– Ручное оружие есть? Становись часовым к люку. Вниз пускай только подносчиков зарядов, раненых и кто помогает неходячим. Этих с разбором и под запись, которые не вернутся – потом доложишь.
Слава Богу, команда терпит потери стойко. Люди не совсем необстрелянные: дюнкеркцы каперствовали почти все, из итальянцев и русских некоторым довелось поразбойничать под началом Луки Капрани. Разнородность не мешает взаимному пониманию. Палубный жаргон, в коем смешались lingua napoletana и поморска говоря, ныне впитал еще и французскую струю.
– La poudre! Порох давай! Plus vite, fils de pute! Presto!
– Сам ты б…ий сын, Гаспар! Non correre! Ствол сперва пробань, а то decapitato будешь! Башку оторвет нахер!
Простонародная бесцеремонность и соленые матросские словечки согласной работе не мешают. Гаубицы палят пореже вражеских пушчонок, и бомбы не всякий раз летят куда надо; но если уж попадают – тогда держись! Жестокосердные бухари крови не боятся, ни своей ни чужой; только ведь шебеки пиратские на упорный бой не рассчитаны! Изящные, женственные формы; тонкие борта; форштевень выгнут, как шея породистой арабской лошади, – все для скорости, для азартной погони за беззащитной добычей. А ежели добыча даст жестокий отпор? Тут понадобится тяжелый, прочный корабль с обшивкой, кою не всякой пушкой прошибешь. Но такой не будет достаточно быстр и поворотлив, и уж заведомо не сможет ходить на веслах.
Судя по нерешительности врагов, им достается еще крепче нашего. Ближе кабельтова подходить не рискуют. Или это хитрость: может, они ждут ночи, благоприятствующей темным делам? Солнце уже спряталось за испанские горы, ближняя сторона Гибралтарской скалы покрылась непроглядным мраком, с востока накатываются сумерки, и только вечерняя заря из последних сил обливает сражающихся кровью и золотом.
Я подозвал Гонтье.
– Мэтр, что у нас с боевыми припасами?
– Бомбы закончились, экселенц. Ядер много, но трудно их доставать: главный запас в балласте, а трюм заливает. Порох пока есть. Картечь тоже.
– Лихткугели в наличии?
– Конечно, мы же их не расходовали.
– Поднять на палубу, все. Последний шанс африканцев – абордаж в темноте.
– Будет исполнено.
В этот самый момент матросы, частью распутав, частью разрубив такелаж, спихнули за борт обломок стеньги. Освобожденный "Диомед" чуть приподнялся на волне, словно бы вздохнул облегченно. Паруса взяли ветер. Даже без крюйселя, корабль ощутимо прибавил ход, и насевшие на нас корсары это почувствовали. Один из них начал сползать с траверза на раковину, не прекращая, впрочем, огня. Другой не отставал, хотя вид у него был неважный. Паруса как решето; в борту не пробоины, а проломы; из шпигатов сочится кровь. Ну до чего ж, суки, упорные!
В густеющих сумерках орудия с грохотом изрыгали пламя в сторону врагов, еле различимых – черным по серому – и отвечающих такими же вспышками. Толку от сей пальбы, однако, становилось все меньше, по невозможности проследить полет ядер. Перестрелка стихла сама собою, лишь время от времени одна из гаубиц пробуждалась, и осветительный снаряд прочерчивал небо лиловой звездой. Пробовали бить под них залпами – но для прицеливания лихткугели наши оказались слабоваты.
– Отличный бой, Ваше Сиятельство. – На закопченном лице Гонтье впотьмах угадывалась улыбка. – Правда, я сам не слишком понимаю, как нам удалось уцелеть.
– Еще неизвестно, удалось ли. – Возникший из мглы Альфонсо был мрачен. – Пять пробоин ниже ватерлинии и дюжина – в пределах двух футов над ней. Плотник делает все, что возможно, однако помпы не справляются. Осадка возросла, несмотря на улетевшие тонны чугуна и пороха. Сейчас попробуем завести пластырь.
Я прислушался. Сквозь стоны раненых (коих более в трюм не спускали) снизу доносились торопливые судорожные всхлипы поршней.
– Что нибудь нужно, капитан?
– Люди. Позвольте взять канониров.
– Мэтр?
– А если нападение?
– Думаю, надо зарядить картечью и оставить по два человека на орудие. Сейчас вода опасней пиратов. Капитан, больше не дам! Не трехфунтовки, в одиночку не наведешь. Полагаю, шлюпок у нас не осталось?
– Все разбиты.
– Держи ближе к испанскому берегу, чтобы в крайности выброситься.
– Там скалы.
– Скалы ближе к Малаге, а здесь берег песчаный. Впрочем, я надеюсь, до этого не дойдет. За работу!
Ночью был безумный аврал. Чумазые матросы в неверном свете масляных фонарей без отдыха сражались за жизнь "Диомеда". Заведенный под днище парус убавил течь, но не устранил ее. Невзирая на все усилия, корабль медленно погружался. Ночной бриз веял от берега в море, а искалеченная бизань затрудняла маневр; если бы ситуация еще ухудшилась, мы принуждены были бы спасаться вплавь за несколько миль от берега, либо сдаться на милость врагов – порождений ада, заведомо оной лишенных.
Однако первые же признаки рассвета частично облегчили сию тревогу. Марокканцев поблизости не обреталось. Убрались они благоразумно в Тетуан или стали добычею рыб – аллах ведает. Когда быстро светлеющий горизонт расширился, на нем возникли силуэты трех кораблей, с разных сторон к нам направляющихся – но явно европейских.
Минут через десять стало видно, что с зюйд-оста приближается "Зосима", с зюйд-веста – английский фрегат, и с норда, на большем удалении – испанский. Благородные доны явились на звуки боя у принадлежащих им берегов; но очень уж не торопясь. Если бы не крупный калибр – сейчас бы нас крабы глодали.
– Альфонсо, прикажи поднять флаг!
– Какой, Eccellenza ?
– Русский торговый. И положи корабль в дрейф.
Британцы подоспели первыми. Убрали брамсель, взяли фок и грот на гитовы, спустили кливер и вынесли бизань на ветер. Обстенили передние паруса. Спустили шлюпку. Ритмично взмахивая веслами, матросы в пять минут прохватили разделяющую нас пару кабельтовых. Строгий морской лейтенант потребовал шкипера. Не будучи уверен в хладнокровии неаполитанца, я предпочел вести разговор сам и вышел к борту в треугольной шляпе и мундире со звездами и лентами.
– Шкипер занят. После боя с пиратами у нас слишком много повреждений.
– А вы кто такой, мистер?
– Обращайтесь ко мне "сэр".
– Кто вы такой, сэр?
– Владелец судна, генерал русской службы граф Читтанов. Вас не затруднит взаимно представиться?
– Лейтенант Королевского Флота Джонс. Спустите трап, сэр.
– Зачем, лейтенант?
– Я должен осмотреть судно. Кстати: вам требуется помощь?
– В а ш а помощь не требуется, равно как осматривать корабль вы не должны и даже не вправе. Совершенно незаконно заявлять подобные намерения, находясь в испанских водах и не имея ни малейших оснований подозревать нас в чем-либо.
– Вы находитесь в виду английской крепости, сэр. – Он указал рукою гнилой зуб Гибралтарской скалы на горизонте.
– Владения короля Филиппа значительно ближе. Или все побережье до Малаги перешло под руку вашего суверена? Сообщите капитану вон того испанского фрегата, он будет очень обрадован.
– У вас слишком много пушек для торгового судна.
– Вчера мы имели случай убедиться, что их слишком мало. Приходится защищаться от африканских корсаров самостоятельно, раз уж военные моряки страшатся встретиться с разбойниками и преследуют только мирных торговцев.
– Очень сожалею, сэр; но в случае сопротивления с вашей стороны я буду вынужден применить силу.
– Именно сейчас это в высшей степени неуместно, ибо через несколько минут начнутся похороны. После вчерашнего боя мы не в силах противиться фрегату Его Величества – однако представьте, как будет выглядеть атака мирного судна в момент печальной христианской церемонии. К тому же – на глазах многочисленных свидетелей. Подождите немного, и я постараюсь найти мирное решение наших с вами разногласий.
Разумеется, похороны можно было и отложить – но требовалось выиграть время, пока испанец и "Зосима" приблизятся и составят противовес наглому англичанину. Так что убитым предстояло сослужить еще одну, последнюю службу. Священников на корабле не было. По католикам заупокойную молитву читал капитан Альфонсо Морелли, по православным – боцман Игнатьев, по старообрядцам – какой-то пожилой бородатый матрос. Всем я шепнул на ухо, чтобы не спешили. Команда построилась (за исключением дежурной смены на помпах) и с надлежащим смирением слушала древние слова: единожды на латыни и дважды по-славянски. Зашитые в парусину тела скользнули в неродные воды, кто умеет – запели псалом, а я отошел в сторону для беседы с помощником капитана "Зосимы". Шлюпка как раз причалила с противоположного от англичан борта. Нетерпение просто жгло мою душу.
– Что с "Менелаем"?
– Все в порядке, Ваше Сиятельство. Миновал пролив ночью, беспрепятственно. "Савватий" сопровождает. Сейчас от нас на осте, с палубы уже не видно.
– А с мачты?
– С трудом. Подробностей не разглядеть.
– Так. Ладно. Сейчас возьмешь раненых, сколько сумеешь. Тихону передай: пусть подходит ближе и спускает все шлюпки. Надо снять команду.
– Ваше Сиятельство… Может, помощь оказать: удержим корабль на плаву до ближайшего порта…
– Нет. Я сказал, утонет – значит, утонет. Принимай раненых, распоряжусь.
Последнее "аминь" растаяло в воздухе; заждавшийся лейтенант с нетерпением барабанил пальцами по планширю своего баркаса. Еще бы ему не беспокоиться: испанцы уже взялись за весла, торопясь встрять в конфликт. По морским законам, право досмотра за ними.
– Джонс, я готов позволить осмотр корабля, но только по письменному предписанию от вашего капитана. Мои люди не станут противиться, однако предупреждаю: сей приказ будет опротестован в Лондоне, в Королевском суде.
– Сэр, только не пускайте испанцев! Я вернусь с предписанием через четверть часа.
– Договорились.
– Кстати, сэр: как называется ваше судно и куда оно следует?
– "Менелай". Уже никуда не следует: до Малаги вряд ли дотянем.
– Гибралтар ближе.
– Подумаю об этом.
Застоявшиеся британцы помчались за бумагой, сгибая весла. Альфонсо подошел ко мне:
– Разводить людей на работы?
– Нет. "Диомеда" спасать не будем. Подойдут шлюпки – всю команду снимем на "Зосиму". Матросов, что на помпах, гони наверх. Потом собственноручно выбьешь распорки, кои держат щиты на пробоинах. Если рука не подымется – давай я выбью.
– Ваше Сиятельство… Надо бороться до конца!
– Пойми: сейчас англичане думают, что это мы – "Менелай". Поднявшись на борт, они узрят явные признаки своего заблуждения, и станут преследовать настоящий.
– Не догонят: у Луки прекрасный корабль.
– Догонят, к сожалению. В южных водах, чтобы сохранить ход, надо чистить дно через шесть месяцев максимум. Лучше – через три. А Лука полтора года там болтался. Без доков, без кренгования. Так что догонят. И драться с ними не с руки, по малочисленности наших команд и уязвимости груза. Главное же, король Георг не простит, если мы утопим его фрегат. Все концы в воду – самое верное. Не горюй: на прибыль от китайского чая таких кораблей можно тридцать построить и оснастить. Или сорок, если удачно продам. Так ты идешь? Время не терпит!
– Испанцы нам не помогут?
– Разве потянут время еще немного, пока будут ругаться с соперниками. Вполне возможно, их капитан имеет от своего адмиралтейства такое же предписание, как английский коллега. Ну что, исполнишь приказ?!
– Да, Ваше Сиятельство. Хотя охотнее бы застрелился.
– Запрещено. Смертный грех. Ступай, с Богом!
Спустя полчаса обреченный корабль исчез под волнами, избежав осквернения подошвами английских башмаков, – а потяжелевший "Зосима" на всех парусах устремился в погоню и следующим утром настиг убежавших вперед собратьев. У настоящего "Менелая" ход был и впрямь неважный. Нас никто не преследовал. Видимо, заданную мною загадку британцы с ходу не разгадали: то ли драгоценный груз и впрямь исчез под волнами, то ли давно перегружен на другие суда и плывет неведомо где. Ущерб от интриг Ост-Индской компании я счел умеренным. Пустой корабль, тринадцать душ убитых, десятка два раненых. Больше всего досталось французам-канонирам, которые, собственно, не мои, и вообще наняты на один раз. Но претензий с их стороны не прозвучало: покойники по природе тихие, а живые кланялись и благодарили за щедрость. Выплаты вдовам, компенсация за раны, бонусы за меткую стрельбу – кажется, ничего не забыл. Филипп Гонтье, прощаясь, выразил живейшую готовность продолжать сотрудничество:
– Не будет ли еще для нас службы, Ваше Сиятельство?
– Боюсь подвести вас, мэтр, под королевский гнев. Если при дворе узнают о сих приключениях – неприятности воспоследуют. Либо запретят служить у меня, либо, угрожая родным, заставят шпионить. Поэтому принять могу только тех, кто готов полностью распрощаться с Прекрасной Францией.
Артиллерист помрачнел:
– Да, господин граф: от столичных крючкотворов можно ждать любых пакостей. Но все ж не забывайте о нас.
– Не забуду. Это было бы верхом неблагодарности с моей стороны.
При всем ожесточении боя, потери не превышали обыкновенную смертность от цинги, поноса и лихорадки в колониальных плаваниях. Так что возможный упрек в погублении христианских душ ради собственной корысти меня не тревожил. Единственной занозой, пронзившей до живого толстую шкуру генеральской совести, оказалась участь подштурмана Епифана Васильева. Где я поставил парня, чтоб не пускал малодушных в трюм, – там и воткнулся ему в живот острый, как копье, обломок фальшборта. Слабая надежда, что кишки целы, развеялась с приходом горячки; накануне Ливорно раненого посетило милосердное забытье. Меня охватила бессмысленная злость на светлый Божий мир и ясное итальянское небо, когда поутру заметил в приемной компанейской конторы бледного мокроносого Харьку. Мальчишка изо всех сил сдерживал слезы.
Недобрые вести не стоит отлагать на потом. Остановил жестом приказчиков и негоциантов, ожидающих с денежными вопросами, подошел.
– Брат?
– Помер, Ваше Сиятельство.
– Земля ему пухом. Достойный был юноша.
Харлампий шмыгнул носом, нагнулся и выставил пред собою потертый маленький сундучок из тонких досок, с ручкой для переноски сверху. В таких матросы хранят немудреные пожитки.
– Велел Вашему Сиятельству передать.
– Что там?
– Помните, вы нас учили в деревне? Ворону еще дохлую линейкой меряли… – Мальчик попытался справиться с подступающими слезами. – Вот он с тех пор и занимался… Тайком… Смеялись потому что… Тут опыты по летающим машинам записаны и трактат недоконченный…
Бледное полудетское лицо скривилось, мокрые дорожки пролегли по щекам.
– Прошу немного подождать, signori. – Серьезные люди закивали головами: да, да, Eccellenza, подождем… – Пойдем в сад. На вот платок, утрись…
При всем трагизме житейской ситуации, в душе я невольно усмехнулся Надо же! Ученый мир и не знал, что к двум титанам инженерной мысли добавился третий. Дедал, Леонардо и Епифан! Внутренно устыдившись насмешки в отношении покойника, да еще павшего за мой интерес, откинул крышку: ящик состоял из двух отделений. В одном несколько разлохмаченных тетрадей, в другом…
– Не сломайте!
Смутившись, что позволил себе неподобающий тон, Харлампий дрожащими руками извлек хлипкую конструкцию, склеенную из тончайшей китайской бумаги, ниток, соломинок и щепочек:
– Образ машины в препорции один к двунадесяти, сиречь сажень в четверти.
– И что же: это летает?!
– Да, ежели крылья прикрутить.
На свет появилось нечто еще более хлипкое, полупрозрачно-стрекозиное. Всё вместе выглядело слишком худосочно в сравнении с самой тощею птицей, да и махать крыльями не могло, не имея соответствующего механизма. Под моим недоверчивым взглядом парнишка скрепил отдельные части шелковой ниткой и легким движением пустил, что вышло, на воздух.
И случилось чудо. Уродец плавным скольжением преодолел десяток сажен, качнулся от дуновения из приоткрытой калитки, вильнул длинным сорочьим хвостом и застрял в розовом кусте на другом краю маленького сада. При всей неказистости модели, это был полет! Зная главные принципы явления, масштабировать его несложно. Выходит, какой-то сопляк в свободное от навигационной науки время разгадал тайну, непосильную для величайших умов?! А почему нет? Человек постигает мир Божий, разлагая сложные движения на совокупность простых; погибший юноша поступил в высшей степени здраво, что воспроизвел парение на неподвижных крыльях, вместо головоломной механики взмаха.
Как жаль, что его уже ни о чем не спросишь! Я привел "Менелая" в Ливорно, одолел вражеские козни, честно заработал сказочные богатства, – но радости нет и в помине. Мучат сомнения: не слишком ли дорого мне обошлась победа, и стоит ли сей выигрыш таких жертв?!
Глава 3
Игра на деньги
– И хо-о-одють, и та-а-ащуть! Батюшко Александр Иваныч, да рявкни ты на них! Пуще комарья надоели!
– Терпи, Матвеич! Отваживай, но вежливо: люди же ничего не просят. Наоборот, деньги всучить пытаются.
С первого дня по возвращении моем в Москву явилась нежданная проблема: факторию железоторговой компании начали осаждать толпы желающих войти в долю. Объяснения привратника (старого солдата, оставившего пол-ноги под Таванском), что восточная торговля ведется графом единолично и никакой связи с делами компании не имеет, во внимание не принимались. Купцы, чиновники, офицеры; иной раз даже мужики с туго набитым кошелем за пазухой, – все почитали меня новым воплощением царя Мидаса, единым прикосновением обращающим в золото любое дерьмо. Все набивались в интересаны. Мнение, что Россия исключительно бедна капиталами, стало казаться если не совсем ошибочным, то, по меньшей мере, преувеличенным и однобоким.
И в высшем кругу отношение было сходным: ну, разве что, генералитет у ворот не топтался. Единодушное чувство висело в воздухе – густое, как табашный дым в матросском трактире, – что не мешало бы графу и поделиться. Отказ обидел бы все общество разом, чего всемерно избегать надлежит не токмо сановникам, но даже и монархам.
С другой стороны – почему не поделиться, ежели за хорошие деньги? Еще недавно десять номиналов за акции Тайболы казались немыслимой ценой; теперь и двенадцать легко давали, по шести тысяч за пятисотрублевую бумагу. Имея долю в заводе свыше восьмидесяти процентов, я мог изрядную часть уступить без боязни. Железоторговую компанию, которой мы с Демидовым владели напополам, тоже предложил Акинфию частично продать, оставив себе по четверти: если не в одни руки, то не опасно. Пока партнер думал, начал разыгрывать свой главный козырь: индийский.