* * *
Николай тем временем переместился в другой зал, внимательно и цепко разглядывая окружающую его толпу, выискивая в ней знакомые лица, словно зерна в навозной куче. Внезапно ему на глаза попалась невзрачная серая мужская фигура в потрепанном фраке, явно взятом напрокат, одиноко стоящая у окна. Несмотря на некоторое возрастное различие, личность приглашенного не вызывала у его величества никаких сомнений. Трудно не узнать человека, напротив портрета которого ты сидел почти восемь лет на уроках литературы.
Изменив курс, Николай Александрович двинулся в направлении будущего классика русской литературы. Объект, уловив приближение императора, сделал попытку незаметно улизнуть в соседний зал, однако был остановлен громогласным возгласом:
- Федор Михайлович, куда же вы?
На этих словах Достоевский, а именно он привлек внимание его величества, застыл как вкопанный. Сама мысль о том, что император мало того, что обратил на него внимание, так еще и знает его по имени-отчеству, была невообразимой для погрязшего в долгах будущего великого писателя. В отчаянной надежде он огляделся по сторонам, надеясь увидеть там других Федоров Михайловичей, однако обнаружил лишь стремительно пустеющее пространство рядом с собой и стремительно приближающегося императора в сопровождении адъютанта.
Тем временем Николай, подойдя, подхватил застывшего словно в столбняке писателя под локоть и проследовал с ним к ближайшему окну.
- Федор Михайлович, - начал разговор Николай, - я недавно ознакомился с вашей повестью "Записки из Мертвого дома" и впечатлен вашим литературным талантом. Признаюсь честно, сразу после прочтения мне захотелось встретиться со столь большим знатоком человеческих душ и выразить ему благодарность за время, проведенное в чтении.
- Благодарю, ваше величество. Я польщен, - заплетающимся языком пробормотал писатель. Федор Михайлович еще никогда не становился объектом столь высокого внимания, и ему было откровенно не по себе.
- В ответ на радость, доставленную мне вашими книгами, я хотел бы сделать ответный подарок. Осведомившись у Дмитрия Николаевича, я узнал о вашем скромном денежном положении и скорбном здоровье вашей супруги и брата.
- Да, ваше величество, - смущенно и одновременно испуганно ответил Достоевский, - моя жена действительно нездорова, доктора находят морской климат столицы вредным для нее. Я уже перевез ее во Владимир, надеюсь, что выздоровление вскоре последует. К величайшему горю, средства не позволяют мне оказать ей какой-либо медицинский уход. Но что касается других моих родственников, то все они, насколько мне известно, вполне здоровы.
На этом он замялся, не зная, что говорить дальше. Федор Михайлович был в растерянности. С одной стороны, о болезни жены и денежных затруднениях знали многие, но чтобы сам император интересовался делами каких-то литераторов и их семей… Нонсенс!
- Странно, - несколько наигранно поднялись брови на высочайшем челе, - граф Блудов утверждал, что ваш брат Михаил Михайлович хвор болезнью почек.
- Нет, нет, - замотал головой Достоевский, - Михаил совершенно здоров. Во всяком случае, был таковым, когда мы встречались в прошлом месяце, - неуверенно добавил он, чуть помолчав.
- Ну что ж, - улыбнулся писателю Николай, - мне отрадно это слышать. Однако я бы на вашем месте все-таки сверился о здоровье брата. Граф говорил о его болезни весьма уверенно. И его информация касательно Марии Дмитриевны оказалась верна, ведь так? Состояние вашей жены вызывает опасения, - сказал император и вопросительно посмотрел на собеседника.
- Увы да, ваше величество, - согласился Федор Михайлович. - Чахотка творит с людьми страшное… но я не теряю надежд на излечение.
- Это похвально, - закивал государь, - но туберкулез - болезнь прескверная, я думаю, вашей супруге куда лучше будет отдохнуть в надлежащем врачебном учреждении…
Николай Александрович сделал знак рукой, и стоящий рядом ординарец подал Достоевскому плотный конверт с сургучной печатью.
- Здесь приглашение для вашей супруги посетить туберкулезный санаторий доктора Бремена в Силезии. Лечение уже оплачено, не беспокойтесь.
При взгляде на конверт Федор Михайлович застыл в нерешительности. Конечно, он по-прежнему любил жену и по-своему о ней заботился. Федору было мучительно больно видеть ее непрекращающиеся приступы глухого кашля, которые, казалось, ломали изнутри хрупкое тело Марии. Однако человек слаб… Писатель уже не мог заставить себя оставаться рядом с мучающейся женой.
Он сбежал от нее, ему стыдно было в этом признаться, но сбежал, сбежал. Уехал в Европу, оставив жену на попечение близких. Пустился во все тяжкие, закрутил любовный роман с прелестной г-жой Сусловой, встреченной им в Париже, проигрался в рулетку…
Но в голове так и крутилась мысль, которую не заглушали ни страстные вздохи любовницы, ни шорох фишек в казино, мысль о том, что он оставил жену в одиночестве, подталкивая ее к смерти… Голос совести…
И он вернулся, вернулся, почти убедив себя, что на все божья воля, что смерть супруги предрешена, что надо успокоиться и принять ее скорую смерть, сколь бы тяжко это ни было. И тут… такой поворот судьбы.
Конверт в руках государя одновременно и манил, и отвращал его от себя. Взять… или не взять? Отбросить уже принятую мысль о скорых похоронах жены, принять помощь и остаться с ней? Или отказаться, убедить себя, что уже все решено на Небесах, что нужно забыть и двигаться дальше, туда, куда его манят плотские соблазны? Да, слаб человек, слаб…
Глубоко вздохнув, Достоевский решительно взял конверт из руки Николая II и прижал к груди. Перекрестившись и склонив голову, скрывая набежавшие в глаза слезы, Федор дрогнувшим голосом прошептал:
- Благослови вас Бог, ваше величество. Благослови вас Бог за вашу доброту.
- Вам нет нужды меня благодарить, Федор Михайлович, - пожал плечами император и, чуть помолчав, продолжил: - Могу я попросить вас об одном одолжении?
- Да, да, конечно, ваше величество, - быстро закивал Достоевский. - Все, что в моих скромных силах.
- Отлично, - улыбнулся Николай. - Вы не могли бы встретиться с Николаем Павловичем Игнатьевым завтра в одиннадцать утра в его кабинете в Зимнем? Он тоже большой ваш поклонник и имеет к вам деловой интерес. Связанный с солидным материальным поощрением. Вы согласны?
- О да, конечно, ваше величество, - как китайский болванчик, снова закивал Федор Михайлович. Сказать, что писатель был в затруднительном положении, - значит ничего не сказать. По собственному выражению, в Европе он проигрался "весь, совершенно дотла". К слову сказать, роман "Игрок", который Федор Михайлович еще только задумал, будет практически полностью автобиографичен и основываться на его недавней (в августе-сентябре 1863 года) поездке в Баден-Баден. Так что слова о материальном поощрении упали в плодородную почте.
- Вот и чудно, - сложил ладони Николай. - Значит, договорились? Завтра в одиннадцать, в Зимнем. На входе представьтесь, охрана оповещена, вас проводят. Всего доброго, Федор Михайлович.
На этих словах император дал понять, что разговор окончен, и в сопровождении ординарца двинулся дальше. А Достоевский все смотрел и смотрел ему вслед, так и не в силах понять, чем он, скромный писатель, смог так заинтересовать высшее лицо в государстве. Его взгляд снова обратился к конверту.
- Прости меня, Боже, за низость мою, слабость и мысли дурные! Спасибо тебе, Господи, что направил меня на путь истинный и не дал погрязнуть в соблазне… - тихонько, чтобы никто не услышал, проговорил Федор и начал читать про себя молитву: - Отче Наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство и Сила и Слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь…
Глава 8
ПОЖАР
Дело шло к утру, и мозги, как им и положено после недели напряженной умственной работы, медленно вытекали из ушей. Я отхлебнул остывший кофе и чуть было не выплюнул его назад в чашку. "В вашем кофеине крови не обнаружено", - сдержав рвотные позывы, к месту вспомнил я немного перефразированную бородатую шутку.
Нет, решительно надо завязывать с таким нездоровым образом жизни, думал я, сосредоточенно набивая трубку табаком. Спать также непременно надо в кровати - за ночь в кресле спина ужасно затекает. Я раскурил трубку и, наконец, в полной мере осознал простую как валенок мысль - мне нужен небольшой тайм-аут, отдых. Мой мозг банально перегружен свалившейся на него информацией и уже едва справляется с этим сплошным потоком данных, которыми я его пичкаю. А что может быть лучше свежего воздуха? "Ну, разве что посидеть в прокуренной комнате и попить водочки…" - своеобразно ответило на этот риторический вопрос мое юморное второе "я".
Итак, решено. Завтра же еду на рыбалку. Пару дней на природе - самая радикальная и действенная смена обстановки. В общем, именно то, что мне нужно.
Я посмотрел на часы над почти потухшим камином, без удивления отметив про себя, что уже четыре часа как завтра. Сосредоточенно затушив и вытряхнув трубку, я по инерции отхлебнул немного остывшего кофе, сдержал рвотные позывы и вышел из кабинета.
Час был предрассветный, ранний. Выставленные у дверей гвардейцы спали сном младенцев, профессионально прислонившись к стенке. Я злорадно ухмыльнулся и тихонько, чтобы не разбудить доблестных гвардейцев, вернулся в свой кабинет.
Клей, ворох оставшихся от писем бечевок, кофе, чернила, одурманенный отсутствием сна и обдолбанный кофеем мозг взрослого юноши. Что с этим всем можно сделать? О, слишком многое! Мысли просто разбегались. Жаль, часовых только двое, подумал я с сожаленьем.
Выйдя из кабинета, тихо и спокойно разложил свои инструменты на столике в приемной. Еще раз покосился на часовых. Нет, такое разгильдяйство терпеть нельзя! Так, кроме шуток, любых заговорщиков проспать можно! Выбрав первую жертву, аккуратно придерживая рукой ножны часового, извлек из них парадную саблю. Обильно смазав ее клеем, я, подумав, вернулся в кабинет за свечой, печатью и сургучом. После чего бережно, стараясь не потревожить чуткий сон моих верных церберов, запечатал саблю императорской печатью. Проделав ту же операцию и со вторым караульным, я по-идиотски хихикнул. Ну, прямо как в летнем лагере, куда так любили спроваживать меня родители в той навсегда оставленной для меня жизни.
Подойдя к камину, я поставил клей поближе к огню. Пусть немного нагреется. Не проснутся, когда я залью им его в сапоги. Взгляд скользнул по полу. Кочерга, угли, веревка, сапог. Закончив привязывание кочерги к ноге второго караульного, я снова призадумался. В этом деле главное не переборщить - еще с места не смогут сойти. Какой же тут интерес?
Та-а-ак, связывание веревкой караульных между собой не интересно. А вот если стреножить первого и привязать его ко второму - это уже веселее. Непременно попробую.
Закончив заливать клей в сапоги, я в очередной раз умилился безмятежными лицами спящих. После чего тихо вернулся к себе в кабинет, унося все инструменты с собой. Конечно, предварительно смазав дверную ручку чернилами, ну как же без этого. Усаживаясь в кресло и предвкушая скорое веселье, я чувствовал, конечно, что впал в самое что ни на есть детство, но ничего не мог с собой поделать. Только бы клей схватился, думал я в ту минуту.
- Караул ко мне! - во весь голос крикнул я, выждав задуманные пять минут. - Караул!
За дверью послышался громкий шум. Может, зря я остался в своем кабинете и пропустил такое чудесное пробуждение? - запоздало подумал я с сожалением. Но вот дверь в мой кабинет распахнулась, и тут же в нее упал один и вбежал другой часовой.
- Ко мне! Быстрее же!
Видимо, не слишком проснувшийся первый караульный сломя голову бросился ко мне, длинными прыжками преодолевая разделявшие нас метры. "Черт, похоже я переоценил крепость бечевы, - подумал я и тут же поправился: - хотя скорее просто недооценил тягловую силу этого молодого жеребца в погонах". Трюк с протаскиванием первого караульного по полу пошел псу под хвост. Тонкая веревка лопнула, а здоровый лось, страшный в своем служебном рвении, даже ухом не повел.
Зато кочерга оправдала все мои ожидания. С оглушительным звоном упала она на мраморный пол и на приличной скорости врезалась в распластавшегося на полу соню. Не при детях будет сказано (хотя, как говаривал Задорнов, им это тоже очень интересно), но, судя по сдавленному мычанию, врезалась кочерга в весьма чувствительное интимное место.
- Мне немедленно нужна ваша сабля и сапоги, - обратился я к подбежавшему с выпученными глазами здоровяку. - Ваша тоже, - добавил я, обращаясь к стонавшему на полу второму, - извольте ползти быстрее.
Вскочив с пола, изумленно выпучивший глаза второй, все еще ничего не понимающий караульный снова упал и… не придумал ничего лучше, как действительно попытаться ползти по направлению ко мне.
- Ну же, гвардеец! Император ждет, - требовательно сказал я, глядя прямо в глаза покрасневшему от натуги часовому, пытающемуся вытащить саблю из ножен. Я уже говорил, что это был невероятно здоровый лось? Так вот, ему все же удалось выдрать саблю из ножен. Долбаный, дрянной, долгосохнущий канцелярский клей девятнадцатого века! - Что такое, часовой? У вас сабля приржавела к ножнам?
- Н-нет… - трясущимися губами проговорил тот, уставившись безумными глазами на пожелтевший верх клинка.
- О господи! Да у вас же сабля была запечатана! Вы только посмотрите! Наверное, ваш командир опасался доверить вам столь грозное оружие, как парадная сабля, - добавил я с сарказмом. - Думаю, у него на это были веские причины. Немедленно уберите ее в ножны, пока вы никого ею не поранили, и вообще отойдите от меня на два шага!
Глядя на меня ничего не понимающими, по собачьи преданными глазами, по-рачьи пятившийся крепыш сделал несколько шагов и закономерно споткнулся о ногу ползающего на четвереньках второго караульного.
- Обувь, быстро! - напомнил я двум пытающимся встать телам на полу моего кабинета. Похоже, господа гвардейцы пребывали в полной прострации от происходящих один за другим конфузов. Пунцовые лица сонь, плавно переходящие в малиновый оттенок, выдавали их с головой.
Вволю насладиться их неуклюжими попытками стащить с ног сапоги (ну хоть тут клей нормально взялся!) мне не дали.
- Что случилось, ваше величество? - с ошарашенными глазами влетел в кабинет мой флигель-адъютант Рихтер. Нечесаный, в одних спальных штанах и рубахе, он тем не менее был вооружен двумя револьверами. Я невольно поежился.
- Нападение! - закричал я. - Часовые ранены на всю голову. Врача сюда быстрее. Врача!
Что после этого началось… Какой же я все-таки дебилоид. Поднявшаяся после моих слов суматоха не шла ни в какое сравнение с невинным масштабом моего розыгрыша.
Не успел я договорить, как меня тут же окружила живая стена гвардейцев с карабинами и саблями наголо. Топот десятков ног, лязг оружия, крики и мельтешащие за окном факелы, количество которых росло просто в геометрической прогрессии. Вот в передающиеся за стенами моего кабинета крики "Врача!" как-то незаметно вплелось паническое "Император ранен" и истеричное "Пожар! Горим!". Не прошло и двух минут, как весь дворец был на ногах.
Вбежавший врач обежал глазами кабинет и обратился к спрятавшим меня за свои широкие спины гвардейцам:
- Где император?!
- Не волнуйтесь, Андрей Владимирович, со мной все в порядке. Помощь нужна моим доблестным часовым, - вылезая из-за живой стены, ответил я. - Требуется срочная лоботомия с пересадкой мозга, справитесь? - о боже, что я несу, они же ни бельмеса не понимают. - Господа, прошу вас убрать оружие в ножны, еще пораните кого ненароком. Ничего страшного не произошло, - подняв руки в известном с незапамятных времен жесте мирных намерений, я начал успокаивать сверкающих глазами солдат. - Просто решил немного подшутить над уснувшими караульными.
Чтобы успокоить дворец, потребовалось несравнимо больше времени, сил и нервов, чем на создание моей детской каверзы. Кстати, за время переполоха в нашем курятнике случилась пара переломов и целая куча вывихов и, как я потом узнал из первоисточников, окотилась кошка моей сестры Маши. Но, слава богу, в целом обошлось. Невосполнимых потерь не наблюдалось.
Вывод: немедленно на природу - нужно срочно выбить дурь из головы.
Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Лишь только я поведал своим адъютантам о предстоящей рыбалке, как до того казавшиеся мне лишь глупой выдумкой крики о пожаре воплотились в жизнь. Горело, правда, почти на другом конце города, и не дворец, а портовые склады, но зато полыхали эти самые склады ой как не слабо. Зарево от пожара было видно наверняка за десятки верст, столбы желто-красного пламени вздымались вверх на десятки метров.
Сидящее у меня в одном месте шило, несмотря на ярко и иногда нецензурно выражаемое недовольство родни, не угомонилось. Уже спустя десять минут я находился рядом с объятым пламенем складом, над крышей которого кружились яркие языки пламени. Красные, желтые, оранжевые, они сплетались в диковинном танце, рождая черный, густейший дым, тяжелым покрывалом укутывающий площадь.