Пробравшись лабиринтом ходов, вышли к коффердаму – узкому отсеку, разделявшему кормовой артиллерийский погреб и остальную часть корабля. Тоже мера противопожарной безопасности.
– Сюда! – сказал Адольф, нагибаясь к низенькой дверце у самой палубы.
В четыре руки дверцу отворили, пахнуло сыростью и затхлостью.
– Что там?
– Узкое пространство между днищем и артиллерийским погребом. Тут не пройти, только на четвереньках…
– Веди!
Шёнхерр живо стал на карачки и забрался внутрь. Едва Эйтингон хотел выругаться насчет того, что никто не позаботился о фонарике, как тот зажегся – в руке капитан-лейтенанта.
Прыгавший круг тускловатого света выхватывал из полумрака стальные швеллеры, тронутые ржавчиной, и Наума передернуло – он представил себе, как тонны пороха наверху вспыхнут вдруг и они тут просто изжарятся, как червяки на сковородке. Это если полузаряды просто сгорят, а вот если взорвутся…
Впрочем, в этом случае от них даже пепла не останется.
Тут Шёнхерр выбрался в еще один коффердам.
– Вот!
Кряхтя, Эйтингон выбрался и поднял голову. Ади указывал на узкий люк со штурвальчиком, к которому вели скобы трапа.
– Там снарядный погреб! Зарядный – под ним.
– Понял. А откроется?
– Должна! Я подумал, что Лайне не будет перекрывать этот ход, поскольку та дверца, через которую мы пролезли, раньше была заварена. Мы починили ее буквально два дня назад, и я никому еще об этом не докладывал. Возможно, Лайне не знает…
– А сейчас проверим!
Пупков мигом взобрался по трапу и крутанул штурвальчик. Дверца тихонько лязгнула и открылась. Виктор ощерился и полез внутрь, уложив две фразы в один жест: "Полезайте!" и "Тихо!".
Эйтингон забрался в перегрузочное отделение боеприпасов третьим, после Шёнхерра. Следом сопел Кутейщиков.
Вид здоровенных 380-миллиметровых снарядов пробирал до дрожи – каждый из них нес в себе туго спрессованную смерть.
Шёнхерр прокрался и заглянул в нижнее погрузочное отделение для зарядов. Там было пусто. Лишь слабая лампочка бросала свет на короб, в котором прятался конвейерный подъемник.
– Никого!
– Ти-хо!
– Моя очередь, – шепнул Пупков. И полез наверх.
Сверху доносился сдержанный шум – вентиляторов и голосов. Турбины затихли, не пуская дрожь по корпусу, и слышимость была хорошей.
Смазанные цепи тракта подачи заряда уходили наверх, туда же вела лестница – выше находилось рабочее отделение для окончательной подготовки боеприпасов, так сказать, третий этаж башни главного калибра. Над ним располагались механизмы наведения башни, ворочавшие в бою тяжеленные стотонные стволы.
А пост командира башни находился на самом верху башни, в ее задней части, за переборкой, перед которой масляно блестели огромные цилиндры противооткатного устройства.
В свете зарешеченного фонаря матово бликовал стол для подачи снарядов. Перед ним маялся сутулый матросик.
Эйтингон уже хотел было захватить его, чтобы разыграть примитивную сценку – матрос стучит "камарадам", те отворяют дверь, они с Пупковым врываются, – но Виктор рассудил иначе. Он спокойно вскинул пистолет с глушителем и нажал на спуск.
Матрос дернулся и мягко повалился на стол.
Наум вздохнул и сказал:
– Володя, твой выход.
Кутейщиков кивнул и достал из своего рюкзачка кумулятивную мину ручного запуска, уменьшенную копию противотанковых, вернее, противоднищевых. Весила она килограмма четыре и справиться с толстой стальной дверью могла спокойно – "угонщики" запаслись немалым количеством этих минок, величиной с миску. Планировалось использовать их в качестве "ключей", способных открыть – вскрыть! – любую дверь или крышку люка.
Владимир осторожно поднес мину к двери на уровне запоров – клацнули магниты. Кутейщиков отнял руки, прислушался. Неясный говор доносился из-за стальной переборки.
На всякий случай он потянул дверцу на себя – закрыто. Тогда, размотав тонкий прочный шнурок, он отошел к механизмам вертикального наведения, где скрывались остальные, тоже присел. Владимир глянул на Эйтингона, тот кивнул, и он дернул.
Мина сработала с коротким грохотом. Взрыв, породивший поток палящего огня, проплавил большое отверстие в броне.
Пупков подскочил первым. Не касаясь оплавленных, едко дымившихся краев, он резко ударил огромным гаечным ключом и подцепил им отошедший край двери. Та отворилась на хорошо смазанных петлях, и на пост, перекатом, ушел Наум.
Все было в дыму, прямо перед ним, на полу, валялся сильно обожженный труп. Трое живых надсадно кашляли в стороне, рядом с дальномером.
– Встать! Руки!
Один из кашлявших, с искаженным лицом, метнул пружинный матросский нож. Хлопнул выстрел.
Пуля не убила любителя ножиков – пробив грудь, она развернула и отбросила его. Двое других, плотных здоровяков с нашивками боцманматов, сразу, как по команде, подняли руки.
– Не стреляйте! – закричали они дуэтом. – Мы сдаемся!
– А я не беру пленных, – хладнокровно ответил Эйтингон.
И сделал два выстрела, слившихся в один. Здоровяки попадали, где стояли.
Подойдя к раненому, Наум глянул ему в глаза. Не лицо, а маска свирепости.
– Привет, Лайне, – сказал он.
– Сдохни!.. – прохрипел "Тигр".
– Обожду, – улыбнулся Эйтингон. – Если бы ты вышел на нас, как воин, один на всех или один на один, чтобы все по-честному, то я бы сохранил тебе жизнь. Но ты поступил подло, а я этого не люблю.
Подняв пистолет, Наум выстрелил обер-лейтенанту в лицо. Пуля оставила после себя маленькую дырочку, но удивительное дело – через это черное зияние словно вышла вся злоба, выедавшая изнутри Йозефа Лайне. Лицо разгладилось, принимая спокойное, несколько удивленное выражение, а слабая улыбка будто служила извинением.
– Шёнхерр, – утомленно сказал Эйтингон, – сообщи на мостик.
– Не нужно, – отозвался динамик голосом Топпа. – Мы все слышали. Лайне как раз угрожал спуститься в погреба и не выключил переговорное устройство… – Помолчав, будто замявшись, капитан добавил: – Спасибо… э-э… Том.
Из записок П. А. Судоплатова:
"В 1990 году М. Горбачев и А. Яковлев устроили широкую дискуссию по поводу советско-германского пакта о ненападении и секретных протоколов к нему. Поражает фарс организации слушаний по этому вопросу на съезде народных депутатов. В критические периоды мировой истории тайная дипломатия и секретные протоколы – неизбежные атрибуты внешней политики.
В отличие от рядовых парламентариев, и Горбачев, и Яковлев, и Шеварднадзе, в то время тайно договаривавшиеся с руководством США, Англии и Германии о кредитах, займах в обмен на уход СССР из Восточной Европы, прекрасно отдавали себе в этом отчет.
Вся возня вокруг секретных протоколов к советско-германскому пакту была затеяна весьма искушенными в делах тайной дипломатии людьми с целью отвлечь внимание общества от собственных провалов во внешней политике, от односторонних, ничем не оправданных стратегических уступок западным державам.
Ничем, кроме "искреннего" тупоумия и профессиональной некомпетентности, нельзя объяснить их расчеты на то, что страны Запада экономически помогут возрождению "демократии" в СССР в обмен на внешнеполитические уступки и одностороннее прекращение "холодной войны". За всем этим, по-моему, скрывалась наивная вера, что Запад поможет Горбачеву в условиях кризиса в Советском Союзе удержаться у власти".
Глава 19
Перемога
Первомайск Одесской области. 25 июня 1942 года
Три из шоринских пушек дотащил грузовик, прямо по тротуару – проезжая часть была забита подбитыми танками. Четвертую артиллеристы докатили сами.
"Голованыч" подхватил снаряд и лично зарядил орудие. Выстрелили сразу, почти не прицеливаясь, – некогда было. Пушка бабахнула, и разрыв снаряда словно эхом отозвался, свалив фонарь, который объезжали два танка.
Второй бронебойный угодил под башню немецкой "четверке". Броню не пробил, но башню заклинило – танк так и продолжал двигаться, повернув пушку налево, пока не задел стволом тот самый столб. Столб был чугунный.
Выяснить, кто сильнее, не удалось – орудие Гильбурда подбило танк с первого же выстрела.
– Учись, студент! – заорал Гильбурд, весело скаля чумазое лицо.
Голованов лишь кулаком погрозил. На счет "три" его пушка подпрыгнула, выплевывая снаряд, и влепила его в борт "тройке".
На этом удачи кончились, начались неприятности – снаряд, выпущенный танком, разбил крайнее орудие, убив Джафарова.
– Разворачивай, разворачивай!
– П-прямой н-н-наводкой – огонь!
– Три осколочных беглым!
– По танкам – огонь!
– Правее ноль-ноль пять!
– Левее! Четыре снаряда – беглый огонь! Отсекайте пехоту!
– Ханафий! В укрытие!
– Л-лев-вее!
Щит пушки прикрыл от осколков Нафикова и Бурноса.
– Комбатр! Снарядов нет!
– Отходим!
Четыре немецких танка горели, наполняя чадом привокзальную площадь. Из окон вокзала неожиданно застрочил пулемет, но Кричевцов не стал терпеть подобную наглость – снаряд вынес полстены, вместе с пулеметчиком.
Судоплатов видел, как стремительно тают силы его отряда, но сдаваться пока не собирался. Если вместе собрать танки обеих колонн, выйдет полноценный танковый взвод.
– Медведев! Танки – к перрону! Выцеливайте цистерны и вагоны с боеприпасами!
– Есть!
Взревев, партизанские "четверки" выбрались к путям. На перроне суетились фрицы, паля из автоматов и винтовок, некоторые залегли, открывая огонь из пулеметов.
Группа Михаила Кравца закидала их гранатами. Немцы отступили, надеясь на защиту танков, еще не покинувших платформы. "Четверки" и вправду шевелили башнями, выцеливая врага, но не стреляли, явно не разумея, где же он, враг?
Да, были свидетельства, что партизаны используют немецкую форму, немецкую технику, но как прикажете издали рассмотреть, кто свой, а кто нет?
А вот у партизан такие сомнения отсутствовали. Несколько цистерн, затесавшихся между товарных вагонов, привлекли внимание танкистов. Одним снарядом удалось пробить цистерну, расколотив колесную пару и повредив пути, но топливо не загорелось, разливаясь лужей.
Ничего, второе попадание сработало как спичка – бензиновое озеро вспыхнуло, расходясь волной голубого пламени. Тонны бензина, сгорая под следующей цистерной, нагревали ее, словно котелок над костром. И снова потребовалось внешнее воздействие, чтобы навести "порядок" – кто-то из немцев, падая, выдал короткую очередь из пулемета, пробивая цистерну. Брызнула струйка.
В следующую секунду грохнуло так, что все поневоле присели – синтетический бензин разнес цистерну, восклубился тучей огня, а тут и вагон вспыхнул, пошел множественный треск – это рвались патроны. Такую неприятность немцы еще могли стерпеть, но вскоре дощатая обшивка вагона разлетелась в стороны, вышибленная взрывом снаряда.
Огненные клубы, огненные смерчи – полуразрушенный вагон буквально исходил пламенем и раскаленными кусочками колотого металла.
Лопнула вторая цистерна, поднимая к небу грибообразное облако. Танковый взвод выстроился вдоль перрона и начал расстрел немецких танков. Наводчики били в борт, паля как в тире, избегая попаданий в четыре танка, находившихся в голове состава, – их Кричевцов берег для своих "безлошадных".
– Копылов! Пагава! Хватайте своих, забирайте танки! Живо!
Было видно, как далеко за виадуком и за депо, в стороне завода им. 25 октября, собирается внушительная толпа гитлеровцев. За их спинами виднелись "Опели" и башни танков. Правда, в атаку толпа не спешила, хотя их там было не меньше батальона.
– Кричевцов! Отходим!
– Щас, командир! Последний танк остался! Жалко же бросать!
– Живее, живее, давай! Немцы вроде артиллерию подкатывают!
– Щас мы!
Рванул вагон с боеприпасами, вынося крышу и борта. Дробный, прерывистый грохот взрывов наполнил воздух массой осколков и огненных полотнищ, дымных облаков и кружащихся обломков.
И тогда, словно спохватившись, вступили в бой немцы – стали кучно падать мины. Они взрывались на путях, иногда попадая в уже подорванные вагоны, падали на перрон, усеивая стены вокзала ямками и бороздками.
– Уходим!
Четыре уцелевших танка с красными звездами и четыре новых, пока еще с крестами на башнях, покатили вдоль путей, снесли какой-то сарай и вырвались на улицу Революции.
Несколько "Опелей" и два "Ганомага" поспешали следом. От двух колонн осталась одна – машины сворачивали на Одесскую и шли вверх, углубляясь в голтянскую застройку.
* * *
Вечерело, и странная война в городке прервалась до утра. Партизаны устроились в районе между колхозным рынком и заводом им. 25 октября. Находились они на возвышенности, широкие подъезды к месту стоянки хорошо простреливались, а передовые посты давали время основным силам приготовиться к обороне.
Однако ночь прошла на удивление спокойно. Пожары на железнодорожной станции продолжались до полуночи, красное зарево было хорошо видно от заводских цехов, где собирали судовые дизели.
Вокзал отсюда находился совсем близко – километр по прямой, не более, однако ночных атак Судоплатов так и не дождался, чему был рад. Люди вымотались за такой долгий день, им требовался отдых, хотя бы короткий.
Павел прошелся по темному цеху. В разбитые окна светила луна. Было тихо, только от центра города доносились отдельные выстрелы. Что там происходило, Судоплатов не знал, а парни Трошкина еще не вернулись.
Странно, но он был вполне бодр. Наверное, просто втянулся в армейскую жизнь. Да и его выбрыки, когда он заявлял тому же Науму, что он, дескать, не полководец и все это не его, были лукавством.
Да, в этой реальности командование армией было ему внове, но "в прошлой жизни" он окончил-таки военную академию и теоретически был подкован. Ко всему прочему, 1-я партизанская армия – это, можно сказать, большая мангруппа, огромный отряд разведчиков-диверсантов, а не полки солдат, передвижения которых следовало отмечать синими стрелками на штабных картах.
Нет, голубчик, партизанская армия – это как раз твоя стихия! Так что будь добр, воюй. Судоплатов вздохнул.
То ли он успел очерстветь, то ли просто привык к "фронтовой" жизни, но отношение его к потерям стало куда более спокойным, чем тогда, в рейде. Нет, ему по-прежнему больно и жалко терять товарищей, но ведь война…
Разведчик, да хоть и разведчик-диверсант, служит Родине в одиночку. Ему не на кого опереться, некому помочь. Даже в опергруппе их всего несколько человек, опергруппу и отрядом-то не назовешь. Однако тайная война диверсанта исключает атаки, когда надо покидать окоп и бежать с винтовкой наперевес, а пули так и хлещут навстречу, косым губительным дождем.
Получается, что партизанская армия – это очень верное, точное название. В ней объединились два начала – индивидуальное и коллективное, тактика мобильных групп соседствует, скажем, с танковыми атаками. У партизанской армии нет линии обороны – слишком мало людей, чтобы удерживать, к примеру, высоту или участок фронта. Да и не в этом их задача. Они должны нападать – и уходить. И снова атаковать, и снова отступать, растворяясь в лесу или в городе. Да и какой у них может быть фронт?
Придуманный разве, воображаемый. Тот, линию которого не выведешь на карте. Ну и что? Специфика такая.
Но бои-то идут, и победы за ними числятся, и урон противнику они нанесли изрядный, и еще нанесут.
Мелькнули мысли про "обратную амбаркацию", но Судоплатов отогнал их – рано им обратно. Надо еще хоть недельку продержаться…
– Товарищ командир!
Ясный голос Марины отозвался гулким эхо.
– Тише ты, – проворчал Павел. – Раскричалась…
– Товарищ командир, Четверкин вышел на связь!
– Ага! – повеселел Судоплатов. – Наконец-то… Что у него там?
– Говорит, потери меньше, чем ожидалось, но все равно, половина самолетов сбита. Сказал, что сможет выслать два, от силы три бомбардировщика, но только чтоб точно указали цель. Они под Винницей сейчас – сначала разбомбили немецкий аэродром, а потом сами сели. Говорит, им еще и подсвечивали, жаловались, что советская авиация устроила налет!
– Они хоть звезды на крыльях закрасили?
– Да, да! И нарисовали кресты, все, как вы сказали.
Павел кивнул, хотя Марина в темноте и не видела этого. Да, он пренебрег приказом обозначать трофейные самолеты красными звездами – пускай немцы принимают их за свои, хоть сбивать не будут.
– Четверкин сказал, что на аэродроме их сейчас заправят и навесят бомбы!
– Молодец. Скажи ему, пусть подождет немножко. Сейчас подойдут разведчики, и я буду знать, куда ему те бомбы сбрасывать.
"Первым делом, первым делом – самолеты…"
Павел подумал, что любовь на войне – вещь недопустимая по многим соображениям, но люди не желают откладывать жизнь на потом, тем более что понимают – она и оборваться может. Вдруг.
А Маринка – девочка хорошенькая… Кто с ней сейчас? Кажется, Трошкин подкатывал… Марина порвала с тем чернявым, даже не разговаривает с ним. Поругались, наверное.
Ну, не дело командарма вмешиваться в личную жизнь бойцов.
Просто Эмма его далеко, аж в Куйбышеве… В принципе, могла уже и вернуться из эвакуации. А толку? Он-то здесь…
– Товарищ командир! Трошкин прибыл.
– Давай его сюда.
Капитан возник, как сгусток тьмы.
– Прогулялись?
– Ага! – радостно сказал майор. – Немцы по-прежнему кучкуются на станции. Тушат пожар. Спустили пять или шесть уцелевших танков, занимают круговую оборону. Допросили "языка", говорит, что ихнему командиру подкрепления не обещают, а насчет авиации сказали обращаться к румынам. Немцев там около батальона. Танки подвезли, как я понял, из Херсона, личный состав подогнали из Николаева. Хотели отправить их всех в Ровно, а тут мы. Как я понял, с утра немцы собираются согнать местных работяг, чтобы те чинили им мост, – партизаны подорвали один пролет, но он не упал, а просто просел. Тротилу мало заложили, а больше и не было. Работы там дня на два, это точно.
– Немцы где размещаются?
– Квартирьеры пока ничем не заняты, мы им помешали расселить хотя бы офицеров. Ночуют на вокзале, в депо, в пакгаузах, в вагонах. Ждут утра.
– Не дождутся. Марина! Передай Четверкину, пусть отбомбится по железнодорожной станции, вокзалу и депо. Если немцы потушат пожар, то мы подсветим ракетами.
– Есть!
Подумав, что хватит с него "бродилова", Судоплатов устроился на куче брезента, решив прикорнуть на минутку.
– Товарищ командир! – шепот Марины вывел его из сна.
– Что? Сколько времени?
– Четыре часа. Трошкин сказал, что по времени самолеты вот-вот должны подойти.
– Понял.
Протирая глаза, Павел поплелся на свет фонарика, обозначавшего умывальник. Поразительно, но вода была. Бойцы набирали ее во фляжки, а Судоплатов подставил руки ковшиком и умылся.
Хорошо!
Утирая лицо, Павел натянул надоевшую уже немецкую фуражку с высокой тульей и покинул цех.
Еще не начинало светать, просто на востоке небо утрачивало непроницаемую черноту, окрашиваясь темно-синим.
– Трошкин.
– Здесь!
– Готовы?
– Так точно!