– Во флот вербовать будут, что же непонятного? Посмотри на мундиры – морская пехота.
– Да я про другое. Как они споить собираются, если их всего четверо?
Пока друзья шепотом переговаривались по-немецки, краснолицый успел обидеться на воображаемое невнимание и переспросил:
– Господа окажут мне честь?
Господа оказали, перебравшись за стол виновника торжества. Тут же по знаку Симмонса, так представился незнакомец, кабатчик принес большой бочонок, а оставшиеся неназванными собутыльники с готовностью подставили кружки.
– Погоди, Сэмми, разве я не вина просил?
– Все это так, Питер, но настоящую радость необходимо отпраздновать чем покрепче, а ту кислятину прилично пить лишь на похоронах архиепископа Кентерберийского.
– Он что, умер?
– Пока нет, но, глядя на ваши трезвые физиономии, можно подумать, будто это уже случилось. Так выпейте за его здоровье!
Федор Толстой возразил:
– В первую очередь пьем за короля, храни его Господь! – И, дождавшись, когда кружки наполнятся, спросил у кабатчика: – А вы разве не желаете присоединиться? Или здоровье Его Величества вас совсем не интересует?
Выпили.
– Нет-нет-нет! – закричал Лопухин, когда англичане потянулись к закуске. – Теперь за величие доброй старой Англии! По полной и до дна! Сэмюель, друг мой, не отлынивайте!
Тосты следовали один за другим, и когда в бочонке показалось дно и кабатчика отправили за полным, Симмонс заплетающимся языком пытался объяснить, что он, сержант морской пехоты, вовсе не намеревался вербовать насильно таких симпатичных людей, как Джон и Фред, то есть Иоганн и Фридрих, а надеялся уговорить их сделать это добровольно:
– Пойми, Джонни, ты увидишь совершенно другой мир!
– Питер, ты меня уважаешь? – Лопухин долил в кружку с ромом темного пива и протянул ее сержанту. – Какой флот, если мы с Фридрихом не можем отличить грот от стакселя, а бушприт от марса?
– Настоящего морского волка подобные мелочи не интересуют! – Симмонс стукнул кулаком по столу. – Джентльмены, вы же волки?
– Еще какие! – поддакнул Толстой и завыл, запрокинув голову.
Кабатчик, притащивший новый бочонок взамен опустевшего, пьяно погрозил пальцем и сообщил:
– Хорошо, что я запер дверь, Фредди, а то бы ты перепугал всех посетителей.
– Они такие трусы?
– А ты?
– А я храбрец! Не веришь?
– Верю. Но тогда почему не хочешь идти во флот?
– Кто сказал такую глупость? Питер, ты слышал? Сэмми утверждает, что мы с Иоганном испугались и завтра никуда не идем.
– Он дурак!
– Согласен. И, кстати, куда мы все-таки идем?
– На "Геркулес", куда же еще? Только не мы, а вы.
– Ты разве тоже боишься?
– Что значит тоже? – обиделся сержант.
– Сэмми боится.
– Он дурак.
– А ты?
– Я умный, поэтому предпочитаю ловить наивных простаков на суше, а не нюхать матросскую вонь на грязных палубах. Представляешь, Фредди. – Вербовщик икнул и покачнулся на лавке. – Нет, ты представляешь, Фредди, капитан Винсли до сих пор думает, будто сержант Симмонс что-то вроде брауни или сидов.
– Это как так?
– Тех тоже никто и никогда не видел, но все знают об их существовании. Выпьем за добрых соседей?
– Непременно! – Толстой отодвинул тарелку с закуской как можно дальше, заменив ее полной кружкой. – Но если тебя не знают в лицо, то как мы попадем на корабль?
– Вас проводят.
– Они? – Федор показал на молчаливых спутников сержанта, спящих в живописных позах.
– Слабаки! – встрепенулся кабатчик, медленно цедивший свой ром. К несчастью, именно это движение нарушило шаткое равновесие, и он упал лицом в столешницу.
– И этот готов, – прокомментировал Иван Лопухин. – Ну так что, Питер, как нам попасть на "Геркулес"?
– Найдете в порту шлюпку с фрегата, скажете – Симмонс прислал. Вот и все.
– Так просто?
– Угу, – пробормотал сержант и лег щекой на сложенные руки. – Не буду же я брать деньги за столь достойных джентльменов?
Убедившись в том, что собутыльники крепко спят и просыпаться не собираются, Иоганн Лупехвальд, он же боец батальона особого назначения "Красная Гвардия" Иван Лопухин вопросительно посмотрел на командира:
– Ну?
– Не нукай, не запряг! – Федор вытряхнул из рукава длинный трехгранный стилет. – Я пока с этих мундиры поснимаю, а ты оставь следы ограбления.
– А стоит ли?
– По закону "двенадцать дробь двенадцать" лица, покушавшиеся на жизнь и свободу подданных российской короны, подлежат смертной казни через повешение. Замена другим видом допускается в исключительных случаях. У нас как раз такой, не так ли?
– Бюрократ, – проворчал Лопухин. – Я вообще-то про ограбление спрашивал.
– Работай, Ваня! – нахмурился Толстой. – В нашем деле мелочей не бывает.
На друга прикрикнул, а у самого в груди холодок и побелевшие пальцы мелко-мелко подрагивают. Одно дело, сойтись с неприятелем грудью в грудь или даже вышибить мозги метким выстрелом из засады, и совсем другое – резать спящих. Причем делать это аккуратно, чтобы кровь не запачкала одежду. Но подписанный государем Павлом Петровичем закон от двенадцатого декабря прошлого года четко и ясно гласит – собаке собачья смерть!
* * *
Примерно через два часа через черный ход, открывающийся в залитый помоями крохотный дворик, харчевню "Колокольчик и полпинты" покинули два солдата морской пехоты. Собственно, один был сержантом, но никто в спешащей поглазеть на пожар толпе не обратил на это никакого внимания. Эка невидаль, обыкновенный сержант! На прошлой неделе в соседнем переулке нашли ограбленного и повешенного гвардейского лейтенанта, вот действительно зрелище!
– Да, друг мой Теодор. – Младший по званию скептически поглядел на командира. – Неважный из тебя Питер Симмонс получился.
– Это почему же?
– Тот родом из Глостершира был, ты же разговариваешь как уроженец Шеффилда.
– Ну да… бонна, учившая меня английскому, оттуда и приехала. Но учти, Ваня, это всяко лучше московского аканья некоторых… не буду показывать пальцем. С сегодняшнего дня будешь валлийцем. Согласен?
Лопухин коротко кивнул и дальше шел молча, с любопытством разглядывая лондонские улицы. Из окна дилижанса толком ничего не увидишь, а тут все рядом, хоть руками щупай. Особого желания, правда, не возникало, даже когда навстречу попадались женщины. Или, честно сказать, именно из-за них. Конечно, кому-то и кобыла невеста, но Иван в свои двадцать лет был достаточно искушен, чтобы определить по бледным вытянутым личикам – воздержание в Англии чрезвычайно полезно для молодого организма. И более того, готов удерживать мужа младшей сестры от опрометчивых поступков силой.
– Слушай, друг Теодор…
– Питер, – поправил Толстой.
– Ну да, Питер… Слушай, почему они такие страшные, будто их отцы согрешили с овцой? И не единожды.
– Интересный вопрос, – разговаривая, Федор старательно репетировал походку моряка, что, учитывая выпитое в харчевне, довольно неплохо получалось. – Вот так сразу на него не ответишь, но что-то мне подсказывает, будто именно в нем кроется секрет успехов британцев в мореплавании вообще и завоевании колоний в частности.
– Не понял.
– Ну как же… ты усидишь дома, если каждый вечер в твою постель такое страшилище лезет? То-то и оно! А острова маленькие.
– Да? А что же сам через месяц после венца смылся? Или хочешь сказать…
– Иван, не сравнивай долг перед Отечеством с супружеским долгом. Мы дворяне, и этим все сказано!
– Извини. – Лопухин, сестра которого слыла одной из первых красавиц Петербурга, смущенно кашлянул. – Извини, слишком вжился в роль англичанина.
– Валлийца.
– Ага, и его тоже.
* * *
Шлюпку с "Геркулеса" нашли довольно быстро, но самого фрегата в пределах видимости не оказалось, так как обеспокоенный участившимися случаями дезертирства капитан Винсли решил дожидаться пополнения экипажа и припасов ниже по течению, напротив Грэйвсенда. Там, в отличие от Лондона, прыжок за борт еще не гарантировал беглецу полной свободы. Вот плети от патрулей, а при повторном побеге и близкое знакомство с пеньковым галстуком, это всегда пожалуйста. С каждым днем желающих рискнуть находилось все меньше и меньше – в игре на жизнь не многие решаются поставить ее на кон.
Федор Толстой задержке не огорчился. Даже наоборот, она позволила внимательно присмотреться к гребцам, морским пехотинцам с "Геркулеса" – своим будущим подчиненным. Те если и удивились появлению нежданного командира, то виду не подали. Дисциплина, что ни говорите, на высоте, причем сознательная. Как-никак, хоть и плохонькая, но элита флота!
– Пошевеливайте веслами! – приказал Питер Симмонс (да, теперь уже он) и развалился на мешках с какой-то крупой. – Джонни, а ты пока займись чисткой оружия.
Лопухин, изображающий молчаливого, глуповатого и вместе с тем исполнительного валлийца, кивнул и приступил к осмотру захваченных из харчевни ружей и пистолетов. Да, жалость великая, что кулибинские винтовки пришлось оставить в Петербурге… Но и эти вроде бы ничего, особенно штуцер сержанта – вещь серьезная, штучной работы хорошего мастера. Сразу видно, что прежний хозяин не бедствовал, откладывая на покупку ружья последний пенни. Вот самому Ивану досталось поплоше, обычное, по виду помнившее войну с американскими мятежниками.
А гребцы с завистью принюхивались к запахам, приносимым ветерком от нового командира и его любимчика. Ну да, никем иным, по их мнению, пьяный валлиец быть не мог. Вон как лениво двигает шомполом – другой на его месте давно словил бы кулаком в зубы. Значит, опасный тип, такой же, как сержант, о жестокости которого ходили очень нехорошие слухи. И вот пришлось увидеть легендарную личность воочию… По виду, так еще молодой и зеленый, не скажешь, что зверь зверем. Зачем в море решил пойти? Не иначе убил кого. Человек тридцать, не меньше.
Федор Толстой сладко дремал и не знал, что является пугалом чуть ли не для половины британского флота. Да пусть спит, новоявленному сержанту это полезнее ненужных знаний. Пусть теперь голова болит у капитана Винсли, ведь именно он, отдавая приказы о порке плетьми, всегда сокрушался:
– Вам повезло! Вот если бы попались не мне, а сержанту Симмонсу… – И дальше следовало многозначительное молчание.
Но вот зачем сэру Чарльзу так говорить о человеке, которого в глаза никогда не видел? Это так и осталось неизвестным. Или, может, просто в благодарность за присылаемые ежегодно пятьдесят гиней?
Как бы то ни было, через несколько часов он встретил известие о появлении сержанта на борту фрегата довольно неприветливо:
– Симмонс? Какого черта старому козлу понадобилось на моем корабле? – буркнул Винсли на доклад вахтенного офицера.
– Старому? – удивился лейтенант Броудброк. – На вид он моложе меня.
– Не может быть! – Капитан помолчал, переваривая новость. – Еще мой покойный отец имел дело с этим пройдохой не меньше пятнадцати лет назад.
– Родственник?
– Мой?
– Что вы, сэр! В том смысле, что этот Симмонс может быть родственником того Симмонса.
– Возможно… Впрочем, позовите-ка его сюда.
– Под конвоем?
– Зачем?
– Не знаю, но мало ли что.
– Лейтенант, – рассмеялся Винсли. – У нас одна половина экипажа заслуживает хорошей веревки и реи, а другая давно все это заслужила. Вы же собираетесь арестовать человека только потому, что он слишком молод.
– Я не собирался, сэр! Это вам сержант Симмонс показался подозрительным.
– Вы совсем меня запутали, лейтенант. Впрочем, разберемся. Проводите его ко мне.
Броудброк вышел из каюты и почти сразу же вернулся:
– Он уже здесь.
– Хорошо, пропустите. И это, Эшли… оставьте нас наедине.
* * *
Толстой молча выслушивал сварливые нотации капитана и с трудом сдерживал искушение треснуть сэру Чарльзу в зубы. Останавливало только то, что англичанин внешне напоминал любимого Орлика – донского жеребца соловой масти, оставшегося дома. Такая же вытянутая физиономия с неподвижной верхней губой, разве что выражение разное. Кажется, или у коня действительно умнее? Так то конь, а этот козел… И ведь приходится терпеть!
– Терпение суть самое важное качество разведчика! – так говорил император Павел Петрович при личной встрече пред отправкой в Лондон. – Хоть неделю на нейтралке живи, но "языка" притащить обязан!
К большому сожалению, Федор тогда не решился переспросить и до сих пор не знал, что такое "нейтралка". А вот… ну да, точно, если надеть на капитана мешок с дырками для глаз, то получится вылитый "язык", которых водили когда-то по улицам для опознания сообщников. Теперь что, его в Петербург тащить?
– Скажите, сержант, ваш отец не поручил мне передать? – Винсли многозначительно подбросил к потолку шестипенсовик, поймал на лету и легким щелчком закрутил по столешнице.
– Конечно же, сэр! – обрадовался Толстой и достал из кармана замшевый мешочек, приятно ласкающий взгляд своим объемом.
– Замечательно, Симмонс, вы очень почтительный сын. Но где теперь брать новобранцев?
– Сколько?
– Денег?
– Ну что вы, милорд! – подольстился Федор. – Какова потребность в людях?
– В людях? – захохотал капитан. – Мне нравится ваше чувство юмора, сержант Симмонс. Голов тридцать нужно, причем срочно.
– Так мало?
– Не стоит жадничать. И не беспокойтесь, бумагу для казначейства на две сотни матросов получите сегодня же.
– Хорошо, милорд.
– Так что насчет пополнения?
– Сколько у меня времени?
– Две недели, сержант. Да, черт возьми, сам знаю, что немного, но выход эскадры в Средиземное море зависит не от меня.
Толстой улыбнулся:
– Найду.
– Точно?
– Через десять дней на "Геркулесе" соберутся самые отчаянные головорезы, каких только выдел свет.
– Вы мне нравитесь, Симмонс.
– Спасибо, сэр! Служу Его Величеству!
Документ
"Приемы и правила стрельбы из винтовки с ночезрительным прицелом.
В зависимости от условий стрельбы и от огня противника стрельба может вестись из положения лежа, сидя, с колена и стоя. В ночное время исключительно лежа.
В боевых условиях стрелок занимает и оборудует место самостоятельно. В населенном пункте место может быть выбрано на чердаке, в окне здания, в фундаменте строения.
Позиция стрелка должна быть тщательно замаскирована.
…
…и тд.
Министерство Обороны Российской Империи. 1835 год. Для служебного пользования"
Глава 3
Санкт-Петербург. Михайловский замок
Приятно устраивать людям праздники. Не те пышные торжества, на которые собирается половина столицы и четверть Европы, а уютный вечер для своих. Тем более в негласной "Табели о рангах" такие камерные приемы стоят гораздо выше парадов в честь прибытия иностранных августейших особ. Ну их к чертям, я сам себе августейший!
– Ваше Императорское Величество! – Кулибин салютует бокалом. – Ваше здоровье!
Иван Петрович не пьет. Вообще не пьет. Разве что иногда, да и то по великим праздникам, сделает глоток-другой цимлянского. Сегодня же он изрядно навеселе – не каждый день в императорском дворце чествуют земляков и родственников. Александр Федорович Беляков, из-за приезда которого и собралось блистательное общество, как раз и есть земляк и родственник одновременно. Да к тому же министр золотодобывающей промышленности, не баран чихнул!
– Будь здоров, граф!
Совершенно верно, граф – это Кулибин. Получил титул за изобретение всего, что только возможно вообще, и казнозарядной винтовки своего имени в частности. Там много еще чего набралось, и в моем времени вполне бы заслуживало Сталинской премии и ордена Ленина. Да, я не оговорился… в моем времени и именно Сталинской премии. Это время, в общем-то, тоже мое, но стало таковым не так уж давно. Чувствуете? Нет, не запах коньяка, а мысли? Мое, мое, мое… Тяжкий груз императорской власти накладывает определенный отпечаток на манеру изъясняться и общее поведение. А может, и душу уродует, но не разобрался еще.
Я – император. Если кто-то хочет подробностей, то вот они: император Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая Павел Петрович Романов, более известный как Павел Первый. Совсем недавно, меньше полутора лет назад и почти полтора века вперед, мне и в голову не приходило, что такое возможно. Но вот… да, черт побери, вот оно! Радует? Как-то не очень…
Итак, все началось тринадцатого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, когда в землянку, где кроме меня находился Мишка Варзин, попал снаряд немецкой гаубицы. Или не попал… Или еще что-то случилось, но вот оказался здесь. Каким образом? Не знаю и знать не хочу! И что оставалось делать? Только работать… вот и работал по мере сил, которых оказалось неожиданно много. Сначала хватался за все подряд, но постепенно жизнь наладилась, и теперь за мной лишь общее руководство. А то в прошлом году дело дошло до того, что чуть не лично командовал егерями, выбивающими незаконно добытое золото из бандитствующих сектантов на Макарьевской ярмарке. Ладно еще англичане нападением на Петербург подсказали – не царское это дело, разбойников потрошить.
Незаметно и тихо подошедшая императрица отвлекает от мыслей о государственных проблемах, чтобы тут же озаботить новыми: