальон - сила, хвост - так, трепаным репьем прицепился, матыляется.
Да, стрелять из винтовки Михась приноровился, но, как ни крути, несподручно. Особенно затвор дергать.
Год крайний. Зима. И весна не легче
Январь 44-го выдался не сильно студеным, но снежным. Бригада стояла в Должанских лесах, Михась и прочие разведчики шастали по вёскам - ходили слухи о готовящейся, немцами крупной гонялке, командование соединения тревожилось и требовало узнать обстановку.
Ходил Михась чаще с Олежкой Тюхой. Нормальный хлопец, отчаянный, хоть и едва десять лет стукнуло. Попал он в бригаду с мамкой, и, как она его на заданья пускала, не понять. Тюхи были из Оршанской зоны, осенью каратели деревню спалили вместе с жителями, одного старосту в живых оставили. Тюхи только чудом в выгребной яме отсиделись, младшая сестренка умом слегка повредилась: до сих пор ни с того ни с сего на колени падает и взахлеб плачет. Может, после того двухсуточного сиденья в дерьме и не боялась ничего Олежкина мамка.
Изображали разведчики братьев-сирот. "Бурачка, сухарик захриста ради" - подавали в деревнях плохо, в округе голодней, чем в лесу, было. Самолеты с Большой земли теперь прилетали регулярно, аэродром Голынка работал без помех. Даже шоколад привозили. Михасю и Олежке целую плитку на двоих выдали, как несовершеннолетним. Михась не был уверен, что его с мальцом Олежкой надо равнять, но не отказываться же? "Золотой ярлык", хм, ну и назовут же.
К Точищу вышли правильно, Михась спрятал в сугробе сумку с парой лимонок и "Астрой". Олежки не таился - не проболтается Тюха, не из таковских. Пошли в село, немцев там не было. Олежка шмыгнул во двор к надежной тетке, слухи-новости запомнить. Михась глянул на управу: стояли сани, пара лошадей оседланных, но суеты не заметно, и пошел по улице, спрашивая через заборы насчет "не надо ль чего сработать за харч" и предлагая кремешки: имелся на обмен мешочек камешков и разной мелочи. Деревенские отнекивались: за последнее время Михась в росте и плечах прибавил, на сопливого мальчишку уж не так походил. Видать, с шоколада непомерно расперло.
- Кремешки? И чего, справные? - Дядька был морщинистый, в годах, изба кривоватая - можно вроде доверять человеку.
- Хороши камни, не крошат, сами искру так и секут, - заверил Михась.
- Ну, заходь, хлопец, гляну. Совсем беда с огнем-то.
Михась сидел на лавке в захламленной избе, хозяин придирчиво чиркал кремешками, испытывал.
- Говоришь, слуцкий камешек? Ладно, сторгую пяток. Луком возьмешь?
Михась поторговался для приличия, выклянчил и пару бурачков.
- Щас к соседке схожу, баба мне бурака должна, - засуетился хозяин. - Мож, и она кремешков возьмет…
Оставшись в избе, Михась засомневался - чего одного оставили? Не те времена. Изба хоть и поганая, но вещи есть. Вон и огниво хорошее на столе хозяин бросил. Не так что-то. Поколебавшись, Михась пошел в сени. Но выйти не успел; дверь распахнулась - от толчка Михась отлетел, сшиб кадку и затылком о стену приложился. Сгребли за ворот:
- Этот сучонок?
- Он самый. Кремешки, говорит. Слуцкие. Верное слово, Михайло Демитрович, шпионит и выглядает. Взгляд экий паскудный…
Михась соображал, что драпать нужно, но отшибленную башку так ломило, что в глазах аж темнело.
Волокли по улице, от пальтеца пуговицы отлетали, а Михась едва успевал ногами перебирать. Но от свежего воздуха полегчало. Два мужика вели: у того, что тезка и за ворот держал, на брюхе висела кобура. У второго повязка полицайская, за плечом самозарядка. Сзади семенил-поспешал охотник до кремешков - подвывало бобиков, чтоб ему марципан в жопу…
Вывернуться никак не получалось: лапища у пузана была что клещи. Михась хотел было сесть на колени, но так ловко по боку вдарили - аж ко рту горечь всхлынула. Втащили в управу, здесь было еще двое полицаев, поднялись почтительно. Михайло Демитрович брякнул на середину стул:
- Ну?
- Дяденьки, да вы чего? - заблажил Михась. - Сироту за что?
Пузан сел на стул, оглядел пленника и, закуривая, кивнул:
- Сирота, гришь? Тут не врешь, стало быть. Ну, сегодня ваш сучий род окончательно и запечатаем.
- Та вы чего, пан начальник? Я ж с Прихаб, меня…
- Хавло закрой. - Толстяк глянул через плечо, туда, где полицай потрошил мешочек с кремешками и прочим. - Что там?
- Кремешки, иглы старые. А вот глянь, Михайло Демитрович, ниточки-то хороши.
Начальник, - по выговору и повадке понятно, что приезжий, не иначе как из Могилева, - поковырял ногтем клубок белых ниток, пыхнул цигаркой:
- Хорошо живем, хлопец. Богато. Думаешь, я тебя выспрашивать буду? Нет, сам заговоришь. Даже запоешь. Один шел, а?
В животе Михася похолодело. Уверен толстяк. Нитки, конечно, со строп парашютных. Но мало ли, они в вёсках вовсе не редкость. И шелк парашютный найдется, и стропы расплетенные. Меняют партизаны, жизнь сейчас такая. Нет, на испуг берет…
- Дяденьки, а чего я сделал-то?
Михайло Демитрович усмехнулся:
- Брось, хлопец. Я ж вас, бандюг, насквозь вижу. И на года скидку не делаю - вас, гнид краснопузых, еще в люльках давить надо. Ишь, "дяденьки", а самого кривит, словно говна глотнул. Так к кому шел? Говори, недосуг мне, ехать пора.
- С собой выродка возьмем? - спросил полицай с самозарядкой.
- На что? Что он знает? Не радист, не командир. Комсомол-недоросток. Узнаем, к кому шел, да стрельнем их рядом. Было б время, - Михайло Демитрович, усмехнулся и кивнул на нитки, - я б волчонка за яйца подвязал, да на холодке подвесил.
- Да чего я сделал?! - в отчаянии вскрикнул Михась.
- Руки ему скрутите. Спереди.
Михася двинули под колени, содрали пальтецо, закрутили руки куском веревки - хлопец вроде дергался, да куда против троих здоровых.
- Сюда шагай, - главный скрипнул стулом, отодвигаясь к столу. Михась от толчка чуть не сшиб лампу, с трудом устоял, опершись локтями о столешницу, покрытую бархатной, в прожогах и пятнах, скатертью. Михайло Демитрович придержал лампу, посапывая, нагнулся, зашарил за голенищем…
"За ножом полез", - понял Михась.
Но толстяк достал не нож, а неширокую стамеску с хорошей ореховой рукоятью. Повертел, попробовал острие.
- Значит, так, хлопец. Я тебя десять раз спрошу. Не, десять ты, положим, никак не сдюжишь. Ну, по ходу посчитаем. Так к кому шел?
Михась смотрел в широкую рожу - стриженые рыжеватые усы у гада-тезки пошевеливались, словно там эскадрон вшей в засаде топтался. Глаза у начальника спокойные, в углу левого капля гноя засохла. Придавил кисть пленника к столу, за два пальца взял - выкручивать будет.
- Да я сделал чего? - пробормотал Михась.
Ус чуть дернулся, по столу стукнуло негромко. Боль уж потом дошла, когда гад стамеску из крышки выдернул и Михась свой палец увидел. На ладони он вроде крупнее казался…
Боль била через локоть и выше, в самую голову. Михась выл и смотрел: на палец, лежащий среди прожогов скатерти, на прореху на правой ладони, где вместо среднего пальца кровь лила. Вырваться не давали, затыкая вой, сунули в зубы тряпку.
- Ты кровь-то пережми, - посоветовал Михайло Демитрович. - Пока есть чем.
Михась пытался стиснуть пальцами целой руки плоть у обрубка, та дергалась, брызгала.
- Вот и ладно. - Полицай отер стамеску о скатерть. - Напачкали, однако. Дальше по порядку считаем или другую длань попробуем? Ты выбирай да сам подставляй как истинно сознательный. Куда шел-то?
…Олежка потом говорил, что свистнул, предупреждая. Михась ничего не слышал, просто пытался лбом боднуть-ударить ненавистную харю. Михайло Демитрович встретил ту попытку кулаком. Встречный удар вышел столь сильным, что полицаи отброшенного мальчишку на ногах не удержали. Михась сел между их ног. Смутно слышал, как стекло звякнуло - стукнуло по стене, потом по полу - рубчатое тело лимонки подпрыгнуло у ножки стола…
- Лягай!.. - завопил кто-то из полицаев. Конец вопля в вспышке затерялся. Ахнуло…
От осколков Михася прикрыла тумба стола и полицайские ноги. Рвануло руку выше локтя, но оглушенный Михась вскочил, плечом оттолкнул оседающего на пол полицая и вслепую, сквозь дым, бросился к окну. Споткнулся, бухнулся локтями о подоконник, лбом вышиб остатки стекла, поднатужился, протискиваясь в узкую створку. Плечи были уже на холоде, ноги дергались в дыму - все казалось, сейчас ухватят за лодыжки. Но в избе лишь стонали и дымило. Михась, наконец, перевалился, распоров ногу, бухнулся в снег…
- Тикай! - завопили из-за штакетника полисадничка - поднялась тощая фигурка Олежки, отчаянно взмахнула рукой. Михась, спотыкаясь, кинулся вдоль сруба, полез через сугроб к забору… Внутри управы опять бабахнуло…
- Партизаны! - заорали у коновязи, стукнул винтовочный выстрел.
Михась бежал по улице, прижимая к животу искалеченную ладонь. Жгло локоть, жгло распоротую стеклом ногу, но острее боли в отсутствующем пальце ничего не было…
Встретились у захоронки. Валялась пустая сумка. С гранатами Олежка разобрался, а из мудреной "Астры" пальнуть так и не решился.
- Лапоть-то, лапоть где? - прыгал Олежка.
Михась, где потерял лапоть, не знал - пока бежал в круговую по снегу, разутая нога вроде и не чувствовалась. Сейчас ступня вообще закостенела. Лямкой сумки и полой рубахи перетянули ладонь - кровь сочилась, но меньше. Полоса, отодранная от рубахи, пошла на предплечье, задетое осколком гранаты. Порезанное бедро так и оставили.
- То вообще голышом пойдем, - простонал Михась…
Они уходили через лес, Михась временами снимал с босой ноги сумку, и Олежка пыхтел, растирая раненому товарищу ступню. У Прихаб Олежка завернул к проверенному деду, а Михась захромал в обход деревни. Шел и думал, что из малого связной выйдет куда повезучее дурного Поборца, мальчишка вон как быстро соображает… Ушли. Олежка тогда мешок притащил и пару стоптанных чуней. До "маяка" добрались. Михась ничего себе даже и не отморозил.
Лечили Поборца долго, даже в лазарете держали как тяжкораненого. На ноге и выше локтя порезы были ерундовые, ну, а клешня… Клешня и есть. А от отправки на Большую землю Михась все-таки отбрыкался. Перевели в хозроту, "безоговорочно", как припечатал комиссар. Ну, привычное дело. Безоговорочного-то на войне мало бывает.
Олежка Тюха особо везучим связным так и не стал. В марте немцы нагнали полицаев и устроили большую гонялку. Жестокие дни были. При выходе из кольца часть бригадного обоза оказалась отрезанной. Олежка с мамкой и сестрой в той части обоза и оказались. А может, и выкрутился Тюха по малолетству? Он и росточка-то был… гранатометчик метровый. Зуб тогда сломал, чеку силясь выдернуть…
Многим людям остался должен Михась Поборец. Это только сама война никогда в долг не берет - ей все должны. Но вот чего она, стерва, с малых и с баб по полной взыскивает? Вроде дело мужское, так нет, всех подряд круг за кругом выкашивает.
Уходил батальон, шагали замыкающими молчаливый взводной Фесько и рядовой хозяйственник, "анархист с ин-фа-н-тильным уклоном", как однажды обозвал упертого Поборца комиссар бригады. Михась мысли о долгах отложил, размышлял о том, как важно правильное направление назначить. В политическом смысле. Если в индивидуальном, так каждый хлопец, у кого ума хоть малость имеется, свою тропку выберет. Или не так? Всем командир-комиссар нужен или только особо блудящим гражданам?
В принципе Михась образованных людей уважал. Но встречались среди них разные. Иных вообще не поймешь. Ну, это-то ладно, с тремя классами школы понять человека, который целых пятнадцать лет, а то и дольше, науку постигал, трудновато. Но бывают… вроде и грамотный аж по уши, и говорит верно, и всякие искусства изучил, и с виду ничего, а вот с тухлецой. Так вот на гриб смотришь и заранее знаешь, что в шляпке червей полно. Хотя с людьми сложнее: черви у них разные, случаются и вовсе замарципаненные: то ли есть, то ли нет?