Подталкиватели, вишь, нашлись!..")
* * *
- Двоехоров!.. С тебя…
- Да уж… ("Эдак ежели каждому магарыч - так и деревеньку, поди, закладывать. А еще ведь и за мундир новый с портняжкой не расплатился…")
- Но однако ж - сразу на два чина! Кто содействовал, поделись.
- Шпага моя - она и посодействовала. ("Ну, может, немец еще - да тебе, Саблуков, о том знать без нужды".)
- Но это ж надо - сразу две звезды! Навроде двух "херов" перед твоей фамилией!
("Ты б еще про третью звезду - ту, что на ладони - знал! В ней все счастье!.. Ну и в шпаге, конечно. Без нее тоже никак не обошлось. И немца отблагодарить бы надобно - вот уж кому точно причитается магарыч!")
- Навроде того… Ладно, Саблуков, пойду - караулы проверить надо.
- Э, Двоехоров, а за звезды твои выпьем когда?
- Ну… Вот матушка пришлет из деревни…
- Только не забудь!
- Не забуду ужо… ("Шустер ты, братец!")
Побежал куда-то Саблуков, а Двоехоров проходившего мимо солдата (не гвардеец - стало быть, не из дворян) - по сусалам, по сусалам:
- Как шагаешь?! Как шагаешь, раз-твою?!..
- Виноват, господин подпоручик!..
Вот так-то! Почему и по сусалам заехал - не за шагистику, а чтоб лишний раз услыхать, кто он теперь есть. Господин подпоручик! Не боле, не мене! Так-то!..
- Двоехоров!..
"Тьфу ты, опять…"
- Здравствуй, Бурмасов.
- Да, ты, брат, всю гвардию удивил! Пошли - тут рядом трактир! Угощаю!
"Вот это иной разговор. Сразу видно, что природный князь, а не хлюст, вроде Саблукова этого!.. И чего бы ему не разгуляться, когда обладатель трех тысяч душ. А у тебя, хоть ты и гвардии подпоручик, тридцати душонок в деревушке не наскребется".
- Ну, коли так… А то я, вишь, совсем не при деньгах…
"…Ба, тот самый немец мальтийский идет! Вот уж кого отблагодарить! Тут и последнего не жаль!"
- Ваше!.. ("Вроде всего лишь барон; а к баронам-то как надобно обращаться?.. Сиятельство - так это не ниже графа… А, да лучше так, чем приумалить!") …Ваше сиятельство!.. Рад встрече! Не узнаёте?..
Глава IX
Барон приходит к неожиданному для себя выводу об "иной силе".
Выговор покойнику.
Фон Штраубе шел по городу задумавшись. Тем злополучным днем, когда на него покушались сразу дважды, дело не ограничилось. За месяц, минувший с тех пор, его жизнь подвергалась угрозе уж и не подсчитать сколько раз.
Ну, дело с дуэлью можно было бы отнести и к случайности… Впрочем, на случайность тоже не особенно походило - слишком уж с ходу и почти без причины придрался к нему тот русский бретер: "Вы, милостивый государь, изволили на меня смотреть? Или в моем облике узрели что-то неподобающее?.." Тут же и вызвал стреляться на пистолетах, никаких объяснений не принимая. Хоть повод и пустячный, а не отвертишься никак: бесчестие.
Съехались на безлюдном пустыре в тот же день. По дороге брат Жак, взятый бароном в секунданты и осведомленный более, чем фон Штраубе, о петербургских нравах, поведал, что сей князь Филановский (так представился бретер), числится одним из лучших стрелков, однако же, в отличие от здешних подгулявших гусаров, прежде никого не вызывал без основательных к тому причин. Да и при богатстве своем в трактиры никогда не захаживал, так что место их столкновения было вовсе странно.
Того, правда, не ведал сей князь Филановский, что фон Штраубе сызмальства обучал стрельбе из пистолета сам знаменитый месье де Кюртен, быть может, лучший стрелок в Европе, убивший в свое время на пистолетных дуэлях более сотни человек, а затем покаявшийся и принявший в Ордене монашеский постриг. Так что после его науки фон Штраубе мог выстрелом с пятидесяти шагов загасить свечу.
К счастию, уговорились стрелять не по жребию а по единой команде, и покуда князь прицеливался ему в лоб (ведь точно же убить желал за этакий пустяк!), фон Штраубе без промедления поразил того точно в правый локоть. Убивать не желал, ибо за сие могла постичь кара от императора, настрого воспретившего дуэлянтство у себя в столице.
После того князь утратил всякую способность стрелять, с чем дуэль и была завершена.
Однако если сопоставить все - странно, куда как странно все это получилось.
Так бы, может, фон Штраубе сей случай и отнес на счет странностей санкт-петербургского образа жития, когда бы вслед за тем попытки лишить его жизни не сделались частыми, как хлестание картечи во время баталии.
Уже на другой день после дуэли с князем Филановским из проезжавшей мимо фон Штраубе кареты прозвучало сразу два пистолетных выстрела. Одна пуля пролетела мимо, другая сбила с него шляпу. Хвала Господу, не месье де Кюртен стрелявших обучал, не то бы оставаться ему, барону, навеки в стылой земле этого города.
В ту же ночь - новое… Тут спасло лишь то, что после всего уже был настороже, иначе бы не обратил внимания на этот скрип…
Он уже был в дреме, когда скрипнуло что-то, совсем еле слышно. Сон с него как сдунуло - вскочил, схватил с полки заряженный пистолет: "Стой! Кто тут? Стреляю!.."
В ответ громыхнуло, и тут же стрелявший во всю прыть понесся вниз по лестнице.
Во тьме стрелявший промахнулся, пуля вошла в стену. Фон Штраубе мог бы и на слух его поразить - стрелянию на слух месье де Кюртен тоже обучил, - но не стал этого делать: в темноте мог и насмерть поразить, а он давно уже для себя решил, что при его высоком предназначении не станет никого лишать жизни.
Ну а если бы не был столь начеку, если бы тот, с пистолетом, подкрался к нему спящему? Вот и все - читать бы завтра отцу Иерониму заупокойную.
Наутро велел хозяину сделать замковые петли изнутри и стал на ночь вешать замок.
Оказалось, однако, - защита от злоумышленников не больно надежная. Днем позже служанка принесла его исподнее от прачки, да посетовала, что где-то ей руку словно крапивой ожгло, а на зиму глядючи, откуда бы ей, крапиве…
Фон Штраубе на руки ей взглянул - о Господи! Какая крапива! Тут словно каленым железом ожгли! Он перстень с камнем, что против яда, к исподнему своему приложил - камень из бледно-розового вмиг сделался лиловый. Ядом пропитано было то исподнее!
Прислуга часа через два впрямь отдала Богу душу. Сильно мучилась, говорят, прежде чем отошла.
Девка была простая, мало кого заняла ее смерть. Хозяин Мюллер, при том, что лекарь, сказал только лишь: должно, от живота. Ела утром соленые грибы - вот ядовитый гриб, должно, и попался.
Но он-то, фон Штраубе, знал!..
Потому с перстнем этим более не разлучался. Чем снова же спас себе жизнь. В тот же вечер в Куншткамере, - уже давно наслышанный, забрел наконец туда на двуголового младенца, заспиртованного в банке, посмотреть, - поднесли ему чашку горячего шоколату - так от одного только пара камень на перстне посинел. Так его это уже доняло, что и двуголового младенца не запомнил.
Ну а тот случай на мосту…
Вроде обычный пьяница лежит. Тихо себе лежит, бревно бревном. Фон Штраубе его попытался обойти, но тот вдруг ожил - да как! С такою живостью на барона прыгнул с кинжалом в руке, что будь тот хоть менее начеку…
А когда после борьбы удалось лжепьяницу с моста в реку скинуть, он, фон Штраубе, уж было опечалился, что нарушил свой обет не убивать, утопил разбойника. Однако ж тот вдруг поплыл через холодную речку, да так ловко загребая руками поплыл, что уже минуту-другую спустя был на берегу. Откуда и помахал барону рукой издевательски, прежде, чем сгинуть в темной подворотне.
Был и еще один кинжальщик - под видом нищего на паперти. И главное - как хитро его, барона, к себе подманил! Все-то нищие, понятно, русские и по-русски просят: "Подайте Христа ради", - а этот одет в лохмотья немецкого платья и знай бормочет: "Herren, geben Sie nicht, vom Hunger dem armen Auslander zu sterben! " [Господа, не дайте умереть с голоду бедному чужестранцу! (нем.)].
Жаль стало фон Штраубе беднягу, тоже занесенного какими-то ветрами в эту не больно-то милосердную страну, да еще не знающего здешний язык. Кто ж ему, чужеземцу, подаст, когда своих нищих несчитано? Собирался уж было целый полтинник серебряный ему дать - таких денег тому месяца на три хватит на пропитание.
Уже ему этот полтинник протягивал, когда нищий вдруг его за руку крепко схватил и кинжалом, что прятал, видимо, в рукаве, - прямо барону в сердце.
Верная бы смерть, когда б, уже наученный горьким опытом, не приноровился ходить в кирасе под платьем. Но от неожиданности так потерялся, что даже не сделал поползновения разбойника схватить.
Да и тот испытывать судьбу не стал, мигом метнулся с паперти, вскочил в карету, коя поблизости его поджидала (это нищего-то!), и был таков.
Но все то - еще не самое страшное, ибо в тех случаях он, фон Штраубе, мог сам злодейству противостоять. Случай же с камином…
Да, тут лишь Господь один воспомог!..
Никакой опасности не видя, запершись на замок, вздумал он у себя в комнате камин растопить. Вообще в доме хорошо топили большую печь, и стена, что возле кровати, была всегда горячая, но камин в комнате имелся. Фон Штраубе полагал, что лишь для видимости богатого жилья, ибо дров ему никто никогда не заносил.
А тут вдруг смотрит - лежат сухие дрова прямо перед камином.
День был сырой - в самый раз затопить. Что барон не раздумывая и сделал…
…Очнулся с трудом, когда уже вовсю барабанили в дверь. Очнуться очнулся - а встать из кресла никаких сил нет. Глаза почти ничего не зрят, в ушах звон, словно набат где-то вдалеке…
…Слава Господу, дверь затрещала, петли сорвались, замок свалился на пол…
Оказалось, это орденские братья Жак и Пьер пришли к нему, как обычно, просить в долг. У хозяев спросили - барон вроде бы никуда не выходил. А в дверь сколько ни стучали - не открывает. Вот, заподозрив неладное, и поднажали на дверь плечами.
Как ворвались - так первым делом стали глаза от слез отирать да рвать на себе воротники. Брат Пьер первым догадался распахнуть окно.
Тогда лишь фон Штраубе стал понемногу приходить в себя, зрение чуть возвратилось. Смотрит - а камень на перстне синий, как утопленник.
Выходит, от верной смерти (понятно, не без промысла Божьего) спасли его братья-любодеи.
Лишь после того как хлебнул свежего воздуха из окна, разум вернулся к нему целиком, тогда лишь пришло осознание: отравлены были дрова, их пропитали особым ядом, тайна которого теряется в веках.
Конечно! Еще один старинный орденский способ отнятия жизни! Именно так три века назад кого-то на Мальте, помнится, умертвили. Самый, наверно, хитроумный из способов. Дрова бы в камине вскоре выгорели, дым от них развеялся, а его, фон Штраубе, вернее, хладный труп его, нашли бы дня через два-три в запертой изнутри комнате. Тут и ни о каком злом умысле никто бы не помыслил. Мало ль отчего молодой рыцарь сам по себе покинул этот мир.
Вот после истории с камином фон Штраубе призадумался уже по-другому, чем прежде. Что-то здесь явно никак не сходилось.
Нет, убить его, разумеется, хотели, даже чересчур хотели, в том у него давно уже не оставалось никаких сомнений; но вот способы, способы!..
Все эти покушения, безусловно, следовало разделить. Одно дело, когда на тебя со шпагами нападают восемь человек - вполне в духе офицеров-заговорщиков, если офицерский заговор, как убеждал его комтур Литта (а тут барон верил ему), в самом деле существует. Сюда же можно отнести и бретера князя Филановского. И ряженых этих, лжепьяницу и лженищего тоже, пожалуй, можно отнести - был же у заговорщиков тогда, при первом нападении, ряженый лжекучер. И даже тот пробравшийся к нему в комнату среди ночи с пистолетом тоже с грехом пополам подпадал сюда. Дворянин, правда, едва ли сумел бы незамеченный проникнуть в дом, не имея ключей, сие больше похоже на кого-то преуспевшего в воровском ремесле - но мало ли тут, в Санкт-Петербурге, лихих людей, готовых на злодейство за плату. Заговорщики вполне могли одного такого нанять. И даже подговорить служителя поднести ему яд в чашке с шоколатом в Куншткамере запросто могли, ничего слишком хитрого в том нет.
Но вот другие три случая никак сюда не ложились: ловушка с каменной балкой над дверью, пропитанное ядом исподнее и отравленные дрова. То были орденские способы человекоубиения, вывезенные когда-то с Востока и известные лишь самым посвященным. Если в первом ряде случаев виновных можно было схватить, даже убить (четверо уже поплатились жизнью, а трое - так и в дословном смысле, головами), то во втором злоумышленники действовали так, что кого-либо изловить было решительно невозможно, и любой неискушенный в старинных орденских секретах вообще не догадался бы о их существовании, отнес бы всё на счет неведомой болезни, как это было в случае с прислугой, или просто усмотрел бы в том, как в случае с гибелью подпоручика Спирина, прихоть фортуны.
Да, тут действовала, безусловно, некая иная сила! Кабы такое было единожды, он, фон Штраубе, и согласился бы с комтуром Литтой, что любое злодейство, вроде той ловушки с падающей на голову каменной балкой, могли изобрести заново и Орден тут ни при чем; но когда во второй, в третий раз… В подобные совпадения молодой барон уже решительно не мог поверить!
Две силы открыли смертельную охоту на него, и рычаг одной из этих сил управлялся рукою, каким-то образом соприкосновенной с Орденом. И эта вторая сила была много опаснее первой, ибо она была гораздо изощренней в делах убийства.
Однако если сил таких было две, то и двигали ими, возможно, две совершенно разные причины - к осознанию этого он только нынче пришел. Предположим, комтур прав и его, фон Штраубе, неосторожные слова там, в карете, каким-то путем дошедшие до ушей заговорщиков, испугали их и побудили к решительным действиям.
Но какова, какова же могла быть другая причина, несомненно тянущаяся к Ордену?! К тому самому Ордену, одной из главных забот которого как раз и была забота о его, фон Штраубе, безопасности. Ибо его высокое предназначение являлось как раз важнейшей из орденских тайн, в какой-то мере смыслом существования всего орденского братства.
Эта причина пока оставалась непостижима для ума, была так же неуловима для разума, как были неуловимы для глаз те, кто подвешивал к потолку балку, пропитывал ядом исподнее и дрова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь нынче утром придя заключению о этих двух силах, движимых совершенно разными побуждениями, сейчас фон Штраубе направлялся к отцу Иерониму, чтобы поделиться своими невеселыми мыслями со слепцом. Кому еще, как не слепцу, и узреть силу, прячущуюся во тьме? Ум у слепца, несмотря на его года, был вполне ясен, об орденских делах и помышлениях он знал, пожалуй, не меньше, чем комтур Литта, а после того как отец Иероним спас его от напавших злоумышленников, фон Штраубе доверял ему больше, чем кому-либо в этом мире, где даже воздуху не слишком следует доверять…
Однако, шагая по направлению к Фонтанке, он вдруг услышал позади себя:
- Ваше… Ваше сиятельство!..
Хоть фон Штраубе "сиятельством" и не являлся, но окликали судя по всему именно его.
Он обернулся и увидел двух молодых гвардейцев. Явно один-то из них и окликнул его с моста и уже поспешал в его сторону.
Будучи теперь всегда настороже, фон Штраубе сжал было рукоять шпаги… Да тут же и отпустил, ибо узнал в подбегавшем к нему того симпатичного капрала, своего недавнего спасителя. "Двоехоров… Да, кажется, так!" - вспомнил он и воскликнул:
- О, это вы, капрал! Рад вас приветствовать… И еще раз поблагодарить…
- Во-первых, и не капрал уже вовсе! - широко улыбнулся гвардеец. - Отныне - подпоручик!.. И ежели кому кого благодарить - так это мне вас!
- За что же?
- А вот за подпоручика как раз! Когда б не тот случай с нападением на вас - так разве бы представили? Да еще с перескоком через чин!
Фон Штраубе спросил:
- Раны ваши, надеюсь, зажили?
- Что раны? Пустяк! - отмахнулся Двоехоров. - Стою, смотрю - благодетель мой шагает!.. А раны - что там? За четыре ранения - две звезды!..
- Эдак, если всегда в такой пропорции, - вставил его товарищ, хорошо сложенный, симпатичный лицом молодой офицер, подошедший следом, - то еще тебе получить шестнадцать ранений - и ты у нас генерал-фельдмаршал. Дело за малым - выжить после тех ран.
Двоехоров стал по-незаметному пальцы загибать. Явно пересчет ранений на чины у него сошелся, и он все так же весело сказал:
- А что! Ежели эдак - то я не супротив! Чего б и не в фельдмаршалы? А уж выжить - как-нибудь выживем! Чего бы не выжить, коли светит в фельдмаршалы!.. Ах да! - спохватился он. - Не успел представить вам, господин барон… Мой друг, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка князь Никита Бурмасов.
Князь был едва ли старше, чем фон Штраубе, усы его были кое-как сотворены из светлого юношеского пушка, но что-то глубокое, истинное было запрятано в его голубых глазах, отчего он казался старше своих лет. Барону такие люди всегда были приятнее, чем повидавшие вроде бы жизнь, но оставшиеся при этом с пустыми глазами.
Фон Штраубе тоже представился. Они раскланялись с подошедшим офицером.
Вообще-то говоря, барон был немало рад этой встрече. При сложившихся обстоятельствах он весьма нуждался в людях, которым сполна мог бы доверять, не страшиться, что те воткнут между ребер кинжал. А Двоехорову этому долговязому он доверял целиком - тоже ведь, как и отец Иероним, его давешний спаситель. И к другу его, князю, тоже как-то сразу проникся доверием. Нескольких заговорщиков он уже успел повидать; нет, и у Двоехорова, и у этого князя были совсем иные лица.
- Что ж, - сказал князь Бурмасов, - коли, я так понимаю, барон - виновник твоего повышения, Христофор, то и праздновать это должно вместе с бароном. - И обратился к фон Штраубе: - Мы тут решили с Двоехоровым устроить по случаю его производства небольшой le festin[Пир (фр.)] ; не откажетесь ли, барон, к нам присоединиться? Знаю тут весьма недурную ресторацию поблизости.
Вообще-то после стычки с бретером Филановским фон Штраубе избегал подобных мест, но сейчас, с двумя явно дружески расположенными к нему гвардейскими офицерами при шпагах…
- Благодарю вас, господа. С моим превеликим удовольствием, - поклонился он.
- Тогда - к Бертье! - назвал князь самую дорогую в Санкт-Петербурге ресторацию. - За мной!..
Фон Штраубе и Двоехоров устремились вслед за ним.
Однако на полпути они приостановились, увидев довольно странную церемонию.
- Это еще что за препозиция? - удивленный, проговорил князь Бурмасов.
И было чему удивляться. Из дома вынесли гроб, но не спешили водружать его на скорбный экипаж, стоявший поодаль, а поставили на какие-то козлы перед подъездом.
- Генерал Врангель новопреставленный, - сказал Бурмасов, кивнув на гроб.
Молодые люди, сняв треуголки, перекрестились. Однако же фон Штраубе обратил внимание, что из числа прочих стоявших у гроба не крестился никто, и все почему-то были в головных уборах.
- Не пойму, - спросил Двоехоров, - отпевание, что ли? Почему же не в церкви и без попа?
Действительно, в ногах у покойника стоял не священник, а весьма строгого, вовсе не скорбного вида штабс-капитан и что-то зачитывал со свитка.
- Какое отпевание! - ответил Бурмасов. - Это читают выговор ему.