Хлюст(притворяя дверь). Браво, браво, господин лейтенант! Это делает честь вашей догадливости! Такая прозорливость впрямь свидетельствует о вашем Destination Grand . Однако вы удивляете меня, мой молодой друг, тем, что остановились на полдороге.
Фон Штраубе(точнее, одно из его отражений). Говорить о половине дороги вправе лишь тот, - квирл, квирл! - кому доподлинно известен ее конец, а я почему-то сомневаюсь, достопочтимый господин Хлюст, что вы один из тех, кому доверена столь наиокончательная истина… (Господи, да ведь не из дверей-то холод, а от этого, с жабьей головой, хоть и стоит он у полыхающего камина! Такая от него стужа, что, кажется, сейчас по всем зеркалам пойдет паутиной изморозь!)
Мадлен(Виола, Софи, etc.) Миленький, ты предубежден! И ты еще не пришел в себя. (Хлюсту.) Граф, я же говорила, ему прежде необходимо отдохнуть!
Хлюст. Возможно, вы и правы, дорогая Шамирам, но, уже затеяв этот разговор, было бы, думаю, бесчестно по отношению к нашему другу его прерывать. (К фон Штраубе.) Как известно, господин лейтенант, вы уже немало преуспели…
…"О, герцогиня, о, моя повелительница, молю вас, еще!.. Сильнее!.."…
…преуспели на пути продвижения к некоей Тайне (пока не станем ее всуе как-то именовать). Однако – доподлинно ли вы, милейший лейтенант, уверены в ее единственности, в однозначности ее разрешения? Какая, в самом деле, согласитесь, была бы тогда скука, если бы наш мир представлял собою всего лишь книгу, уже написанную, только с недочитанным концом, или, пользуясь известной вам метафорой – отснятое синема, которое надо лишь потрудиться досмотреть!
- Так Бурмасов был прав, и вы, действительно, делаете другое синема?! - со всех зеркал воскликнули отражения фон Штраубе. - Подменяете один мир другим?!.. Но это же!.. Это!..
- Т-сс! - Хлюст прижал палец к лягушачьим губам. - Не кричите так громко, мой лейтенант, за стенами своя жизнь, не будем ее до поры тревожить… А что касается нашего с вами разговора… Увольте! Зачем же вот так вот – qui pro quae ? Допустите на миг существование множества миров, каждый из которых живет сам по себе, нисколько не подменяя собою мир соседний. То есть, если продлить вашу метафору, то – множество разных синема, и каждое со своими тайнами, загадками, персонажами, разрешениями финала. Согласитесь, так оно в чем-то и привлекательнее. Да хотя бы вот вам пример… - Он кивнул на отворяющуюся в этот самый миг дверь, через которую уже вдвинулся в комнату огромный бородатый господин в помятом немного фраке, с несколько взъерошенными рыжими волосами. - Позвольте вам представить: первой гильдии купец Грыжеедов.
- Именно так-с, - несколько смущенно подтвердил господин, затворяя за собой дверь.
- Но ведь он мертв, уже несколько дней как мертв! - опять не удержался, вскричал фон Штраубе. - Во всех газетах не так давно писали, я сам на днях читал! Убит в доме терпимости, восемнадцать ножевых ранений. Преступниц нашли по украденным золотым часам!
- М-да, в газетах… - усмехнулся Хлюст.
- Понапишут… - обиделся даже купчина. Он щелкнул золотыми часами на цепочке. - Какой там убит – когда у меня через четверть часа встреча с этой актрисулькой, где-то тут, в четырнадцатом нумере, а после еще в суд, по делу о наследстве надо поспеть.
- Поспеете, Пров Дормедонтович, - заверил его Хлюст, - непременно поспеете. (К фон Штраубе.) А вы, господин лейтенант, при вашей вере к печатному слову, странно, что вы там дальше, в той же газетке не прочли. Вот, полюбуйтесь! (Газета невесть откуда появилась у него в руках.) Про убийство купца Грыжеедова пропустим… Вот! "Разгромлена штаб-квартира анархистов на Фуражной улице… Полиция нагрянула уже после развязки кровавой драмы… Помимо большого количества взрывчатки, фальшивых документов и оружия, на кухне было обнаружено два трупа. Один принадлежал некоему Григорию Пупову, иногда называвшему себя странным именем Филикарпий, находившемуся в розыске за растление малолетних, другой – известной террористке Этель Маргулис, подозреваемой в многочисленных убийствах служителей закона. Как полагает полиция, по-видимому, причиной разыгравшейся драмы стала неразделенная любовь. В ходе вспыхнувшего скандала Филикарпий ударил вышеназванную Этель сковородой по голове (таковы их нравы!), та в ответ выстрелила ему в сердце, а затем, ужаснувшись потере возлюбленного, покончила с собой… Боже, куда катится наше общество, если…" И так далее, и так далее. Ну, как вам такая история? А газетка у нас какая же? Ага, от четвертого дня…
- Но как же?! - не вытерпел фон Штраубе. - Ведь только что, какой-нибудь час назад!.. Мадлен… то есть, Софи и… Хоть вы подтвердите!
Та вдруг взглянула высокомерно:
- Он в чем-то меня подозревать? Wer Sie solchen? Ich bin mit der Frau des grossen Fursten bekannt, ich werde mich heute beklagen! Ви думаеть, если я плохо говорить по-русски…
…"…et igitur fulgeo istic in ignis…" …
…"…еще, герцогиня!.. Раб твой навеки!.."…
Купец Грыжеедов напомнил о себе нарочитым прокашливанием в кулак:
- Так что извиняйте, господа-хорошие, не в тот, видно, нумер зашел. А так – вполне что ни есть живой, с кем-то, видать, перепутали… Где актриса… - сверился с какой-то бумажкой, - Генриетта Самсоновна Романцева-Злобина проживает, случаем не знаете? Четырнадцатый нумер – это не там ли? - Он указал в сторону, откуда под розги слышались призывы к герцогине-повелительнице. - Ну, если не знаете – тогда еще раз извиняйте, пойду.
В последний миг перед тем, как за купцом закрылась дверь, фон Штраубе вдруг показалось, что на спине его фрака он разглядел мокрое, с отливом красноватое пятно.
Теперь и Хлюст, и (допустим) Софи смотрели на лейтенанта со всех зеркал насмешливо.
- Что, собственно, происходит? - спросил он. - Да можете вы, наконец, объяснить!?
- Не горячись так, миленький, - на чистейшем русском заговорила Мадлен-Софи-Шамирам. - Все просто… Почти просто. Послушай все же его сиятельство. - Обернулась к Хлюсту: – Продолжайте, Роман Георгиевич. Он смышленый мальчик, он, я уверена, поймет.
- Роман Георгиевич?.. - поразился фон Штраубе. Неужели его высокопревосходительство самолично? В этом странном балагане, с этой загадочной, многоликой кокоткой, только что с такою легкостью отправившей на тот свет двоих?
Улыбка Хлюста сделалась надменной, вполне высокопревосходительной.
- Да, вернемся все-таки к нашим баранам, - изрек он. - Однозначная предопределенность мира, - что может более претить ищущей, свободной душе? Быть комедиантом, играющим чью-то готовую пьесу с заранее предрешенным концом, - какая, право же, скука! Бычку по пути к бойне – и то милее: он хотя бы не знает о своей заведомой предуготовленности в качестве говядины. Допустите же на миг хотя бы, что мир наш многовариантен; какие необозримые просторы для самоосуществления откроются перед вами тогда! Рок, фатум, - чего только по лености духа мы себе не напридумывали! Единственность истины, - не о том ли веками празднословят все ученые мужи?
- Но на то она и истина, чтобы… - попытался вставить фон Штраубе.
- …быть единственной? - подхватил высокопревосходительный Хлюст. - И вы туда же! Что ж, если напялить на себя такие шоры, как надевают норовистому жеребцу, то, пожалуй, вправду весь необозримый мир сведется к единственной точке на горизонте. Видеть всего одну точку из других, бесчисленных, - чем это лучше слепоты? И сколько разочарований, когда эта точка вдруг померкнет!.. Да что говорить, когда вы сами недавно были свидетелем. Если я верно понимаю, то вот она, та самая тайна, та самая истина, к постижению которой вы давно уже так целеустремленно рвались… - В руке у него, как у ловкого престидижиатора, прямо из воздуха вдруг соткался пожелтевший от времени конверт – тот самый, с мальтийскими печатями. - Что, любопытно, никак?
- Откуда у вас?!.. - Лейтенант потянулся к конверту, но рука ткнулась лишь в холод зеркала. Жабьи губы улыбались из других углов комнаты.
- Терпение, мой молодой друг. Нука-сь, что там у нас? - Он небрежно сорвал сургучные печати, извлек из конверта бумагу и на миг углубился в чтение. - Фи, какая глупость, - поморщился он, пробежав глазами лишь несколько строк. - Клянусь, вы даже представить себе не можете! И ради такого – весь огород городить?.. Нет уж, все-таки избавлю вас от разочарования. - Конверт и бумага как-то сами собою, без участия Хлюста, упорхнули в камин и моментально, одним всполохом обратились в пепел.
- Что там было? - воскликнул фон Штраубе. Он попытался вскочить, но ноги не послушались, и Софи (Мадлен, Хризнапути) повисла на плечах.
- Да не стоит и разговоров, - махнул рукой господин Хлюст, и в результате этого взмаха в руке у него опять образовался конверт, в точности такой же. Снова распечатал. - Ну-ка, ну-ка… Ага, уже кое-что позанятнее… Впрочем, не более чем для какой-нибудь бульварной газетенки… Признание в адюльтерчике, вполне, по-моему, простительном… Но не станем же мы скатываться… Ого! Уже поинтереснее: про содомский грех!.. А это еще что?.. Нет, нет, и читать дальше не желаю!.. - И снова камин во всех зеркалах полыхнул пламенем, как Ваал пожирая бумагу. А в руке Хлюста, на миг вытянувшейся куда-то запредельно, появился еще один конверт, неотличимый от предыдущих двух. - Поглядим, здесь, может, что потолковее… - Вскрыл, пробежал глазами. - Ах, опять разочарование!.. Нет, может, оно и небезынтересно – но разве что для господ историков, с их страстью ковыряться в небытии. Надеюсь, вы уже начинаете понимать, мой друг, сколь неблагодарно это занятие? Да хоть бы на примере публикаций о гибели нашего купца имели уже возможность удостовериться. Может, оно и правда – для одного какого-то крохотного мирка; но если шоры снять, да пооглядеться… Вон, извольте слышать, как наш покойничек-то…
Из-за стены, откуда еще недавно слышались взывания к герцогине, теперь – снова под свист розг – отчетливо гремел уже голос Грыжеедова: "Давай, матушка, давай!.. От так! Хорошо! Как в баньке!.. Еще давай, вжарь матушка моя, Генриетта Самсоновна… Только тятя в детстве так потчевал!.. Еще, голубушка моя, еще, милая, давай!.." – "…Услышь, Господи, правду мою, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых. От Твоего лица суд мне да изыдет; да воззрят очи Твои на правоту…" – вторили ему из-за другой стены звуки теперь уже православного молебствия.
- Вот и здесь… - ткнул Хлюст в письмо, поморщившись. - Снова про младенца, Ворёнка этого, повешенного на Спасских воротах. Целый историографический опус. Эх, господа историки, господа историки, дорого бы вы дали, попадись это к вам… Ну, а мы что будем с сим делать?
- К черту! - по-ведьмински весело крикнула Мадлен-Шамирам; пламя камина отсвечивалось в ее глазах, повторенное всеми зеркалами. - Lass an brennt in der Holle! Chez le diable cela merd!
…"…Ах, вжарь, ах, здорово, матушка моя!.."…
…"…что Ты поднял меня, Господи, и не дал моим врагам восторжествовать надо мною…"…
Хлюст. Bravo! Bravo, Сибилла! Так и поступим! (И эта бумага извивается в камине. А в руках у Хлюста уже новая.) Ну-ка, что там на сей раз?.. Боже мой, астрологические прогнозы! Предначертания! Довольно мрачные, скажу вам. Гибель династии, да какая страшная, о, ужас!.. Что будем делать? Может, оставим для господ гадателей на кофейной гуще?
Сибилла(заливаясь хохотом). К черту, fuck it! К чертовой бабушке!
…Вспышка! Конец!…
…И новая бумага у Хлюста в руках…
Хлюст(читает)."…Сим сообщаю Вашему Императорскому Величеству, моему далекому преемнику, что, согласно расчетам, странствующая во вселенной планида, в древних книгах именуемая Александрийской звездой, через сто лет после настоящего моего письма, пройдя вблизи планеты нашей, способна произвести…" Ну конечно! Конец света, Звезда Полынь и прочий Апокалипсис! Мальтийцы все уши ему, должно быть, прожужжали.
"К черту в пекло!" – кричит Шамирам, и бумага растворяется в огне.
(Хмурясь, просматривает следующую.) А вот это уже нечто… Мелковато, конечно, но – все-таки… Тайный вклад в банке Женевы. Велено использовать для покрытия золотом всех куполов православных церквей от Петербурга до Камчатки… Однако же – с условием… Гм, а вот условие-то для нашего нынешнего наиправославнейшего государя, мне думается, никак не приемлемое. Да еще при благочестивости ее величества Александры Федоровны… Могу себе представить, какие у него мысли могли тогда, по прочтении…
Мадлен (в точности голосом императора Николая). Это ужасно, господа!
Хлюст. М-да, обидно: денежки-то очень даже немалые… Эх, впрочем, все равно не про нашу честь. А посему… (Бросает в огонь.)
На смену полыхающим в геенне бумагам из воздуха одна за другой появляются новые, которые затем по команде Мадлен-Изольды-Шамирам снова летят в огонь.
Тайна масонского заговора…
Шамирам. К чертям собачьим!
Хлюст. Да будет так!.. О распутстве его матушке Екатерины… О! с прелюбопытными подробностями!..
Мадлен. В задницу!
Хлюст. Именно туда!.. (Бросает в камин. Вскрывает очередной конверт. Вдруг, прочтя несколько строчек, смотрит на фон Штраубе как-то по-новому. Уже нет на жабьем лице прежней небрежительной ухмылочки, во взгляде пристальность, даже уважение, пожалуй.) Вот мы, кажется, и дошли… Да, теперь я понимаю, мой друг, о, теперь я вас хорошо понимаю… Не пойму только, откуда вам-то известно. Великая тайна тамплиеров, которую и под пытками не выдали. Тайна, перешедшая к ним от династии Меровингов, а к ним откуда – и сказать-то боязно. Неужели вправду так-таки и пронесли сквозь века?.. И про исцеление от золотухи весьма убедительно, хотя, конечно, мелочь по сравнению с остальным… (Читает дальше.) Ого! Вот это да! Такова, значит, истинная тайна священного Грааля?.. Вон оно, оказывается, как!.. Господи, да неужели же?!.. Так вот почему вы… Разумеется… Это серьезнее, чем я предполагал… Что ж, довольно-таки убедительно… Весьма, весьма… Ради этого, конечно, стоило… (Проникновенным голосом.) Но подумайте, милейший лейтенант, надо ли мир людской, столь взрывоопасный, подверженный любому, самому пагубному психозу, надо ли соблазнять его подобными откровениями, чреватыми, - тут нет сомнений, - новым разладом меж людьми и величайшей смутой? Надо ли его снова испытывать на изгиб, на прочность, переживет ли он еще раз такое испытание – вот вопрос… Любой мало-мальски разумеющий, наверняка, скажет вам, что единственно как надо распорядиться подобной тайной…
- В огонь ее! На фиг! К черту в задницу! - хохоча и дрыгая на диване длинными голыми ногами, бесновалась Мадлен.
- Погодите! Не смейте! - закричал некто голосом фон Штраубе (сам он не мог издать ни звука – бесноватая зажимала ему рот рукой).
- …Давай, матушка! Пожарче давай! Озолочу! - орал за стенкой купец Грыжеедов.
- …Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит море и что наполняет его! - старательно выводил голос за другою стеной.
Фон Штраубе наконец выпутался из ее объятий, даже нашел в себе силы вскочить, но не знал, в какую сторону надобно рвануться: где сам Хлюст, а где только лишь его отражение в зеркале? Со всех сторон одинаково склабился этот широкий жабий рот, и везде бумага, зажатая в руке, уже зависла над пламенем камина.
- Вы не смеете! - закричала дюжина двойников фон Штраубе, метаясь по одинаковым комнатам в своих зазеркальных мирах. - Остановитесь! Отдайте немедля!
- Успокойся, миленький! - хохотали все эти Дарьи Саввичны, все эти Софи, Мадлен, Изольды, Виолы, Шамирам. - Успокойся! Ты побьешь все зеркала!
Разом заполыхала бумага во всей дюжине Вааловых пастей.
- Браво! Виват! Tres bien! – зашлись хохотом со всех сторон прекрасные ведьмы, кружась в неистовом шабашном хороводе. - В жопу ее!
- Как вы могли?! - возгласили все лейтенанты, потерянно замерев на месте, каждый глядя на своего ухмыляющегося Хлюста. - Это… Это преступно!
- Преступно? - удивились Хлюсты.
- Преступно!.. - захохотали Дарьи Саввичны.
"Преступно!" – "Преступно!" – "Преступно!" – перекликались между собою зеркала, начиная вдруг искажать изображения, делая их то вытянутыми, то приземистыми, то какими-то изогнутыми, словно как при ветре на воде, подернутыми рябью. Именно, именно преступно, господин высокосиятельный Хлюст, преступно, ваше высокопревосходительство Роман Георгиевич, преступно, господин действительный тайный советник, преступно, господин граф! Преступно искажать мир, как происходит в этих зеркалах, которые обращают его в какой-то зверинец, в насмешку над Создателем, преступно его подправлять, как вы это сделали давеча, прелестная Шамирам – столь метким вашим крохотным пистолетиком! Преступен ваш Ваал, пожирающий истину огненным ртом!.. Лейтенанту казалось, что он выкрикивает это изо всех сил, но он не слышал своего голоса – звуки исчезали возле самых уст, не в силах разорвать вдруг загустевший, как смола, воздух. Он кричал что было мочи, а по комнате вместо этого разносилось: "…Ах, матушка, ах, богиня! Пожарче-ка давайте! Вашей легкой рученькой!.." – "…ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные… за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь…"
"Квирл, квирл!"