* * *
- Вставай, - Лаврушин потряс Степана за плечо. - Всё на свете проспишь.
Степан заворочался на кровати, открыл глаза, нехотя приподнялся.
- Что с нами? - спросил он сонно. - Хуан… Яд…
- Скорее всего, Хуанита подсунула Хуану вовсе не яд, а снотворное.
- Зачем?
- А чёрт их знает, интриганов.
- А кто нас перенёс на кровать?
- Нашлись добрые люди.
Холодный душ прогнал последние остатки тяжёлого сна.
За окнами занимался рассвет.
- Часы остановились, - Степан, встряхнул электронные часы.
- Как?
- Да вот, показывают всякую чушь.
На циферблате цифры скакали в полном беспорядке. И Лаврушину это очень не понравилось. Он ощутил укол тревоги. Настороженно огляделся. Что-то изменилось в окружающем мире.
Стояла мертвенная тишина. Лишь изредка за окнами слышался звук проезжающего автомобиля.
- Часов двенадцать продрыхли, - сказал Степан.
- Да, не слабо подушку намяли.
В дверь послышался стук.
- Ну, всё, - констатировал Степан. - Кончилось терпение. Если это Хуан, я его буду бить.
Но вошёл не Хуан. Осторожно, будто боясь повредить что-то, в комнату зашла Хуанита. Она была трогательно жалкая, беззащитная, и вместе с тем пронзительно красивая. На ней было лёгкое белое платьице, на плече висела маленькая белая сумка.
- Мне незачем жить, - с места в карьер выдала она любимую присказку жителей Ла-Бананоса.
- С чего ради? - спросил Степан.
- Я люблю вас.
- Кого? - обалдел Лаврушин.
- Обоих.
- Хуанита, я думаю, вы не подумали, сказав это. Вы устали. Вы расстроены, - начал увещевать её Степан, будто говорил с психбольной, у которой припадок. Возможно, так оно и было.
- Я обо всём подумала. Я выплакала все слёзы. Я сгораю от любви. А вы отвергаете меня! Так знайте, моя смерть на вашей совести.
- Э, ты так не шути.
- На вашей, - она упрямо топнула ножкой. Открыла сумочку. Вытащила из неё едва уместившийся там "Кольт" сорок пятого калибра с инкрустированной перламутром рукояткой. И направила ствол себе в сердце.
- Не стоит, Хуанита, - продолжил увещевания Степан, пытаясь придвинуться к ней ближе. Лаврушин не мог даже подумать, что его друг способен лить из своих уст такое количество елея, да ещё смазывать им уши дамы. - Ты нам тоже нравишься. Мы… - он запнулся, язык на миг отказался повиноваться, но он вздохнув, закончил, - мы тебя тоже любим.
- Правда, - массивный "Кольт" дрогнул в руке Хуаниты.
- Правда, правда.
- Ну, тогда умрёте вы.
Теперь ствол пистолета был направлен в сторону друзей.
- Почему? - Степан не поверил своим ушам.
- Потому что вы оба - дерьмовые ублюдки, - голос Хуаниты грубел. - Потому что я высосу вашу кровь. Вспорю ваши животы и накручу на руку ваши кишки! Я вытяну из вас каждую жилу!
Хуанита на глазах превращалась во Фрэдди Крюгера. Фрэдди начал нажимать на спуск. "Кольт" загрохотал. Одна за другой пули устремлялись в беспорядочный полёт по комнате. Они били стёкла, рикошетили от потолка, с чмоканьем впивались в диван.
И сама комната становилась другой. Стены пульсировали, как что-то живое, покрывались кровоточащими ранами и гнойными язвами. Вид за окном тоже менялся. Теперь там были развалины незнакомого мёртвого города, его пожирало кровавое зарево.
- Вы мои, - хохотал Фрэдди Крюгер. - Вас некому будить. Вам некому помочь. Идите к папочке, - он поманил пальцами-лезвиями к себе.
- Во клоун, - Степан, прищурившись, спокойно смотрел на Фрэдди.
Убийца, почуяв неладное, насторожился.
- Не боюсь я тебя, дурак с когтями, - между прочим, снисходительно и не к месту легко бросил Степан.
Фрэдди на миг замер.
- Лаврушин, он же питается нашим страхом. Он силён нашими сомнениями и терзаниями. Главное, не боятся.
- Да? А ты попробуй, - на обожжённом лице Фредди появилось такое выражение, что Лаврушину ноги в миг набили ватой. Совет не бояться был ценен, но трудноват для реализации. Самым подходящим для такой ситуации был именно страх, естественным путём переходящий в ужас и панику.
- У тебя ничего не выйдет, Фрэдди, - Степан встал во весь рост. - Это мой сон. Он питается моей силой. Я могу тут всё.
И действительно, Степан на глазах становился больше. Он наливался силой. В нём теперь была мощь, как в разогнавшемся тракторе "Беларусь". Он с кряканьем ударил кулаком по стене и пробил в ней дырку.
- Я могу всё, Фрэдди. Ты просто присосавшийся к нам клоп, возомнивший себя хозяином!
Он сделал шаг навстречу маньяку. И тот, огрызнувшись, отмахнулся страшными когтями, оскалился, но в глубине глаз была растерянность.
Степан припечатал его в лоб кулаком. Ноги маньяка оторвались от земли. Он пролетел всю комнату и со страшным треском ударился о стену, которая пошла трещинами.
- И я убью тебя, сволочь, - Степан рванулся к Фрэдди и ещё раз занёс кулак.
Фрэдди отпрянул в сторону, и кулак сделал ещё одну брешь в стене. Но Фрэдди с потрясающей скоростью переместился и схватил Степана рукой за волосы, подвёл к его горлу страшные лезвия.
- Ты понял что-то, но не всё, жалкая тварь! Ха-ха. Во мне - выпитые души. Во мне их сила. И я сильнее тебя и в твоём сне.
Лаврушин подобрал торшер, сорвал абажур и, используя железяку, как дубину, бросился в атаку. Но торшер вдруг превратился в верёвку и обвил руки и ноги Лаврушина, тот упал на пол.
- А вы проснитесь? - хохотал Фрэдди Крюгер так, что вибрировали и лопались оставшиеся целыми после "Кольта" стёкла в книжном шкафу. - Не можете?
Страшное лезвие поползло по горлу Степана.
- Папочка злой. Папочка накажет вас, - приговаривал Фрэдди.
И пламень за окном разгорался ещё сильнее. Послышался треск и потянуло дымом. Мир за окном принадлежал хаосу и разрухе. Его жёг адский огонь. Лопались от жара дома. Клубилась чёрная зола.
- Папочка возьмёт ваши души.
- Не возьмёшь, - вдруг с неожиданным спокойствием, снизошедшим откуда-то сверху, произнёс Лаврушин.
- Почему? - Фрэдди снова забеспокоился и вперил глаза в Лаврушина.
- Потому что опоздал.
Лаврушин не мог встать, опутанный торшером. Но он мог дотянуться до "пианино".
Когда он нажал на клавишу и прозвучал первый аккорд, Фрэдди начал меняться. Лицо маньяка сморщилось, стало бугриться, как пластмасса в пламени. Со следующим аккордом лицо начало оплывать.
- Нет! - заорал Фрэдди.
Он отпрянул от Степана и хотел вжаться в стену. И стена действительно стала продавливаться под его напором.
- Нет!!!
Прозвучал второй аккорд, и лицо Фрэдди стало стекать грязной слизью. На груди взбугрилась и лопнула грязная, пропитанная кровью и гноем рубашка в красную полоску.
Кровавый Маньяк издал вопль отчаяния, ужаса и полной безысходности.
Лаврушину на миг стало жаль его. Но он подавил в себе это чувство. И нажал ещё на одну клавишу.
И появился огненный вихрь. Он закружился вокруг Фрэдди. Смёл его полосатую рубашку. Поражённые друзья увидели, что тело Фредди бугрится вовсе не язвами - на самом деле это крошечные лица, пытающиеся вырваться наружу.
И они стали вырываться, рвя на клочки тело маньяка.
Он визжал, катался по полу. Вихрь терзал его. Погубленные души вырывались на волю.
Фрэдди, а точнее, то, что от него осталось, приподнялся на руках, и увидел перед собой сорванное со стены зеркало.
- Не-ет!
Зеркало было изо льда. И оно притягивало Фрэдди. Вот его руки коснулись стеклянной поверхности и будто покрылись инеем.
- Не-ет!
Но его уже засасывало туда.
Последней исчезла рука с ножами. И зеркало пошло узором трещин.
- Подействовало, музыкант ты наш, - воскликнул Степан, сидевший на полу и дрожащий, как на трескучем морозе. И голос его тоже дрожал.
- Всё хорошо.
- Теперь когда эта сволочь вернётся?
- Никогда, - уверенно сказал Лаврушин. - С этим врагом мы разделались.
- А с остальными?
- Остальные придут вслед за ним. Недолго ждать.
- Надо и отсюда бежать.
- Надо.
- Но как?
- Я знаю. Главное проснуться.
- Попытаемся.
Друзья одновременно вынырнули из сна. Комната была целая. Ссадины и царапины на коже - настоящие.
Они оделись. Собрались. Лаврушин встал в центре комнаты. Зажмурился. И его пальцы побежали по клавишам.
Вихрь захватил друзей…
Часть четвёртая
Тёмные миры
- Догоните! Посадите её на иглу! - послышался истошный крик.
По улице пробежала визжащая девица. За ней неслось пятеро бандитов, весь вид которых говорил о том, что они не просто бандиты, а бандиты распоясавшиеся, злобные, отпетые и ничего не боящиеся. Кто из них был с пистолетом, кто с кастетом, кто с ножом. Приказывал им по пояс высунувшийся из окна "Вольво" хорошо одетый мерзавец.
- "Сельва", Гарлем? - прошептал Лаврушин, прислоняясь спиной к стене дома.
- Чёрта с два, - покачал головой Степан. - Россия. Действительно, напротив был магазин с вывеской "Булочная".
Бандиты всё-таки нагнали девицу, визжащую громко и отчаянно, затолкали её в "Жигули", и те вместе с "Вольво" резво набрали скорость, завернули в переулок и скрылись из вида.
Друзья быстро сориентировались. Оказалось, что они действительно в России. В Москве. В переулке недалёко от Пушкинской площади.
На столицу опускались голубые стеклянные сумерки - время, когда очертания предметов проступают особенно чётко, когда становится немного грустно и загадочно. Но только не здесь. Здесь было не до лёгкой грусти!
Пушкинская площадь и Тверская улица были забиты народом, как метро в час пик. И каким народом!
Под памятником Пушкина человек десять, со всеми удобствами разложив принадлежности, кололись наркотиками. Вокруг было уже десятка два полностью приторчавших.
Поодаль плечом к плечу стояли демонстранты с плакатами: "Свободу голубым", "Союзу лесбиянок России быть!", "Гаврилу Попова - в Президенты этой поганой страны", "Умрём, но не сдадимся".
Инвалидов бродило столько, что ни в одной богодельне не сыщешь. Они убого позвякивали орденами, трясли культями. У "Макдональдса" толпа панков и металлистов сноровисто переворачивала милицейскую машину. Рядом музыкальная группа с электрогитарами исполняла тяжело-роковскую песню - и грохот летел над Тверской такой, что друзья вспомнили берлинскую бомбёжку. От таких звуков молоко сворачивается. И глаза из орбит вылезают. Такая музыка должна приравниваться к запрещённым видам оружия. Но туземцам она нравилась. Молодняк бился в экстазе, колотился головой об асфальт и добивал последние стёкла на троллейбусной остановке.
Проститутки на Тверской стояли шеренгами. И какие проститутки! Это были полуголые, в чёрных чулках, жадно и страстно облизывающие губы, развратные, стреляющие глазами и беспардонно вцепляющиеся в прохожих шлюхи! Два милиционера, не обращая внимания на то, что трое бугаёв выворачивают у прохожего карманы, ходили от одного уличного торговца порнопродукцией к другому с протянутой фуражкой, и в неё ложились всё новые потёртые деньги. Под деревьями в сквере целые толпы занимались любовью, притом откровенно и не стесняясь, а у порога кафе трое кавказцев насиловали пышнотелую блондинку. Та орала - больше для приличия, а, может быть, и от радости.
- Святые угодники, что же это такое? - простонал Лаврушин и стукнул по руке замызганного беспризорника, который старался обшарить его карман.
- Это, брат, чернуха, - Степан с трудом, как присосавшегося клеща, отодрал от себя прилепившуюся проститутку. - Фильмы с конца восьмидесятых до середины девяностых.
- Гарлем по сравнению с этим - просто курорт, - сказал Лаврушин.
Послышался отдалённый гул, как от бомбардировщиков, выходящих на линию бомбёжки. Все вдруг притихли и начали ждать. Машины опасливо прижимались к тротуару.
Гул нарастал, пока не превратился в оглушительный стрёкот моторов. И вот потёк стальной поток. Десятки - нет, сотни! - мотоциклов. Их вели татуированные громилы, все в чёрной коже, металлических шайбах, заклёпках, браслетах. И в чёрных очках - это вечером-то и за рулём! В них была неумолимая сила. Они напоминали идущую стальным маршем по захваченной Украине танковую дивизию СС.
Милицейский "Москвич" от греха подальше юркнул в переулок.
- Откуда их столько? - поинтересовался Лаврушин.
- Рокеры! - заорал старичок, с красным знаменем в руке. - К стенке! Всех к стенке! Сталина им не хватает! Когда я служил в ГУЛАГе и убивал там людей, не было никаких рокеров! И наркоманов не было! Всех к ногтю! Да здравствует Сталин!
- Как вы можете? - укоризненно произнёс интеллегентствующий, чисто одетый, с жалостливым взором хлюпик. - Мой дед погиб в ГУЛАГе. Мой отец погиб в ГУЛАГе. Моя мать родилась в ГУЛАГе, а потом была узником совести в психушке.
- И тебя в ГУЛАГ. К стенке. Всех к стенке, - развоевался старичок, и к нему стали придвигаться такие же, с томами Ленина и Энгельса под мышкой, старые, злобные, как черти из глубокого омута.
- А я в девяносто первом был на баррикадах, - не отставал хлюпик. - И нас поганые коммуняки давили танками. Живых людей - танками. Но мы выстояли, потому что не хотели, чтобы вновь вернулись ГУЛАГи.
Старичок спорить не стал, а просто дал древком знамени интеллегенту по голове. Тот рухнул на колени, но гордо воскликнул:
- Демократия победит!
И получил ещё разок по голове. На этот раз толстенным фолиантом - Ленин, полное собрание, том одиннадцатый.
Друзья с трудом выбрались с Пушкинской, чудом не ограбленные, не искалеченные, целые - уже счастье.
- Нам бы пулемёт прикупить. Без него тут ходить опасно, - сказал Степан.
- Тут пулемётом не обойдёшься.
- А мы не можем отсюда смыться?
- Нет. У меня контакт с "пианино" утерян. Придётся несколько дней тут прокантоваться.
- Да тут бы несколько минут выжить…
Но им опять повезло.
- Квартиры сдаются. Кому комнаты? - орали старушки и дедки, выстроившиеся около Почтампа.
- На пару дней? - спросил Лаврушин, выбрав скромную старушку, вызывавшую наибольшее доверие.
- Деньги вперёд, милок. Эпоха на дворе такая. Как яе… базар.
- Рынок, село ты без МТС, - ворчливо поправил её дедок в майке с надписью "Коррозия металла - тяжелейший рок!"
- Договорились, - сказал Степан.
Они выменяли в ближайшем обменном пункте рубли. И остановили такси.
- Так, - широкоплечий промасленно-пробензиненный шофёр мрачно оглядел их. - Грабить будете?
- Да вы что? - смутился Лаврушин.
- Все так говорят, - поигрывая монтировкой задумчиво протянул шофёр.
- Мы же интеллигентные люди.
- Во-во, на прошлой неделе два доктора наук были. И туда же - грабить.
- Да с нами старушка.
- Во-во, на позапрошлой неделе три старушки были. Кто ж мог подумать, что у них "наган".
- Не будем мы грабить.
- Ладно. Но деньги вперёд.
Лаврушин дал деньги из долларовых запасов. Они сели в машину.
- И смотрите у меня, не шалите - шофёр продемонстрировал обрез винтовки. - А не то сразу в брюхо пулю.
Машина ехала по московским улицам. Это было нечто! Даром, что поздний вечер - народу везде тьма. На Манежной был многолюдный митинг. На Лубянке - тоже митинг. На Сретенке шла стрельба. На Сухаревке милиционеры цинично били и обирали людей.
И везде был мусор-мусор-мусор. Будто все коммунальные службы получили задание не убирать город, а наоборот - завозить отходы со свалок. А ещё везде были бомжи. Они валялись в огромных количествах - примерно столько бывало загорающих на городском пляже Сочи в разгар сезона. Пахло огромной помойкой.
- Трущобы какие-то, - сказал Лаврушин.
- Пярястройка, - сказал старушка, сидящая рядом с шофёром такси.
* * *
Постояльцам хозяйка отвела маленькую комнатёнку. Там были железная, с шишечками кровать и скрипучая раскладушка. Бельё чистое, квартира тёплая, воздух свежий - что ещё надо?
- Чай с вареньем идите пить, - позвала старушка.
В квартире, стянув с себя крестом перевязанный платок, она выглядела существом премилым, особенно когда разливала из серебряного чайника заварку и из "Мулинэкса" горячую воду. Мебель в комнате была старая и ветхая - платяной шкаф, с петлистыми спинками стулья, на которые для мягкости положены мягкие цветастые подушки. Абажур массивной бронзовой лампы бросал мягкий красный свет.
На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем "Юбилейное".
- Пейте-ешьте. Небось голодные, - приговаривала старушка.
- Есть немного, - кивнул Степан.
- Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.
Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была тёплая, домашняя, под стать своему тёплому и уютному дому.
- Откуда родом-то? - спросила она.
- Из Ленинграда, - врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Враньё - это как скафандр. Чем лучше врёшь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.
- Ох, - только и покачала жалостливо старушка головой, и по её выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.
- Одинокая я, - завела долгий разговор старушка. - Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Ещё когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.
- И вы сидели в ГУЛАГе? - удивился Лаврушин.
- А то как же, - удивилась старуха. - У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.
- Какие?
- А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.
- Угу.
- Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему-то долго не живут.
- Да? - больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.
- Вот помню снимала одна комнату, - с грустью произнесла старушка. - Проститутка вальтовая.
- Валютная.
- Во-во, валютная. Ну такая голубушка, такая лапочка. В Швецию уехала. И теперь пишет мне письма оттуда - не ндравятся они ей, шведы эти. Она, оказывается, истинная патриотка. Ясно?
- Куда яснее, - поддакивал Лаврушин.
- Так и пишет: "Баба Анюта, никто не может любить Россию лучше проститутки в изгнании".
- Сильно сказано.
- Потом жил ещё один человек. Обходительный такой. Он ото всех скрывался. Он с товарищами золото КПСС заныкал. Так его КГБ из окна и выбросило.
- Ничего себе.
- Вор один беглый жил. Тоже обходительный. Вежливый. Но недолго ночевал. Ограбил какого-то крёстного отца на миллион долларов и убег.
- Бывает.
- Поэтесса жила. Гавнагардистка.
- Авангардситка?
- Во-во… Вены зубочисткой, ласточка, вскрыла. Теперь на канатчиковой даче. Ох, умная была.
- Они умные.
- Рок-певица была. В наркологической больнице теперь.
- Вот ведь как.
- И ещё этот, киллер, был. Из благородных.
- Из дворян?
- Ну, не знаю. Он так и говорил - я благородный киллер. И каждый день на работу с ружом ходил.
- И где он?