Не сумев разбить строй оставшихся девяти машин, "спитфайры" отвалили в сторону, видимо, в поисках более легких целей.
Атаки на них больше не повторялись. Но даже простой взгляд на окружающее "Грифон" небо давал представление о масштабах развернувшегося сражения. Кругом, куда ни кинь взгляд, мелкими группами и в одиночку летели бомбардировщики. Многие поврежденные, с трудом, отставая от товарищей, дымя сдающими моторами. "Спитфайры" действовали все агрессивнее, подтягивались и "харрикейны", атакуя ослабленные "боксы".
- Еще четверть часа, и дивизию подерут на одного к десяти, если не больше, - с мрачным юмором заметил Кюссель.
- Дотянем до воды, там встретят, - стараясь говорить ровно и не сорваться, ответил Карл.
- Боже, вот они, вот они! - воскликнул кто-то по радио. Карл крепче сжал рукояти штурвала, ожидая новых атак, но сразу же понял, что на этот раз вести оказались добрыми.
Впереди темнела узкая чернильная полоска воды - Пролив, а от него неслись стремительные черные точки. "Люссеры" снова брали больших парней под свою опеку.
- Ганс, ты погляди. Эй, Кюссель, ты уснул что ли?
Штурман-бомбардир с трудом оторвал взгляд от карты.
- Да нет, просто смотрю, как мы шли. Нехилый крюк наш Герман дал.
- В нашей девятке - трое чужаков. От "пятнахи" "шестерка" домой идет. Причем у Шмидта повреждения. Хорошо, если до береговой линии дотянет.
- Значит, опять нас побили?
- Не побили. Они несколько бомбардировщиков, конечно, на свой счет записали, а мы завод разбомбили. - Карл сам не знал, хотел он утешить себя или остальных. Как бы то ни было, получилось плохо.
На берегу Канала с биноклями стояло несколько человек. Рихтгофен нервно мерил шагами небольшую площадку, на которой располагались офицеры его штаба.
- Ну что там? Какие потери?
- Пока неизвестно.
- Не врать, - коротко отрезал Барон.
- Пока точно неизвестно, - поправился стушевавшийся офицер. - Но ребята Остермана там рядом крутились, посчитали - как минимум три процента безвозвратных.
- С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, - подытожил Рихтгофен. - Опять двадцать вылетов на потерю.
- В ночь? - спросил один из спутников. - Иначе останемся без самолетов.
- Нельзя, - ответил Барон после секундного молчания. - Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом дорогая.
- Днем нельзя - проценты зашкаливают, ночью нельзя - бесполезно. Что же делать? - вновь спросил собеседник. - Что мне сказать Хейману?
- Пока не знаю, - отозвался Рихтгофен, не отрываясь от дивизии, распадающейся на отдельные звенья, заходящие на посадку. - Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности. Чтобы действовать днем, нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас, мы не добьемся успеха ни так, ни этак.
- Это неприемлемый ответ, - жестко возразил спутник.
- Какой, есть, - в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно продолжил, - как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.
Второй поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.
Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен, и снова уставился в небо.
Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, не выше полусотни метров, с воем прошел "Грифон", охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.
Барон все с тем же непроницаемым лицом смотрел на небо.
Небо, по которому в сопровождении истребителей ползли домой израненные тяжелые бомбардировщики.
Глава 8
- Приветствую вас, господин премьер-министр.
- Здравствуйте, Невилл.
Черчилль исподлобья изучал своего предшественника и его спутника.
Чемберлен был как всегда вежлив, строг, прям и прямо-таки вызывающе церемонен. Но искушенный взгляд Черчилля безошибочно выхватывал мельчайшие признаки глубокой неуверенности. Горделивая осанка утратила естественность, движения приобрели легкую суетливость, а главное - необратимо изменился взгляд. Много лет Невилл Чемберлен взирал на мир с легкой усталостью и естественным превосходством представителя могущественного класса, человека, облеченного большой властью и почетной ответственностью. Теперь это превосходство и сила власти ушли, несмотря на все старания показать силу и гордость, бывший премьер выглядел жалко.
- Я также приветствую вас, господин премьер, и выражаю свое глубокое почтение.
Джеймс Эттли, посол Британии в США, достаточно молодой, но в высшей степени перспективный, наоборот, был стилен и безоблачно беззаботен, почти легкомыслен. Легкая, даже легчайшая небрежность в одежде, белоснежный краешек носового платка, выглядывающий из кармана на миллиметр дальше положенного, беззаботный взгляд и легкомысленный тон. Он смотрел на встречу титанов, словно через стекло, как бы не имея к ней никакого отношения, поигрывая пижонской тросточкой. И тщательно выстроенный образ "беззаботный денди на светском приеме" откровенно нервировал Премьера. Черчилль слишком хорошо знал истинную сущность Эттли и не сомневался, кто в этом дуэте будет орудием главного калибра.
Гости явились без предупреждения, домой, нарушив все нормы этикета, да еще и спозаранку, в священное время завтрака. Но выбора не было, оставалось лишь принять их.
- Взаимно, коллега, взаимно. Прошу вас.
Он повернулся спиной к визитерам, с точно рассчитанной скоростью и краем глаза заметил, как Чемберлена передернуло от такой вопиющей невоспитанности, почти открытого оскорбления. "А поделом, - злорадно подумал премьер, - нечего заявляться с утра пораньше и отравлять весь день".
Они проследовали через полутемный дом, по анфиладе мрачных залов. С началом войны Черчилль отказался от приемов, гостей и сократил штат слуг. По сути, в немалом особняке постоянно проживало не больше десяти человек, включая прислугу и личную охрану.
Увидев, куда их привели, Чемберлен потерял остатки выдержки.
- В столовой? Вы примете нас в столовой? - севшим голосом спросил он, не веря своим глазам, в растерянности остановившись перед огромным дубовым столом.
- Да, - просто и буднично ответил Черчилль. - Почему бы и нет? Вы отвлекли меня от завтрака, а учитывая обстоятельства визита, не думаю, что вы принесли мне вести государственной важности. Присоединитесь к трапезе?
Он бодрым шагом обогнул стол, занял место во главе и изобразил на лице деятельное внимание.
Чемберлен все так же стоял, как памятник павшему викторианскому величию, и пребывал в откровенной растерянности. Эттли с прежней беззаботной усмешкой взирал на премьера из-за плеча патрона, но в его улыбке на мгновение промелькнуло что-то неуловимо нехорошее и настораживающее. Словно волк выглянул из под овечьей шкуры. Выглянул и немедленно спрятался вновь. Он прекрасно контролировал себя, лишь неспокойная, танцующая в его пальцах, словно живая, трость выдавала глубоко скрытые эмоции.
- Уинстон, вы проявляете неуважение… - неуверенно начал Чемберлен.
- Проявляю, - тут же подхватил премьер, наслаждаясь неповторимой гаммой эмоций, которые гость уже и не пытался скрыть.
- Но позвольте спросить… - тот уже явственно закипал.
- Позволю, - деловито отрезал Черчилль, наливая себе коньяку. - Я проявляю к вам неуважение по вполне простой и очевидной причине. Потому что я вас не уважаю. Притом давно.
Танец трости остановился, ее тонкий металлический наконечник со стуком ткнулся в паркет. Лицо Чемберлена пошло пятнами, губы задрожали. Он попытался выпрямиться еще больше и расправил плечи, словно ища в осанке защиту от явного и ничем не прикрытого вопиющего оскорбления.
- Да, всегда мечтал это сказать, - как бы сам себе сказал Черчилль, уютно устроившись, насколько это было возможно в деревянном кресле с высокой резной спинкой. - Мой добрый друг и коллега, я вас совершенно не уважаю. Почему - не вижу смысла объяснять. Наши дебаты и разногласия давно стали притчей во языцех.
- В таком случае, я не смею более пребывать в этом доме и продолжать… продолжать общение с таким человеком, как вы. В какой бы то ни было форме! - резко отчеканил Чемберлен, развернулся на каблуках ("А военная выправка-то еще осталась", - отметил премьер) и, печатая шаг, покинул столовую, не обернувшись.
- Так уходит старая гвардия, - заметил Черчилль, на сей раз обращаясь к Эттли. - Проходите, Джеймс, садитесь, поговорим.
Вся разболтанность и беззаботность слетели с Эттли, как осенняя листва, в один момент. Не чинясь, посол сел напротив Черчилля, ловко пристроил трость и выжидательно поднял бровь.
- Вы жестко играете, господин премьер-министр, - хорошо поставленным голосом сказал он. - Мои американские коллеги сказали бы - "гнет с ходу и без отката".
- Ох уж эта американская провинциальная прямота. Впрочем, по сути, сказано верно.
Эттли чинно сложил ладони, как примерный ученик перед строгим учителем, чем не обманул премьера, по-достоинству оценившего и показное смирение, и цепкий, жесткий взгляд.
- Позвольте полюбопытствовать, что вызвало такой суровый напор? Старик этого не заслужил.
- Во-первых, я уже очень давно мечтал сказать ему об этом. Такая, знаете ли, почти детская мечта. Во-вторых, у меня нет ни времени, ни желания тратить силы на долгие и запутанные окольные пути. Сначала мы бы вели занудную беседу о погоде и природе, потом он долго и так же занудно укорял бы меня за авантюризм во внешней политике. И все это только для того, чтобы подготовить почву для настоящей беседы о важных вещах. Беседы с вами, мистер Джеймс Эттли. Я позволил себе сократить преамбулу и перейти непосредственно к делу.
- Интересная трактовка. Но при этом… сокращении… вы смертельно оскорбили старого мудрого политика, можно сказать, витрину оппозиции.
- Когда-то - возможно. Теперь - старое чучело, которое вполне определенная группа политиков использует как знамя и живой укор, - с безмятежной улыбкой сказал Черчилль. - Sic transit Gloria mundi (Так проходит мирская слава).
- Не опасаетесь огласки? - деловито спросил Эттли.
- Нет. Он никому не расскажет - слишком унизительно. Мстить - не сможет.
- А… мы?
- С вами будет отдельный разговор и отдельный счет. Если мы договоримся, в чем лично я весьма сомневаюсь. Если не договоримся - вы в любом случае будете моими ярыми противниками. Кстати, не раскроете ли мне содержание этого "мы"? Кого персонально вы представляете в данный момент?
- Ваше чувство юмора отличается изощренностью и своевременностью. - Эттли улыбнулся дежурной безэмоциональной улыбкой. - Но вы прекрасно знаете, кого я представляю. Достаточно влиятельную и ответственную группу людей, полагающих, что Империи нужны мир и процветание, а не война и разорение. Мой визит преследует целью попытку договориться. Символизирует протянутую руку дружбы и намерение забыть предыдущие разногласия.
С полминуты они молчали. Черчилль отстраненно вращал в руке стакан, полностью увлеченный игрой света в коньяке, жидким золотом переливающегося на донышке. Посол барабанил пальцами, тонкая складка прорезала его лоб.
Черчилль отставил стакан, толстое стекло гулко стукнуло о полированное дерево.
- Ну что же, без преамбулы обойтись не удалось, но, по крайней мере, мы свели ее к минимуму. К делу, если вы не против.
- Да, я полностью согласен с вами. Перейдем к делу.
- Сначала вы пытались свалить меня сугубо парламентскими методами. Потом - непарламентскими. Когда не получилось и это - восстановили против меня Ее Величество. Я перебил и эту карту. Какое абсолютное оружие вы принесли на сей раз?
- Здравый смысл и логику.
Черчилль усмехнулся, чуть надменно и одновременно с легкой ноткой горечи.
- Сроду не дрался с безоружными. Впрочем, будь по-вашему. Здравый смысл и логика хранятся в документах и сводках, вы знаете их не хуже меня.
- В документах содержатся данные. Их трактовка и дает простор для логических умозаключений, - мягко заметил Эттли. - Ваша уверенность, что Британию спасет лишь новая война, представляется нам несколько… неразумной. Империи нужен мир. Пусть даже дорогой. Мы договоримся с американцами, пожертвовав малым во имя большего.
- Альтернатива? - осведомился Черчилль. - Друг мой, этот вопрос обсуждался неоднократно. Коммунистическая коалиция потребует европейскую гегемонию. Следующим шагом будут строительство большого океанского флота и экспансия на юг. Потеря морского преимущества и контроля над Индией и Индийским океаном вернет нас на пять веков назад. И это без учета напора американцев. Мы можем купить десять, может быть, двадцать лет тихого увядания. Ценой отказа от будущего.
- Позволю себе не согласиться с вами, - вежливо, но непреклонно ответил Эттли, - да. Десять лет. Может быть, двадцать. Но это будут годы мира и возможностей. Мы не можем использовать открытую силу, это правда. Что же, тем больше возможностей применить наше традиционное оружие - интригу и терпение. Красная коалиция весьма непрочна, а американцы слишком увлечены доктриной изоляционизма. Не будем забывать, что президент Штатов - последовательный сторонник мирного сотрудничества и "вертикального", панамериканского развития. Игра на внутренних противоречиях противников - наш старый добрый ultima ratio (последний аргумент). А ваш путь приведет к поражению, на этот раз окончательному.
- Прочности Нового Мира хватило на то, чтобы организовать и скоординировать европейскую кампанию. Военная сила коммунистов далеко не так велика и безупречна, как они стремятся ее представить, особенно русские, но в терпении и упорстве им нельзя отказать. Надежда на то, что мы сможем ловкой интригой разрезать их союз без значимого военного давления, неосновательна и нежизнеспособна. Что же до пристрастий президента Ходсона, то не будем забывать, что вице-президент - автор "Доктрины прогрессивного развития". Вам напомнить ее основные положения? А также - кто стоит за ними?
- Не стоит. Я знаю. Мы знаем. И, тем не менее, мы полагаем, что естественный риск неизбежен в такого рода мероприятиях. В любом случае он меньше, чем вероятность прямого военного поражения при новом витке схватки с коммунистами. Эта неприятная ситуация выбора меньшего зла - увы, прямое следствие неразумной и недальновидной политики империи в последние годы…
- Надеюсь, вы не хотите обвинить меня в этой политике? - саркастически осведомился Черчилль. Теперь он и в самом деле был похож на сердитого бульдога.
- Ни в коей мере, - протестующе поднял вперед-вверх пустые ладони Эттли. - Я вполне искренне готов признать, что вы всеми силами стремились исправить просчеты ваших предшественников. И до недавнего времени ваш путь был единственно верным и адекватным. Но он увенчался неудачей и поражением. В этом нет вашей персональной вины, зачастую судьба весьма причудливо сдает карты. Но это факт, и пора менять образ действий.
- Ваши предложения? - отрывисто спросил Черчилль. - Капитуляция?
- Не играйте словами и эмоциями, Уинстон, - жестко произнес Эттли. - Не капитуляция, а выигрыш времени. Мирный договор с коммунистами, некоторые уступки американцам, ваш уход с политической арены.
Черчилль приподнял бровь.
- Да, Уинстон, - терпеливо продолжал Эттли. - Мы все весьма уважаем вас, но смена политического курса должна сопровождаться сменой лиц. Нации нужен новый лидер, который поведет ее к новому будущему. Вы сможете и даже более того, просто обязаны активно участвовать в созидании этого будущего. Но уже в более… частном порядке.
- В частном порядке… - повторил премьер. - То есть мне будет позволено появляться на торжественных мероприятиях, произносить дежурные речи и изредка выступать с громкими требованиями крови. Чтобы по контрасту со старым безумным милитаристом ваш новый курс казался еще более мирным и замечательным. Я ничего не упустил?
- Мне кажется, вы слишком тенденциозны, - тонко улыбнулся Эттли. - Не сомневаюсь, что ваш опыт и знания еще не раз будут востребованы Британией.
- Значит, мероприятия и речи, - деловито подытожил Черчилль.
Посол слегка пожал плечами, всем видом выражая скорбь от такого вопиюще неправильного толкования его слов.
- Думаете, у вас получится выбросить меня на обочину? - спросил Черчилль почти без паузы.
- Возможно, не получится. Но если вы не проявите понимания и готовности к сотрудничеству, мы постараемся. Очень постараемся. Не преувеличивайте свои силы. За вами военные, Ее Величество и некоторые представители капитала. Но и мы сильны. Рано или поздно мы вас победим. И от лица всех нас я еще раз убедительно, почти смиренно прошу - отнеситесь с пониманием к сложившейся ситуации и своему долгу.
Они долго сидели друг против друга - собранный, сосредоточенный Эттли и премьер, озирающий столовую рассеянным, ни на чем не задерживающимся взглядом.
- Ну что же. Я не уйду, мир будет подписан тогда, когда я сочту возможным и своевременным. Все.
- Это окончательное решение? Не лучше ли было бы взять некоторую паузу для раздумий?
- Джеймс, вы и в самом деле думаете, что я принимаю это решение экспромтом? После того как мы с Ее Величеством так познавательно побеседовали, ваш визит был предсказуем. Равно как и ваше предложение. Я оценил и вашу позицию, и вашу силу. Что же, Nullum periculum sine periculo vincitur (He бывает риска без риска).
- Жаль, Уинстон, очень жаль. Noli consulere ira (Нельзя следовать внушению гнева). Впрочем, таков ваш выбор, и я не в силах, да и не намерен его оспаривать.
Эттли резким движением встал, провернул в пальцах трость, на этот раз резко, энергично, подобно шпаге.
- Прощайте.
- До встречи, мистер Эттли, до встречи. А сейчас мне пора на собрание "Доверенных советников Ее Величества".
- Собрание? - Эттли замер в пол-оборота, вопросительно подняв бровь. - Доверенных советников? Я первый раз слышу о подобном.
- Услышите, - обнадежил Черчилль. - Позвольте, я покажу вам путь к выходу.
- Не сомневаюсь… Что до пути - не трудитесь. Я помню дорогу.
И когда посол уже заносил ногу над порогом, Черчилль негромко спросил:
- Джеймс, а вы уже позаботились о своем включении в "Протокол"?
Эттли на мгновение запнулся, замер, крепко сжав трость побелевшими от напряжения пальцами.
- Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите, - холодно, церемонно сказал он, не оборачиваясь.
И так же, не оборачиваясь, вышел.