То ли дело теперь: государыня-матушка и ближние люди. Без чужих! Вокруг сей затравки все остальное компанейское устройство кристаллизовалось довольно легко. Весьма своеобычное, однако… Почему бы и нет? Крокодил не похож на льва, но тоже не голодает.
Недовольство многих, желавших вложиться в азиатскую торговлю и теперь обманутых в ожиданиях, мнилось возможным перенацелить с моей персоны на иную мишень. Разве я не боролся за их интерес до последней возможности? Сдался, лишь когда с высоты трона дали понять: либо компания будет для избранных, либо ее не будет вовсе. Никого не стану ругать. Ни на кого – жаловаться. Буду рассказывать, как Ея Императорское Величество в неизъяснимой мудрости своей просветила меня касательно государственной пользы. Умные поймут, а дураков нам не надобно.
После высочайшей апробации исправленного прожекта противники мои сникли. Один только Ягужинский, генерал-прокурор и глава недавно возобновленного (непонятно, за каким лешим) Сибирского приказа, побрыкался еще маленько – да крыть было нечем. Последний сухопутный караван принес одни убытки. Началась суета среди сановников, чтобы влезть в интересаны: первый, разумеется, записался обер-камергер Бирон. Еще недавно у него денег не было (на цесарскую взятку он купил мызу Вартенберг в Силезии), а тут вдруг – откуда ни возьмись… Без Липмана не обошлось, это точно. Бог с ним. Пускай еврейский капитал послужит благу России. Моим вкладом, помимо денег, стал корабль: один из двух, кои достраивались у Баженина. В Тулоне пятидесятивосьмипушечный "Диамант" еще не успели спустить на воду – а его собратья, сделанные по тайно срисованным чертежам, уже покачивались на волнах. Корпус такой же, только вместо дуба – лиственница с сосною, да нижней батарейной палубы нет. За ее счет увеличили трюм и прибавили калибр пушек наверху. Суда эти именовали иногда торговыми фрегатами.
Государыня довольна была моей уступчивостью. Бирон предвкушал прибыль от совместной коммерции. Остерман оценил маневры, призванные снизить враждебность морских держав к новой компании. Ветер явно дул в мои паруса. Знаком высочайшего расположения стало назначение в Сенат, о чем я давно мечтал. Не ради тщеславия – ради дела. Вакансии открывались: за год правления Анны четверо сенаторов волею божией помре, пятого умчали на Соловки под караулом. Достоинство сего присутственного места – в единособранной силе правления. Там сводятся вместе дела армейские и флотские, чего нигде больше нет. У себя в коллегии мы лишь впустую щелкали зубами на чужие ассигнования, и даже великолепный (прочь ложную скромность!) промемориум о нерациональных расходах морского ведомства единственным формальным последствием имел выговор за вторжение в чужие дела. Неофициально – конечно, иначе.
После воцарения Анны Сенат стоял так высоко, как сроду не бывало. Петр Великий был умудрен в делах правления и всюду совал свой нос; при его преемниках Тайный Совет перетянул власть на себя; устранив оный, не слишком опытная государыня нуждалась в государственном уме сенаторов и частенько действовала, как боярыня в карете: скажет слугам, куда везти, и сидит смирно. Сама за поводья не дергает. Если б еще холопы не пихались задницами на облучке…
Впрочем, в военном департаменте Правительствующего Сената пихаться особо было не с кем. После прошлогодних утрат остались в нем два старика-фельдмаршала, оба не слишком деятельные. Долгоруков ворчал и дулся за опалу родственников. Часто сказывался больным и неделями не ходил в присутствие. Князь Иван Юрьич Трубецкой тоже не принимал службу близко к сердцу. Главные заслуги его восходили к низложению царевны Софьи. При первой осаде Нарвы попавши в плен в чине генерал-майора, он восемнадцать лет провел в Стокгольме. Выписал туда жену, был принят ко двору Карла Двенадцатого и вернулся в Россию почти чужеземцем. Все интересное пропустил, чины получал на праздники и коронации. Сильно заикался; был горд, но добросердечен. Оказывая сим ходячим руинам надлежащее почтение, возможно было многое взять на себя.
В первую очередь – стратегические планы будущих войн. Что за незадача: догола обдирая народ ради армии и флота, Россия всегда оказывается не готова и первую кампанию против серьезного неприятеля проигрывает вчистую. Даже когда ход – на нашей руке. Нарва и Прут убедительно сие доказали. Случайности, скажете? Случайность, повторяемая раз за разом, обращается в традицию. Коренящуюся, несомненно, в темных глубинах народной души, кои надлежит выжечь неумолимым светом беспощадного разума.
Итак, в чем мы нуждаемся? На севере – разве что в отмене Зундских пошлин. Территорий новых не надобно. Ливонских выходцев при дворе столько, что впору задуматься, кто кого завоевал: Россия Ливонию или же Ливония Россию? Итальянцы, которые еще при Иване Третьем Кремль построили и позже много пользы принесли, не пользуются и десятой долей сего влияния. Даже меня к ним причисляя, по рождению.
Коли шведы захотят вернуть потерянное – того, что мы имеем, для обороны достаточно. Возможно, стоит усилить Выборг и Кексгольм, а то завод в Тайболе небезопасен. Сам завод тоже хорошо бы укрепить, но на казенный кошт – неприлично. На свой – тоже нельзя. Если двор будет в Петербурге, иметь в ста верстах от столицы приватную крепость… Государыне, знаете ли, всякое могут нашептать. Подожду пока. Время терпит. Нынешняя Швеция – лишь бледная тень прежней могучей державы.
Далее, Польша. Золотой идеал наших благородных мечтателей. В военном смысле – размякший от гниения труп. Содержит регулярное войско размером в одну неполную дивизию. Конный сброд "посполитого рушения" можно в счет не брать: в минувшую войну его гоняли и наши, и шведы. Такое же дворянское ополчение, как было в России при отце Петра. Прошлый век. Устарело безвозвратно.
Государство сие славится свободой и веротерпимостью – по тем законам, которые писаны. Однако голова и тело в нем живут врозь. Шляхетский najazd не по королевскому указу совершается. Едва успели похоронить Петра Великого – ошалевшие от счастья и уверенные, что Россия не вступится, кинулись магнаты и шляхта на казачьи земли. Послушать беглецов с Правобережья – волосы дыбом встают! Тысяч двести ушло на нашу сторону, хотя у нас (уж поверьте) жизнь – не мед! В унию загоняли кнутом и саблей. Храм на поле боя при Лесной, поставленный над гробом тысяч православных, павших за отечество, униаты отняли! Я старый вольнодумец, и на восточную церковь смотрю без восторга. Но видит Бог: случись мне оказаться в тех краях с войском – униатского попа, который это сделал, прямо в алтаре повешу. Верю, что Господь мне простит.
Русских поляки презирают – как разбойник ограбленного им растяпу. Ненавидят и боятся – ибо растяпа вырос и сильно в плечах раздался. Того и гляди, свое назад потребует. А там добра – до чертовой матери. От границы верст на пятьсот лежат бывшие русские земли. В бумагах моих, сгинувших в Тайной канцелярии, был анонимный памфлет, напечатанный по-польски, под названием "Прожект ликвидации Руси". В нем трактовалось, как бы малороссиянам и белорусцам втеснить польский язык и римскую веру. От сего пашквиля прямо воняло иезуитами. Судя по дальнейшему – слова "волков христовых" начали обращаться в дела.
Надо б изобрести, как при ближайшем междуцарствии вековую несправедливость исправить – но не вижу путей. Еще при Алексее Михайловиче русский дворянин был во-первых, русский – теперь во-первых, дворянин. Поляк благородного происхождения ему роднее православного хлопа. Боже упаси на права сословия посягнуть! А у соседей что жбан – то пан. В одной восточной половине Польши вдвое больше шляхты, чем в целой России. И по грамотности наши против них – чурки осиновые. Соединить в одном государстве, да в правах уравнять – которые осилят?! Пока людьми считают одних дворян, а мужиков держат за скотину, Речь Посполитую нам не одолеть, как бы слаба она ни была в военном отношении. Пес с нею, пусть пока живет.
На юге Турция, и при ней Крым. Враги наследственные. Злоба их против нас крепка и выдержана, как старое вино. При Петре мы крымцев славно прижали. Ныне от Богородицка до самого лимана стоят на Днепре городки: у каждой переправы. В другую сторону от Каменного затона до Азовского моря – земляной эскарп, с палисадами на важнейших участках и полковыми крепостями через двадцать верст. Линия охраняется денно и нощно, казаками и ландмилицией. Не скажу насчет мыши – или там пеших лазутчиков – а конный чамбул не проскочит. Вместо украин русских и польских, татары добывают живой товар в Грузии и Черкесии. Но смирились ли они?
С Прутского похода прошло (Господи, как время летит!) двадцать лет. С Таванского докончания – шестнадцать. Младенцы, рожденные после той войны, готовы стать воинами. Горячая кровь кипит в юных жилах, степной ветер кружит обритые головы. Старики бают сладкие сказки о былом: о могучем, богатом, счастливом Крыме; о славном хане Девлет-Гирее; о лихом коне, острой сабле и верном луке; о вереницах двуногих скотов, гонимых удалыми джигитами на городские базары; о чистом звоне серебра и упругих бедрах златовласых пленниц… Обо всем, чего лишены молодые по злобе врагов. Другие могли бы поведать о смертоносном русском свинце, о свирепом прищуре узких калмыцких глаз, о рвущих простреленные легкие водах Гнилого моря… Могли, если б восстали из мертвых. Рассказанное о войне живыми – всегда полуправда. Судя по доношениям с границы о ходе происходящих по временам незначительных стычек, в Крыму возросло поколение, готовое воевать. Чтобы обрушиться на линию всею силой, ханскому войску не хватает лишь приказа султана – и поддержки его войск. Ибо легкая кавалерия одна немногое может.
А что султан Махмуд? Он смотрит на политические конъюнктуры. Окажется его держава безопасна со стороны Персии, а венский кайсар и русская падышах-ханум связаны войною в Европе – не упустит отомстить неверным старые обиды и вернуть эйялеты, потерянные незадачливым дядюшкой. Если на то будет воля Аллаха. Что ж, пророком быть легко: пока принц Евгений жив и здоров, воли Аллаха на то не будет. Савоец в свои шестьдесят семь еще вполне бодр. Только вряд ли это надолго. Остальным приближенным Карла Шестого, да и самому императору я бы доверять не стал. Надо строить независимую стратегию.
Империя наша устремляется к теплым морям вдоль русских великих рек, Дона и Днепра. На этих путях (или на продолжении оных) стоят, как рыцари на поединке, две пары городов: Керчь с Азовом и Очаков с Таванском. Первые могут уязвлять друг друга лишь длинным копьем флота; у другой пары дистанция мечевая, если не кинжальная. Очаков и его tete de pont Кинбурн суть последнее уцелевшее звено сухопутной связи между Портой и Крымом. Условно "сухопутной", ибо устье Днепра не уступит шириною Керченскому проливу. Переправа через него татарского конного войска требует времени столь продолжительного, что всякая внезапность неизбежно будет утрачена. "Крымский юрт яко змий с перебитым хребтом: живе, а жалити не може", сказал об этом старый мой приятель Петро Щербина. Война может начаться двояким образом: либо турки пожелают исцелить своего домашнего гада, взяв Таванск, либо русские – разрубить окончательно, заняв Очаков. Но девять к одному, что начнется она здесь, где обе крепости ключевые по значению.
Войска на линии состоят из ландмилиции, гарнизонов и пяти малороссийских казачьих полков, именуемых, для отличия от гетманских и согласно подчиненности, губернаторскими. Правобережное казачество, главным образом, в них и влилось. Ландмилиция тоже хорошо пополнилась польскими малороссиянами, но туда казаки неохотно идут: больше хлопы, бежавшие от панщины. В тылу линии, где густота селений позволяет иметь квартиры и провиант, стоит армия генерал-аншефа Вейсбаха, силою до тридцати полков, драгунских и фузилерных. Хозяева сих селений, гетманские и слободские казаки, тоже числятся воинами – только воинская справа их давно ржавеет в пыльных чуланах. Безопасность от набегов окончательно превратила грозную когда-то силу в мирных земледельцев. По справедливости, надо б их уравнять с великороссами в подушном окладе и рекрутских наборах, но политика обязывает льготить приграничные провинции и выжимать все соки из срединных.
Для подкрепления, амуничного снабжения и продовольствия воинских сил, в верховьях судоходных рек надлежит иметь в довольном числе дощаники и ластовые суда. Заранее делать нет смысла, ибо сгниют. Места постройки, приписные плотники, леса – все определено в прошлую войну, все готово. Единственно, можно создать запасы сухих досок: тогда время от получения приказа до отправки первых караванов будет исчисляться не месяцами, а неделями.
Надобна военная флотилия на нижнем Днепре: прамы, галеры, скампавеи, чайки… Легкие суда еще можно провести через пороги, а крупные – увы. Только на месте строить. Нужна верфь, где-нибудь у Каменного Затона или на Хортице. Вот это дело долгое, и заняться им следует уже сейчас. Еще дольше и намного трудней вытащить из нынешнего жалкого положения азовский морской флот, без которого порядочной наступательной войны просто не выйдет. Полезно будет и малое число кораблей, но если в казне хватит денег для значительного увеличения сил – откроются виды небывалые и просто чудесные.
Ни для кого не секрет, что преобладающая морская мощь разом решила бы все наши проблемы на Черном море. Для покорения Крыма достаточно его блокировать: хан, запертый на полуострове и отрезанный от метрополии, принужден будет замириться. Мы сможем навязать ему любой трактат, избегнув при этом сухопутного вторжения и не потратив ни одного солдата. Установление господства над устьями Дуная, сильный десант возле Браилова и угроза Фокшанскому дефиле сразу отрежут Молдавию со всеми прилежащими крепостями, вынудив турок без боя оные оставить. Мечты, мечты! К сожалению, далекие и почти несбыточные. У России моря разъединенные. Будь балтийский флот оснащен и выучен хотя бы как датский – можно бы перевести оный в союзные Брундизий или Неаполь и атаковать турок с другого бока; но в нынешнем состоянии не дойдет.
А на юге у нас даже гавани путной нет. У Таганского рога мелко; в Азове и того хуже. Устье Днепра заперто турецкими батареями. Начатый мною мол близ устья Кальмиуса за шесть минувших лет моряки так и не сподобились достроить. Верфи перенести из Воронежа и Таврова на море (нужда, коей очевиднее быть не может) – и то поленились! Давно, еще при жизни Апраксина, пустили в ход отговорку: дескать, татары могут прорваться и сжечь недостроенные корабли. Почему-то с тех пор ни разу не прорвались; а что для легкой конницы не только бастионный фрунт, но и полевые укрепления представляют неодолимую преграду, так азбучные истины сухопутной войны адмиралам не указ.
Так что первым делом – корабельная гавань и верфь у Белосарайской косы. Лес надо заготовить немедля, особенно принципальные деревья, и навесы для хранения сделать. Три года сушки, потом по два корабля в год… Нет, по два мало. Надо по четыре – тогда к сороковому году сравняемся с турками. Если они не спохватятся. Ныне у султана флот в упадке: казну высосали персидская война и нескончаемые праздники и раздачи, коими Ибрагим-паша пытался смирить народное недовольство. Потери в керченском бою не восполнены, а выбывающие по старости корабли замещаются с большим опозданием. Мои люди в Городе за сим очень пристально следят.
По деньгам, азовское корабельное строение встанет в миллион, с рассрочкою лет на десять. Приемлемо: государыня на платья и украшения больше тратит. Пушки? Осмелюсь предположить, что старые годятся: со сгнивших петровских кораблей. Содержать и учить людей – вот это дорого, даже если иметь один штат на два флота. Дорого и бестолково, если учить будут нынешние флагманы и капитаны. И если не уменьшить смертность в командах. Не успеют выучить, ан матросик-то и помер! Другого давай! Пожалуй, Миних пошутил прозорливо: как бы не пришлось на службу в Адмиралтейство переходить!
Глава 6
Первая трещина
– …Смертию казнить!
Да что за наказание Божье?! За правдивые слова, пусть сказанные в запальчивости и повышенным тоном, отрубить голову заслуженному генералу?! Или сенаторы поголовно со страху обгадились?!
Сукин сын Румянцев, нет бы ему маленько потерпеть! Я успел бы укатить на юг и не принял участия в этом нелепом судилище. Мало, что за какую-то хамскую выходку (дескать, с каких это пор потомки курляндских конюхов дерзают указывать русским генералам?) разбил физиономию фаворитову братцу, так и Самой нагрубил! Давно ли она его поставила подполковником Преображенского полка (вместо фельдмаршала Василия Владимировича, к немалой обиде последнего), подарила восемьсот душ и двадцать тысяч деньгами? А теперь он, видите ли, недоволен беспутным расточительством двора! Верни деньги – тогда и говори о расточительстве.
– Повинен смерти!
Скоро моя очередь. Нет, я, конечно, тезоименца своего понимаю и полностью с ним согласен. Но вслух-то зачем?! Пользы от этого – не будет!
– За оскорбление Царствующей Особы, яко по регламенту Петра Великого определено, смертная казнь.
Больше половины высказалось. Единодушно. Кавдинские фуркулы русской знати. Примерная порка одного из лучших генералов – своего своими, как солдат пропускают сквозь строй. Навряд ли казнят, приговор выносится с запасом. Но те, кто на троне и вокруг, боятся. У страха глаза велики: любой пустяк принимают за бунт. Могут и не помиловать. На месте Бирона…
Бирону было бы выгодно казнить. Повязать кровью тех, кто его все равно не любит. Его и повелительницу.
Мне-то что делать?!
Мне наплевать на мужиковатую сорокалетнюю тетку, вцепившуюся в случайно павшую на голову корону смертной хваткой, до крови из под ногтей; на ее курляндского жеребчика; на толпящихся у ног хозяйки придворных в лилового и канареечного цвета камзолах – сих вечно голодных птенцов, с мерзким писком разевающих желтые пасти в ожидании подачки. Не эти, так другие. Их просто приходится терпеть, как скверный климат или домашних насекомых. И соблюдать правила игры, которая не нами началась и не нами кончится.
Но сказать смерть, за мелкую и вздорную вину, боевому товарищу…
Словно бы меня стало двое. Читтанов-умный и Читтанов-дурак. Один говорит: смирись… интересы дела… польза отечества… Другой: иди в ж…, не могу больше!
– Господин генерал-аншеф, ваше мнение?
– Полагаю, преступник виновен – но лишь в непредумышленном деянии, при кратковременном помрачении разума. В здравом уме он бы не дерзнул на такое. Лишив чинов, наград и регалий, отослать в дальние деревни под строгий караул.
Вы видели, как зимою, в мороз, трескается на северных морях лед? Вот так между мною и остальными с шорохом пробежала тонкая черта, обратилась в полосу, дымящуюся хладным туманом, и стала расширяться, унося прочь от засранного, но жилого берега в безмолвные пустые пространства.