Хорошенькое начало! Прокуратора, ставленника непобедимого римского кесаря, встречают угрозой! Услышав этот, с точки зрения просвещенного римлянина, изучавшего в юности греческую философию, римское право, возившего с собой в походы книги Гомера, вздор, Пилат едва сдержал себя, чтобы не расхохотаться в лицо хмурому желтолицему еврею. Да, да, действительно, в Риме его о чем-то таком предупреждали, но он счел это бредом и забыл. Однако не начинать же свое правление в Иудее с резни и не входить же ему, прокуратору, назначенному Императором, римским народом и Сенатом, в город по трупам. И он решил отнестись к этому протесту как к шутке, заготовленной для него хитроумными иудеями.
Посовещавшись с командирами когорт, он принял решение свернуть и зачехлить знамена. И тогда толпа расступилась. Торжественного въезда в Иерусалим, увы, не получилось. По песчаной, исхоженной иудейскими царями и пророками дороге прокуратор на белом в яблоках скакуне, в досаде покусывая губу, во главе когорт покорителей мира проследовал через распахнутые перед ними ворота в город. Блестели на солнце железные шлемы центурионов, лучилась сталь пик и мечей.
За когортами потянулись обратно в город толпы успокоенных разумным решением прокуратора горожан. И говорил иудей иудею: "Господи, Боже! Кто силен, как Ты, Господи? И Истина Твоя окрест Тебя".
Свою ставку прокуратор устроил в бывшей резиденции Валерия Грата - претории. Мудрый римский администратор Пилат решил, что постарается забыть обиду и в дальнейшем станет учитывать привычки и традиции этих вздорных иудеев и их, так не похожего на римских или греческих богов, фанатичного Ягве. Но, говорят, благими намерениями путь в ад вымощен. Не смог прокуратор смирить римскую гордыню. И начались сначала мелкие, потом все более крупные столкновения с первосвященником и его зашоренной Моисеевым законом священнической и фарисейской братией.
Разобравшись в городском хозяйстве и увидев, как далек от цивилизованного Рима азиатский Иерусалим, прокуратор посоветовался со своим окружением и решил построить негостеприимным евреям водопровод наподобие римского и тем облегчить бедную и беспросветную жизнь этого жалкого, замкнутого в себя народа. Прознав, что в Храме хранятся огромные запасы золота, Пилат пригласил к себе первосвященника Каиафу и потребовал, чтобы тот выделил часть денег на строительство водопровода, в котором так нуждается город. Священники заупрямились. В белых одеждах, подпоясанных синими поясами, они смотрели на Пилата остекленевшими глазами. Этот римлянин, как и все необрезанные, - сумасшедший. Деньги Храма есть деньги Храма!
Но не на римские же деньги строить иудеям водопровод! Пилат был оскорблен в лучших своих чувствах и - на то он и власть - послал солдат забрать часть казны. Не понял благих порывов нового наместника и царь Иудеи Ирод Антипа. В общем, в протянутую руку римлянина положили камень, и, конечно, пролилась кровь. Как ни странно, читатель, но скорый на расправу Рим не любил без нужды проливать кровь в своих провинциях. И в канцелярии кесаря эту кровь записали в строку прокуратора, о чем Пилату сразу же донесли его римские шпионы.
Прокуратор обозлился. Оставив затею с деньгами Храма, Пилат решил все-таки не мытьем, так катаньем досадить храмовникам и в отместку строптивым иудеям велел поставить в Храме статую кесаря, да еще потребовал, чтобы священники приносили ей жертвы. Он надеялся убить двух зайцев: ублажить Рим и досадить иудеям.
Строптивцы отреагировали незамедлительно. Как донесли Пилату его шпионы, статуя Тиберия была вы-брошена из Храма. Статуя кесаря! А это уже бунт на корабле. Пилат вспылил, он приказал своим центурионам расправиться с мятежниками и восстановить статую кесаря в храме. И запели медные звучные трубы, призывая солдат к оружию, и опять пролилась кровь. Неизвестно, как бы дальше развивались события, если бы Пилату не доложили, что произошла ошибка. Статуя Тиберия как была в Храме, так и стоит. Но иудеи взбунтовались. Однако бунт их был очень своеобразным, как своеобразен мир иудея. Тысячи иерусалимских евреев вместе с женами и детьми распластались на земле и умоляли игемона убить их или убрать статую кесаря из Храма. Пилат приказал солдатам прекратить бойню и вернуться в казармы. Поскольку статую не тронули, он решил ничего не предпринимать: надоест лежать, и все утрясется. Прошел день. Прошел другой. Тысячи людей продолжали лежать вокруг Храма и вокруг претория. Жизнь в городе замерла. На пятый день Пилат велел поставить свое судейское кресло игемона среди лежащих возле Храма людей и сказал, что будет говорить с народом.
И игемон, за спиной которого стоял центурион с жезлом, вполне доброжелательно обратился к поверженному в прах народу:
- О, неразумные, Пилат устал от ваших нелепых нравов… Я пришел к вам с миром. А как вы встретили меня? Я помню: в руках у вас были не пальмовые ветви, а камни и палки. И вы кричали не "Мир тебе, игемон Пилат". Нет. Вы кричали: "Убирайся в Кесарию, Пилат-свиноед!"… А потом были новые стычки. И проливалась кровь. Кровь, не нужная Риму… Я знаю вашу историю, иудеи, и уважаю ваших великих царей и пророков. Вас не раз уводили в плен. Но вы возвращались и возрождались. Я восхищаюсь вашим великим Храмом. Но поражаюсь: ваша история ничему не научила еврейский народ. Посмотрите вокруг, господа мои, иудеи! На Рим, на Александрию, на вашу Тивериаду, на Кесарию… Вы - как дети малые, будто не видите вокруг себя ничего… Или вы не знаете, что на всей территории Великой Римской империи рядом с местными богами стоят статуи божественных римских кесарей? И только своенравная, надменная Иудея не хочет смириться. Вы опять решили противиться Риму? Я… Я, прокуратор Иудеи, поставил статую божественного Тиберия в Храме, а вы, жалкие вассалы Рима, пытаетесь сбросить ее с пьедестала. Сбросить статую императора, будто жалкую варварскую химеру! И вот опять кровь, опять протест, опять донос в Рим и опять травля Пилата.
Вы что? Надеетесь, что это сойдет вам с рук?.. Поднимайтесь и идите убирать трупы с улиц. Идите хоронить тех, кого прокуратор не по своей воле, нет, а по глупости вашей, по косности, по лишенному здравого смысла Закону вашему принес в жертву своему божественному кесарю. Вы знаете: римляне человеческих жертв богам не приносят. Это вы, вы вынудили меня на крайность. Ну и чего вы добились? Кровь пролилась, а статуя кесаря в Храме. Чего вы хотите? Я устал, иудеи… Пилат-свиноед, как вы мило называете прокуратора, устал…
По ступеням Храма, осторожно ступая между распростертыми на них людьми, на площадь спустился первосвященник Каиафа. Он был мрачен и подавлен происходящим. Он всегда избегал открытого противостояния Риму, но сейчас еврейское упрямство брало верх.
- Прокуратор, вот мнение синедриона. Божественный кесарь Тиберий знает, что иудеи дважды в день приносят жертвы за императора и за римский народ. Так было со времен Помпея. И никто не насиловал нашу веру. Даже в Риме евреев не заставляют поклоняться идолам… Но если игемон хочет оставить статую кесаря в Храме, он должен понимать: ему придется принести в жертву весь иудейский народ. Велика Иудея. И как бы кровью этой не затопить Рим. Смотри, игемон! Они пришли сюда с женами и детьми, пришли старики, и все они готовы предать себя на заклание. Видишь, они простерлись перед тобой, римлянин. Это не игра. Иудеи примут лютую смерть, но не переступят через Закон.
Пилат молча смотрел на распростершихся на площади иудеев и не знал, как ему поступить. Вокруг воцарилась тишина. Наконец он тяжело поднялся с кресла и глухим голосом произнес, обращаясь к лежащим на земле людям:
- Последнее слово прокуратора, иудеи. Поднимайтесь и очистите площадь. Статуя кесаря Тиберия остается в Храме. Прокуратор сказал!
Потом он повернулся к центуриону, стоящему за спинкой кресла:
- Окружите их и ждите команды.
И тотчас же его солдаты оцепили площадь.
- Ну что ж, мудрый первосвященник! - сказал прокуратор Каиафе. - Иудеям к крови не привыкать. Вспомни, какую резню в Вифлееме устроил ваш царь Ирод. А Рим лишней крови не любит… Подними и уведи людей, и дело с концом.
На фоне мраморно-золотого Храма, высоких его колонн, увитых плющом портиков Каиафа, в пурпурной тунике, с тюрбаном на голове, величественно возвышался над приникшими в ужасе к земле людьми. Это напоминало Пилату сцену из греческой трагедии. И в духе трагедии Каиафа сказал:
- Мы выбираем смерть, игемон.
Пилат молча смотрел на распростершихся перед ним людей. Потом тронул ногой молодого, полного жизненных сил иудея и спросил его:
- Ты слышал, что сказал Каиафа?
- Да, мой господин, - ответил иудей и подтвердил: - Мы готовы умереть за Закон. Ягве наш Бог. И Ягве един!
Тем временем Каиафа, пройдя среди лежащих, втиснулся между двумя бородатыми стариками и тоже распростерся на земле.
Пилат пожал плечами, хлопнул в ладоши, солдаты расступились, появились рабы с носилками. Прокуратор, брезгливо переступая через лежащих людей, выбрался с площади, погрузился на носилки и отбыл в свою иерусалимскую резиденцию. Его слегка колотило. Однако никакой команды солдатам он не отдал.
Вернувшись в преторий, выпив вина, он успокоился и рассказал Клавдии Прокуле, чему только что был свидетелем, дивясь непреклонности этих глупых, недоступных уму просвещенного латинянина иудеев.
- И ты дашь команду и зальешь город кровью? - чего-то пугаясь, спросила жена.
- Я в раздумье, - ответил игемон. - Кровь будет большая, и Тиберий не одобрит меня. Но если же я уберу его статую из Храма, ему это тоже вряд ли понравится кесарю.
- Я понимаю тебя, игемон. Но вспомни анекдот о Сократе, который рассказывал тебе Сенека. Тот, где к афинскому мудрецу пришел юноша и просил разрешить мучившую его дилемму: жениться ему или не жениться. На что Сократ ответил: как бы ты ни поступил, друг мой, ты обязательно раскаешься.
- Спасибо, Клавдия Прокула. Я понял тебя. - И он трижды хлопнул в ладоши.
Вошел адъютант - центурион первой когорты Лонгин.
- Направь первую центурию в Храм, вынесите оттуда статую кесаря и установите ее в парке претория так, чтобы я мог видеть ее из окна.
Клавдия Прокула как в воду смотрела. Едва статую Тиберия вынесли из Храма, в Рим полетел очередной донос на прокуратора, компрометирующего своими действиями власть Рима.
Это была плохая примета.
Затаив обиду на иудеев и трижды плюнув в сторону их Храма, этого архитектурного шедевра, объединявшего всех евреев, разбросанных судьбой по миру, прокуратор вернулся в Кесарию, где в окружении свободных от гнета Ягве греков, римлян - философов, художников, музыкантов, игривых сноровистых вакханок - постепенно отошел от своих иерусалимских огорчений. Коли уж Рим готов смириться с выходками синедриона, то ему-то зачем влезать без нужды в драку? Пусть все будет, как будет. В общем, как сложится.
Беседуя как-то в своей кесарийской резиденции с одним иудейским банкиром, Пилат окончательно понял, что его правление Иудеей никогда не будет безоблачным, и смирился с этим. Прокуратор посетовал на происки Ягве. Похвалил богов Рима. Банкир покачал головой: "Ваша римская религия, господин мой Пилат, не затрагивает чувств. Она напоминает мне онанизм. У вас мраморные боги. Они красивы. Ваши античные богини способны взволновать, свести с ума даже такого старого праведника, как ваш покорный слуга. Но они - мертвы. А Ягве - живой. И еврей в священном трепете сливается со своим божеством. Это надо учитывать. Спросите ваших центурионов, о чем кричат распинаемые иудеи. Они кричат: "Слушай, Израиль! Ягве - Бог наш. Ягве един!""
Пилат соглашался с тем, что иудей верует иначе, чем римлянин, а сам все думал и думал, какой же очередной сюрприз приготовит ему иерусалимский первосвященник Каиафа, сговорившись со своим мстительным Ягве. Спектакль же, начало которого так удачно разыграли иудеи при его въезде в Иерусалим и продолжившийся со статуей императора, наверняка еще не окончен. Нет. Предчувствие какого-то невероятного продолжения временами беспокоило веселящегося в Кесарии Пилата. И, цепенея от мистического страха, просыпался он порой ночами от отвратительного воя иерусалимской магрефы. Хотя кто не знает, что от Иерусалима до Кесарии неблизко, и не удивительно, что никто, кроме игемона, не слышал этого жуткого воя.
Шло время. А время лечит. Ослабляет остроту вчерашних впечатлений. Успокаивает. Успокоился и Пилат. Однако, будучи человеком обидчивым и не желая без крайней нужды общаться с насолившими ему иерусалимскими иудеями, он передал часть своих полномочий молодым деятельным войсковым начальникам, а сам из своей ставки в Кесарии лишь контролировал их, поощряя разумные инициативы и сдерживая их чрезмерную прыть. Он помнил напутствие Тиберия, направлявшего его в Иудею: "Помни, прокуратор, разумный пастух стрижет овец, но не дерет с них кожу".
Прокуратор так и поступал. И все бы закончилось хорошо, Понтий Пилат выслужил бы себе достойную пенсию и удалился бы со своей очаровательной и не в меру сообразительной вещуньей Клавдией Прокулой на заслуженный отдых, на Сицилию например, если бы…
Если бы… Если бы в один, как говорится, прекрасный день гонец из Иерусалима не привез ему от первосвященника приглашение на иудейский праздник Пасхи.
Но не будем опережать события.
Глава 7
По волнам галилейским
Оставим на время прокуратора с его неудачами, предчувствиями, его рефлексией в Кесарии и вернемся к нашему герою на берега моря Галилей-ского, именуемого еще и Генисаретским или Тивериадским озером. Мы уточняем эти библейские названия, чтобы читатель верил автору, ибо герои наши и имевшие место события исторически привязаны к конкретным территориям, имеющим знакомые им географические названия, и, похоже, действительно имели место. Разве не повествуют об этом на все лады четыре канонических Евангелия и бесконечное множество неканонических евангельских посланий?
С тех пор как Иоанн впервые сел в лодку с Учителем, он только и думал, как рассказать тому про сон, приснившийся ему в раннем детстве, сон, о котором - о, он никогда не забывал об этом! - мудрый книжник Ахав сказал: "Такие сны снятся только царям или пророкам! В том своем сне ты, Иоанн, видел Мессию".
Теперь-то он знает, он уверен в этом, что видел тогда Его, Этого, именно Этого, пришедшего к озеру с Галилейских высот Человека, и знает в отличие от братьев Иониных, Симона и Андрея, и от брата своего Иакова, что этот странный Пришелец, которого все они зовут Учителем, - не кто иной, как Мессия. И главное, Иоанн был уверен, что Учитель тоже знает о том его сне и тоже видел юного Иоанна, стоящего с женщиной, которая, по предположению Иоанна, была Матерью Распятого в том сне человека. Учитель не может не помнить своих слов, которые говорил с креста той женщине, показывая глазами и наклоном головы на Иоанна: "Жено! се сын Твой". И - ему, Иоанну: "Се Матерь твоя!" Но Иоанн не хотел говорить о дорогом ему сне при рыжебородом Симоне или при брате своем, Иакове. Он, наверное, не смог бы рассказать Учителю о том сне и при Андрее, младшем из братьев Иониных, с которым его связывала детская дружба. Ибо считал, что это неизреченная тайна их двоих. Тайна его, Иоанна, и Учителя. Только их.
И вот как-то они оказались в лодке вдвоем. Учитель часто просил перевезти Его на другой берег Тивериадского озера или свезти в Тивериаду и брал братьев Зеведеевых и Иониных с собой, когда ходил по прибрежным селениям, говорил там с людьми, которые собирались вокруг Него. Как и окружавшие Учителя люди, Иоанн удивленно внимал словам Его о грядущем Царстве Небесном, о крещении Святым Духом и о спасении; о любви к братьям своим как о высшем Законе жизни.
И вот случилось так, что Иоанн впервые оказался в лодке наедине с Учителем.
Братьям Иониным и Иакову Учитель поручил заняться в тот день другими делами, а его, Иоанна, к неудовольствию самолюбивого Симона, которого Учитель стал называть Петром, позвал с собой. И Иоанн, задыхаясь от радости, схватил весла и отправился в свое главное путешествие вдвоем с Учителем.
Иоанн, выросший у озера, любил воду, небо над водным простором, блеск и запах рыбьей чешуи под солнцем; любил, лежа в лодке, смотреть на затейливую игру облаков; ему нравились запахи водорослей, смолы, которой смолили лодку, а с тех пор, как равви Ахав просветил его, он больше всего любил думать о Боге, который все это однажды сотворил и дал человеку: "Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя…"
Высоко в небе плыли легкие белые облака, палило солнце. Иоанн неторопливо, стараясь не брызгать, работал веслами. Лодка плавно двигалась в сторону Тивериады - города, недавно построенного Иродом на месте старого кладбища. Иоанн знал, что праведные евреи гнушаются этим местом, ибо там часто проходили языческие увеселения. Там был театр, устраивались богопротивные игрища. Он не понимал, почему Учитель посещал это ненавистное праведным иудеям место.
- Учитель, разве Ты не знаешь, что Бог Израиля проклял Иродову Тивериаду? Равви Ахав не разрешал мне там продавать язычникам рыбу. Разве Закон Моисея не запрещает евреям общаться с необрезанными?
Учитель возлежал на носу лодки, за спиной сидевшего на веслах Иоанна, и, разнежившись на солнцепеке, опустив одну руку в прохладную изумрудную воду, казалось, бездумно смотрел вдаль на полоску земли, еле видимую в голубой дымке. До него словно из другого мира донеслось, что юный его ученик что-то говорит о Законе. Юноша смышлен, знает Писание. Верит в незыблемость Закона Моисеева, который Ему предстоит поколебать… Да, Он уже сталкивался с законниками, правоверными посетителями синагог - со всеми этими книжниками и фарисеями - и знал все рытвины, ухабы и пропасти, которые ждут Его на уготовленном Ему свыше пути. Знал, что Ему предстоит. И Ему, и Его ученикам, и всем последователям Его спасительного Учения, которое в Него, никому не известного Иисуса из Назарета, вложил Его Отец небесный, пославший Его к людям. И Он начинал готовить их, этих простодушных рыбарей, верных Моисееву Закону, к другой вере. Готовы ли они будут преступить Закон?
- А скажи, Иоанн, сядешь ли ты за трапезу с эллином? - ответил Он вопросом на вопрос своего юного гребца.
- Никогда, Учитель.
- А готов ли ты возлюбить эллина, как брата своего?
- Ты говоришь со мною, как с ребенком, Учитель. Конечно, нет. Закон запрещает мне общение с эллином.
- А разве ты не повторял за мной, когда я учил собравшихся на берегу рыбаков "любить братьев своих, как самого себя"?
- Так разве необрезанные могут мне быть братьями?
- А если они обрежутся?
Иоанн задумался.
- Тогда не знаю, - признался он. - Тогда, наверное, все равно нельзя. Они едят мясо с кровью. А кровь - это душа. А душа принадлежит Богу. Поэтому делить с ними трапезу запрещено. Да Ты ведь и сам все это знаешь. А проповедь твоя мне нравится. И я часто перед сном размышляю о том, что Ты говорил днем собравшимся вокруг людям.
Учитель замолчал. Он думал, что новую веру легче примут язычники, чем его собратья - правоверные иудеи. Кому удастся очистить иудейство от крайностей, превратить его во всеобщую веру, ведущую человечество к спасению? Этим простодушным Его ученикам? Выдержат ли они?
И тут его юный спутник вдруг сказал:
- Учитель, я могу тебя спросить об одном важном для меня событии?