Того, что мне было нужно, не оказалось и во внутреннем кармане. Тело водителя снова дернулось. И еще раз. Кровь текла по его груди и животу, белая рубашка стала темной. Я кое–как впихнул руку в карман черных брюк, нащупал гладкий пластик – и вытащил ключ вместе с овальной коробочкой сигналки.
С трудом развернувшись и просунув ногу под руль, вставил ключ в замок, нажал, повернул. Запищало, на панели зажглась красная спираль, стала белой, погасла. Я крутанул ключ.
Двигатель заурчал и включился.
Пуля врезалась в рулевую колонку, с хрустом пробив ее. Пригнув голову, я рванул рукоять автоматической коробки, ногой надавил на газ и вцепился в баранку. "Мерседес" поехал, тяжело набирая ход, раскачиваясь, шлепая пробитыми покрышками по мостовой. Я повернул руль, объезжая остовы микроавтобуса и милицейской машины, и "мерседес" потянуло в сторону, будто на льду. Вплотную приблизиться к мэрии не выйдет – к дверям ведет широкая каменная лестница, – но я все равно утопил газ до предела. В лобовое стекло ударила пуля, и оно покрылось узором трещин с белым пятном в центре. Машина дернулась, налетев на поребрик, и понеслась дальше. В стекло попала вторая пуля, оно осыпалось, в салон ворвался ветер.
В последний миг я опять крутанул руль, и машина левым передним колесом врезалась в нижнюю ступень.
Меня бросило на панель. От удара я до крови прикусил язык. Выбрался наружу и кинулся вверх по ступеням к распахнутым дверям Киевской мэрии.
Сзади стучал автомат – Опанас сообразил, что я затеял, и стрелял над мусорным баком, прикрывая меня. В окне слева от дверей что–то мелькнуло. Я дважды выстрелил туда, запрыгнул на мраморную площадку перед дверями, с разбега упал на спину и ногам вперед въехал в здание.
Человек в бледно–синем, с желтыми разводами комбинезоне стоял на одном колене на куче мусора перед окном и целился в меня из винтовки с оптическим прицелом. Небритый, без шлема и бронежилета, с длинным темным чубом.
Он выстрелил. Все еще скользя на спине, я вдавил спусковой крючок. Его пуля рикошетом ушла от бронежилета, а мои наискось полоснули снайпера по груди. Он отклонился назад, выпустив винтовку, потом качнулся вперед, упал лицом вниз и медленно съехал по груде мусора.
Держась за грудь, я кое–как встал. Сердце колотилось, ныли ребра. Оглядел просторный холл. Обе ведущие наверх лестницы обрушились – вот почему он не поднялся выше. Подойдя к снайперу, я сложил и убрал в кобуру разряженный "кедр", взял винтовку, вытащил из его подсумка два магазина и побежал на улицу.
Теперь стреляли прямо под памятником безголовому Ленину, я видел желто–голубые комбезы гвардейцев и зеленую, с бурыми разводами форму солдат регулярной армии. Все они лежали за брустверами с двух сторон от памятника. Несколько солдат пробирались за кустами сбоку, и гвардейцы их, судя по всему, не видели.
Опанас сидел за баком. Когда я встал над ним, он поднял ко мне смертельно бледное лицо и просипел:
– А я думал… конец пилоту… пристрелили…
Я молча ухватил его за плечи, поднял и потащил в сторону Майдана.
В этот момент военные перешли в атаку и быстро смяли гвардейцев. Мы уже подходили к Майдану, когда нас заметили и открыли огонь. Стрелки́ были далеко, между нами стояли машины, дым стелился по Крещатику. Пули взвизгивали вокруг, били в асфальт, в обгорелые остовы автомобилей. Я тяжело дышал, волоча едва ковылявшего Опанаса. Голова его то падала подбородком на бронежилет, то откидывалась назад, он кашлял и все спрашивал:
– Грузовики есть? Есть?
– Есть, – отвечал я, хотя видел: нет.
По словам погибшего Барцева, они должны были ждать нас у большого ступенчатого фонтана, но там лишь зияли воронки взрывов. Я сделал еще несколько шагов и остановился.
– Что? – спросил Опанас. – Почему встали, пилот? Не вижу ни хрена, темно в глазах… К машинам идем!
Слева раздался гудок. Я повернул голову – одинокий грузовик стоял между колоннами, подпиравшими широкий козырек Центрального городского почтамта. Наверное, на открытом месте у фонтана стало опасно, и командир приказал отъехать туда. Но где остальные машины?
– Эй! – донеслось сквозь частый стук выстрелов. – Сюда!
Стоящий на подножке худощавый человек махал рукой. Я поволок Опанаса к почтамту. Военные почемуто начали стрелять в другую сторону – возможно, с площади Льва Толстого появился еще один отряд гвардейцев. Худощавый нырнул в кабину, и вскоре от грузовика к нам бросились двое бойцов в комбинезонах, бронежилетах и шлемах.
Подбежав, они схватили Опанаса под мышки и поволокли к грузовику. Я обогнал их.
Два высотных дома справа от почтамта были полностью разрушены, у третьего проломлена крыша, из дыры валил дым. Мы почти дошли до грузовика, когда тяжелый низкий рокот заглушил звуки боя, начавшегося на Крещатике.
– Чьи это вертушки? – прохрипел Опанас, а потом из–за крыш домов вылетели вертолеты. Массивный грузовой "тандем" с двумя винтами сопровождала пара узконосых "черных крокодилов" с блоками ПТУР на подвеске и пулеметными турелями под кабиной.
Они открыли огонь, и грузовик исчез в яркой вспышке.
Взрывная волна едва не сбила меня с ног, я присел, потом упал на колени. Загрохотал пулемет, полоса разрывов побежала ко мне по асфальту, но вертолет отвалил в сторону, не прекращая стрелять, и она изогнулась дугой, ушла за спину…
Сквозь грохот донесся короткий вскрик.
Я оглянулся.
Увидел три неподвижных тела. Расколотый шлем Опанаса. Кровь, бегущую по черным усам.
И тогда мне стало все равно. Спасения не было – некуда бежать, незачем прятаться.
Не на что надеяться.
Я уже давно ни на что не надеялся. Все шло к этому, другого будущего у меня не было.
Сев, я стянул через голову ремень винтовки, отстегнул кобуру с "кедром" и бросил оружие на асфальт. "Крокодилы" понеслись над Крещатиком, "тандем" опускался посреди Майдана, а из–за домов вылетали все новые вертолеты, и на боках их изгибали шеи двуглавые орлы.
Глава 2
– Ты военный преступник, – произнес мужчина в штатском. – Хотя это слишком громко звучит для обычного наемника, но по закону ты – военный преступник и в качестве такового подлежишь уничтожению.
Сидевший рядом с ним генерал российской армии молчал.
Звякнув наручниками, я откинулся на спинку неудобного, твердого стула. В комнате был низкий потолок с лампочкой под решетчатым колпаком, покрытые бетонной "шубой" стены, железная дверь, стол, за которым в креслах расположились эти двое, и стул, на котором сидел я.
Я облизал рассеченную губу. Заживающая ссадина на скуле зудела, но почесать ее было нельзя – руки скованы за спиной. И обритая прошлым вечером голова, смоченная дешевым одеколоном, тоже чесалась.
– Суд состоялся, приговор вынесен. Тебя расстреляют.
– А был суд? – спросил я. – Наверное, я его случайно пропустил.
Гражданский – сдержанный в движениях, с властным взглядом и сединой в волосах. На столе перед ним лежал черный лэптоп, на экран которого он все время посматривал. Еще у него была манера сжимать левую руку в кулак и потирать подбородок большой золотой печаткой на безымянном пальце.
Генерал – средних лет, молодцеватый и румяный. Глядел на меня с легким презрением, но в целом вполне равнодушно, как на букашку, которую скоро раздавят, после чего о ней не вспомнит ни одна живая душа. А вот у гражданского взгляд был иной: заинтересованный и острый.
– Не помню зала с судьей и свидетелями, – продолжал я, – адвоката, прокурора… Что там еще положено в суде?
Кажется, этим я немного вывел генерала из себя. С того момента, когда конвой ввел меня в комнату, он сидел молча, только кивал иногда, но теперь заговорил:
– Трибунал это был, а не суд. А для тебя и расстрела мало. Сколько жизней у тебя на совести, наемник?
– Не знаю, – честно сказал я. – Я же военный летчик. Пилот, такая у меня работа.
– Пилот–наемник, какая разница? Убивал ты за деньги.
– Все, кого я убил, были солдатами или бандитами. Вооруженные бандформирования, слышали о таких? Если б не я их – они бы меня.
– Да лучше б тебя духи сбили из "стингеров" своих, не тратили бы мы сейчас время. Надо было вас всех прямо там, на Майдане, к стенке поставить, а не везти сюда.
Генерал повернулся к седому:
– Как времена изменились! Раньше наемники эти… ну чистые бандиты, зря, что ль, их душьем прозвали? А теперь вон самолеты у них!
Я криво улыбнулся.
– А ты скольких на смерть отправил? Сколько солдат из–за тебя домой не вернулись из горячих точек к мамкам своим? Взвод, два? Батальон?
Все–таки это был генерал, а не лейтенант какой–нибудь желторотый – он не полез вокруг стола двинуть мне по морде, даже не выругался, лишь бросил презрительный взгляд.
А седой посмотрел на экран лэптопа и сказал:
– Егор… Редкое имя сейчас. Кто тебя так назвал?
Я пожал плечами:
– В детдоме.
– А фамилия еще интереснее – Разин. О детстве совсем мало сведений… Может, расскажешь нам?
– Не было у меня детства. Детдом, и все дела. Потом летно–военное училище…
– Которое ты не окончил. Так, из характеристики: малоэмоционален, замкнут, неразговорчив, предпочитает роль стороннего наблюдателя, нет друзей… Короче, общительным болтуном тебя не назовешь, а, Разин? Интровертный тип, вот как это в психологии называется. Самодостаточен, себе на уме. До выпуска не дотянул полтора месяца и вместо красного диплома получил два года условно за драку… – седой опять кинул взгляд на экран, – с нанесением тяжких телесных повреждений. Двоим.
– Эти уроды девчонку в машину тянули. Ночью. Школьницу. Платье на ней было порвано, и кричала она. А я в училище шел из увольнительной…
– И один из уродов оказался сыном вице–губернатора края, – продолжал седой. – В результате девушка так и не подала заявления о попытке изнасилования, тебя же выгнали из училища, после чего про Егора Разина долго не было слышно. Почему?
– Да завербовали его! – Генералу явно надоели все эти разговоры. – Наемники ведь как шлюхи со своими сутенерами, которые на них деньги имеют. Завербовали, в лагере каком–нибудь в горах отсиживался, потому и сведений нет. А, Разин? Что, не так было?
Я покачал головой:
– Это ты сутенер, солдат своих под пули ко всяким моджахедам посылаешь. А я сам места выбирал, куда лететь и за кого воевать.
– Солдат Родина посылает! Они за страну свою воюют! А ты… ты за бабки сраные!
– Родина или правительство? А гибнут они за страну или за хозяев страны?
Я мог говорить что думаю, терять мне было нечего – больше одного раза не расстреляют. Вот только зачем этот разговор, к чему тут штатский хрыч, расспросы о детстве, лэптоп на столе? Хотели бы завалить – вывели бы из КПЗ в тюремный дворик, окруженный глухими высокими стенами, да пулю в затылок.
Седой произнес:
– А ты вроде равнодушен к своей судьбе, Разин. Неужели такой смелый? Или такой глупый? Мы ведь не пугаем – тебя и вправду расстрел ждет.
– Не очень я смелый, – сказал я. – Хотя глупый, иначе не сидел бы здесь. Но тут в другом дело: просто все к этому шло.
Он посмотрел на меня с интересом:
– Что именно?
– Судьба моя к этому катилась. К ракете, летящей прямиком в кабину, или вот к такому… Я свыкся уже, что так все закончится. Ну или примерно так.
Седой потер печаткой на пальце подбородок.
– Неужели? Ты же деньги зарабатывал. Зачем тогда?
– Летать люблю. Хотел на острове в Карибском море поселиться и частный аэродром открыть. Был там когда–то… Хорошие места.
– И много заработал? – хмыкнул генерал.
– Туристов возить, – закончил я, проигнорировав его.
– Ясно. – Седой глядел мне прямо в глаза. – А перед тем как в Киев попасть, что ощущал?
– Что это последнее мое дело… Последнее место, куда я попаду. Уже не выберусь оттуда.
– И все же полетел?.. Фаталист. Хотя из Киева таки выбрался. Тебе, впрочем, от этого не легче. – Седой перевел взгляд на лэптоп. – Продолжаем. Что нам тут база данных говорит?.. Второе место в училище по боксу, мастер спорта. Так… Тургай, операция на Медео, Свободная Молдавия… Надо же – и в Крыму был, Бахчисарай бомбил. Теперь вот украинский конфликт…
Он закрыл лэптоп и вопросительно посмотрел на генерала.
– Да ладно, делайте что хотите! – как–то совсем не по–военному, почти что с детской обидой бросил тот. – Мне Илья Андреич наказ дал… Хотя я бы убийцу этого кровавого, будь моя воля, собственноручно… – Он сжал кулак, взмахнул им и отвернулся.
Седой кивнул. Блеснув золотой печаткой, снова потер подбородок, достал мобильник–раскладушку и свел брови над переносицей, что–то прикидывая. Я сидел неподвижно, борясь с желанием развернуться на стуле и почесать скулу об угол спинки.
Седой раскрыл мобильник и в упор посмотрел на меня.
Было в этом человеке что–то магнетическое. Взгляд холодный, властный, гипнотизирующий даже. Вроде бы какой–то штатский стручок, но явно чувствовалось, что из этих двоих главный он и судьба моя зависит сейчас не от генерала.
Я внутренне подобрался. Зуд в скуле мгновенно прошел, и между лопаток пробежала волна озноба. Что–то должно произойти! Подобные предчувствия не раз спасали мне жизнь – я вовремя уходил на вираж или сбрасывал скорость, давил на кнопку, пуская ракету. Вот только не помогли они мне спасти ни Барцева, ни Опанаса, ни Серегу Шмакина… никого, кроме себя.
– Еще можешь выжить, Разин, – произнес седой, в такт словам постукивая по крышке лэптопа указательным пальцем. – Мне нужен человек для эксперимента. Опасного. Шансы где–то тридцать на семьдесят, что жив и цел останешься. Если согласишься и если выживешь – тебя отпустят. Если откажешься – в расход. Выбирай. У тебя две минуты.
Он ждал, не опуская мобильный. Я открыл рот. Закрыл. Опять собрался задать вопрос – и промолчал. Как оно все неожиданно повернулось! Надо было спросить, что за эксперимент, как долго он продлится и где гарантии, что, если выживу, меня отпустят, а не поставят к стенке… но я и так знал ответы. Вернее, знал, что их не будет. Я пойму, что за эксперимент, только когда он начнется. А про гарантии седой ответит, что их нет. Только его слово… слово человека, даже имени которого я не знаю.
– Почему я? У вас мало "мяса" по тюрьмам и колониям?.. – Я замолчал, вспомнив, как вчера тюремный врач налысо обрил мне голову. Потом конвой притащил в камеру какую–то аппаратуру, пришел узколицый молодой парень в белом халате, явно не из местного персонала. Под халатом костюм, на ногах дорогие туфли, пахло от него хорошим одеколоном. Он нацепил какие–то датчики мне на голову и снял показания. Потом долго хмурился, рассматривая бумажную ленту с закорючками, выползшую из прибора, после чего побежал звонить куда–то.
Внимательно наблюдавший за мной седой кивнул.
– Вспомнил? У тебя необычная динамика изменения амплитуд биопотенциалов мозга. Найти такого человека нелегко.
– Но во мне ничего такого нет. Я никакой не экстрасенс, не телепат. Ничем от остальных людей не отличаюсь.
Он приподнял брови:
– Уверен? У человека с таким отклонением обычно лучше развита интуиция. Как у тебя с интуицией, Разин?
Я моргнул. Интуиция… Он что, про мои предчувствия говорит?
– А зачем вы вообще моего согласия спрашиваете? У смертника? Можете ведь сделать со мной что хотите…
– Мы не частная корпорация, Разин, перед тобой армейский генерал и старший научный сотрудник государственного учреждения сидят. Нам нужно твое согласие, подпись на документе.
– Хотите сказать, если я откажусь, не будет никакого эксперимента? – Я недоверчиво покачал головой.
– А ты не откажешься. Не идиот же ты.
Опять мучительно зачесалась скула. Я задрал плечо, кое–как потер ее. И сказал:
– Ладно, тогда одно условие. Чтоб руки за спиной мне больше не сковывали.
Седой кивнул; нажав на кнопку, поднес телефон к уху. Подождал немного и бросил:
– Мы выходим. Забирайте нас.
Глава 3
Не знаю, где находилась эта база. Меня сначала везли в фургоне для заключенных, потом посадили в самолет, а после мы с двумя хмурыми конвоирами долго ехали в микроавтобусе, окна которого были закрыты железными шторками.
Седой назвался доктором Губертом, но ни имени своего, ни отчества так и не сообщил. Передав меня конвоирам, он исчез и появился вновь уже только в лаборатории, куда мы попали через охранный тамбур с лазерной системой. Красная световая решетка опустилась с потолка к полу, ощупав наши тела, а после нас заставили раздеться и долго стоять под каким–то ионным душем (так его обозвал сухой голос, прошелестевший в невидимом динамике). Старую одежду я не получил, вместо нее в нише возле душевой кабинки лежали бежевый пластиковый комбинезон и легкие мокасины, тоже из пластика, но более жесткого.
Вскоре выяснилось, что здесь все ходят в такой униформе, только цвета разные – наверное, в зависимости от должности.
Пока те же конвоиры, уже в черных комбезах, с кобурами и дубинками на поясах, вели меня от шлюза в глубь лабораторного комплекса, я пытался разобраться, чем тут занимаются, но ничего толком не понял. Мы прошли несколько пустых помещений и два длинных коридора. В третьем стена справа оказалась прозрачной, за нею открывался зал со стеклянным куполом. Там мерцало изображение Земли в 3D. Вокруг планеты кружились маленькие красные смерчи–спирали, между ними то и дело протягивались тонкие линии, порой такая линия устремлялась к Земле, и тогда внизу вспыхивал красный световой круг, расходящийся по голубому шару планеты. Под голограммой стояли трое и оживленно жестикулировали, тыча вверх пальцами. Один держал дистанционку, нажимал на кнопки и крутил джойстик, отчего смерчи то вращались быстрее, то замедлялись. Когда мы уже почти прошли коридор, между всеми спиралями одновременно протянулись изогнутые и прямые линии, составившие объемную решеткукуб. Она опустилась на планету, накрыв ее. Мигнула. Мне показалось, что шар из голубого стал болотно–зеленым, а очертания континентов как–то уродливо, отталкивающе изменились. Я приостановился, чтобы посмотреть, но один из конвоиров молча толкнул меня в спину, и зал с куполом остался позади.
Мы прошли мимо дверей, на которых был изображен череп с костями, разминулись с двумя учеными, спорившими на ходу. До меня донеслось:
– Нет, онтологическая основа метасистемы одинакова для всех вариантов.
– Но различные исходные параметры могут привести к существенным изменениям конечных условий. Там может отличаться все, от базовых законов до каких–то мельчайших деталей…
Потом был еще один коридор со стеклянной стеной, за которой находилось помещение с круглым столом в центре. На нем, закрепленная на кронштейнах, на боку стояла металлическая полусфера с решеткой на выпуклой стороне и пультом на плоской. Сидящий на высоком табурете человек в белом комбезе и шлеме с прозрачным окошком нажимал на кнопки. Воздух перед решеткой дрожал – казалось, оттуда бьет едва видимый луч какой–то энергии, – а у стены из пластиковой кадушки с водой торчало нечто, что я поначалу принял за кусок светло–коричневого хозяйственного мыла размером с тумбочку. Эта штука, на которую и был направлен луч, мелко дрожала и плавилась, верхушка ее курилась желтоватым дымком, плыла, как лед на сильной жаре, крупные капли стекали в воду.
– Это что такое? – удивился я, показав на "мыло", но не получил ответа.