К его немалому удивлению, в третий раз было намного лучше, чем в двух первых. Девушка сама страшно возбудилась, стонала и кричала, как сотня пернатых на "птичьем базаре", а от этого Петр возбуждался еще больше и все более активно прорывался куда-то вглубь, к какой-то сокровенной, ведомой только ему одному, тайне…
- Ваше величество, к вам обер-маршал по поводу поездки завтра утром в Петергоф, - от мягкого голоса девушки Петр вырвался из состояния блаженной неги, - и еще лейб-медик, он просит…
- Пошли они все… - Петр осекся, негоже говорить при даме такие грубости, и резко сбавил тон: - Солнышко, скажи им, все вопросы решим утречком, на свежую голову. А этой волшебной ночью я хочу только тебя одну видеть! И желать, и любить, - добавил после небольшой паузы.
Действительно, глядя на полноватое, но тугое девичье тело, он продолжал сочиться неутоленным желанием, будто провел годы в самом строгом воздержании.
Судя по всему, девушке говорить что-то и не пришлось. Стоящие толпой за дверью все прекрасно слышали и сейчас, и полчаса назад. И, судя по осторожным, но чрезвычайно торопливым шагам, вся шобла куда-то исчезла.
- Вот это у них дисциплинка, - удовлетворенно констатировал бывший гвардии сержант, - видать, для них я здесь крутой начальничек.
За спиной девушки в комнату просочился давешний Нарцисс, в каждой руке державший по шандалу с тремя зажженными свечами, и укрепил их на специальных подставках по обе стороны от кровати. Затем чернокожий сын знойной Африки беззвучно прошелся по опочивальне и задернул на всех окнах прозрачные и легкие на вид шторы. Потом исчез, аккуратно закрыв за собой двери.
Петр пристально смотрел на свою девушку, и та сразу же поймала его напряженный взгляд. Поймала и правильно поняла. У нее был неприкрыто радостный и горделивый вид, будто то, что сказал Петр, сразу поставило ее на недосягаемую для других высоту. Она напоминала ему изголодавшуюся кошку, которая наконец-то дорвалась до свертка с сардельками. Девица повернулась к нему боком и изогнула свой стан.
Через ночную шелковую рубашку просвечивало пленительное тело, а в дрожащих язычках пламени свечей оно выглядело неземным и остро желанным. По телу Петра прошла нарастающая волна возбуждения. Рубашка упала на пол, девушка грациозно перешагнула через нее и подошла к ложу. Наклонилась над ним и принялась ласкать руками и губами. Он даже не шевелился - девушка ласково прижимала его руками, как бы говоря - "лежи, дорогой, я сама все сделаю".
Когда закончилось безумие, она легла рядом с ним. Прижалась всем телом, закинув Петру на живот свое разгоряченное и влажное бедро, ласково поглаживая его теплой девичьей ладошкой по груди.
- Я так благодарна вам, ваше величество. Вы доставили мне огромную радость. Вы в первый раз плотски любили меня, - негромко произнесла девушка, нежно поцеловала Петра в шею и очень тихо, как-то боязливо продолжила: - Вы мой единственный мужчина, и я не знала и знать не буду других, я вам буду верна всегда. После этой волшебной ночи я могу быть в тягости и смогу подарить вам долгожданного сына и законного наследника престола, - последние слова она произнесла с нескрываемой опаской, будто он сейчас ее резко осадит.
"Ага, щас! Так я уши и развесил! Девицей она досталась?! Так я и поверил, уж девственницу распознал бы. Прям с кровати под венец!"
И добавил уже вслух:
- Я буду рад ребенку! Зачинай сегодня и рожай смело, а сейчас нам покушать не помешало бы.
- У Нарцисса уже все давно подготовлено, - последовал немедленный ответ, и девушка, встав с ложа, открыла дверь, тихо распорядилась и тут же вернулась обратно, к нему под бочок.
Дверь опять открылась, и в комнату вошел арап с большим подносом в руках, уставленным всякой снедью, водрузил на столик и, приподняв его, приставил к кровати.
Петр сообразил, присел и чуть отодвинулся к краю постели. Тот же маневр, но в противоположную сторону проделала и девушка. Нарцисс поставил перед ними поднос и застыл у кровати дополнительным столбиком балдахина. Странно, но она не испытывала никакого чувства стыда перед негром за свою наготу, будто тот был предметом мебели, а не мужчиной. А Петру стало не до этих нюансов - он внимательно изучал наглядное меню предстоящего ночного ужина.
Сочная ветчина толстыми ломтями, тонкие пластики сыра, нарезанное кусочками холодное отварное мясо, масло, немного хлеба, небольшая чашка с розовой спелой черешней, три бокала с пивом, вином и, видимо, с водкой, судя по цвету, прозрачности и запаху. Все это изобилие выложено на серебряную чеканную посуду, аккуратно разложены серебряные же двузубые вилки и тупые ножи, несколько салфеток.
- Это немедленно убрать, - Петр показал на бокалы со спиртным, - и больше никогда мне не подавать. Никогда - ни утром, ни в обед, ни вечером. Только когда я сам попрошу эту дрянь!
Арап и девушка вытаращили глаза, у негра буквально отвалилась вниз челюсть, а глаза стали двумя большими белыми овалами. Да и его нечаянная подруга была изумлена не меньше и ошалело смотрела на Петра.
Немая сцена длилась не меньше минуты, наконец арап пришел в себя и быстро переставил бокалы с подноса на столик, а затем взял сию мебель в руки и перенес в дальний уголок опочивальни.
- Принеси воды, Нарцисс, и пусть выжмут сока. Клубника, вишня, земляника, все равно!
- Слушаюсь и повинуюсь, ваше императорское величество, - через пару секунд арап уже затворил за собой двери.
Ужин превратился в трапезу одного Петра, девушка почти ничего не ела, а только щебетала, щебетала и щебетала…
Хорошо, что дистанцию блюла и в рот ему вишни не пихала, как иные влюбленные создания. А новости сообщала все какие-то дебильные. То капитана Пассека арестовали как заговорщика, то еще какая-то Като, судя по всему - изрядная стерва, интриганка и заговорщица, то братовья Орловы опять берега потеряли, видимо, крутые мафиози местного розлива, и всякая подобная дребедень.
Петр сразу девять десятых информации пропускал мимо ушей, а оставшуюся часть немедленно забывал. Но только ее он совсем не перебивал - балдел, слушая, прикольный же сон.
Вернулся Нарцисс, поставил новые три бокала - один с водой, а два со свежим выжатым соком, вишневым и клубничным. Хотел арап снова застыть рядом прикроватным столбиком балдахина, но Петр повелительным жестом отправил его за дверь.
"На кой черт стоять статуей, что мы - сами себя не обслужим?" - под умиротворенное пережевывание ветчины мысли текли сами собой.
Но вот на один вопрос необходимо было срочно узнать ответ. И сержант применил классический прием:
- Солнышко мое, - девица, услышав такие слова, зарделась, - а почему твой отец дал тебе такое красивое имя?
- В честь вашей тетушки государыни императрицы Елизаветы Петровны меня так назвали, - несколько удивленно ответила ему девушка.
А Петр самодовольно улыбнулся, ведь на дешевку купилась. Значит, Елизавета, Лиза. Но надо же, даже имя совпадает.
- Государь, а почему вы вино с водкой отставили?!
- Дитя надо зачинать без этой гадости, чтоб здоровым в твоем чреве росло, - он просто не любил спиртное, тем более крепкое, но правду говорить не хотелось, а момент был удачный - похотливый зверь уже стал во весь рост и пытался скинуть тарелку с колен.
И Петр сразу же приступил к делу, вернее, к телу. Поднос с тарелками улетел на пол, а он, положив Лизу на кровать, взгромоздился сверху. Девушка застонала, но уже не от возбуждения, а от сильной боли.
Рык отшатнулся, кляня себя за поспешность, а девушка спрыгнула с кровати. Петр подумал, что она хочет убежать из комнаты, но ошибся. Лиза набрала в пальцы масла с тарелки, присела и стала смазывать себе промежность. Затем снова легла на кровать и широко раздвинула ноги.
- Простите меня, государь, очень больно было, я же сухая там вся. А так я маслицем смазала все, и вам, и мне легче сейчас будет.
- Нет, Лизонька, давай прервемся, - а про себя добавил: "А то я тебе все раздеру, ни один доктор не зашьет".
Петр искренне пожалел девушку, действительно, видимо, перестарался. Однако девичья рука принялась ласкать достоинство, а голосок зашептал в ухо:
- Мне одна фрейлина рассказала про забавный "французский поцелуй", и я попробую ваше величество таким способом ублаготворить. Я не умею, но буду стараться.
И через несколько секунд Петр понял, что такое "французский поцелуй". Лиза делала ему классический вариант оральных премудростей любви, компенсируя неумелость страстностью.
Петр такой способ видел только в порнофильмах, а сейчас впервые испытал на себе. Подавив инстинктивное опасение за немаловажную часть тела, Петр положил руку ей на голову и закрыл глаза. Он отключился от происходящей вокруг действительности, волнами его возносило к блаженству, подняло на немыслимую высоту, с которой он рухнул в сладкое беспамятство…
Петр открыл глаза. Дурманящее наваждение еще витало в воздухе.
- Приснится же такое! - Он потихоньку приходил в себя. - Куда ночь, туда и сон!
Это нехитрое, но крепко забитое в память правило он знал уже давно и испытал его правоту на себе не раз. Так же как и то, что нельзя рассказывать сны до обеда, иначе они непременно сбудутся. Полагалось еще куда-то там поплевать, постучать, в общем, полный набор для любителей фольклорного творчества.
Однако сейчас у него были тяжкие сомнения насчет того, куда нужно было плевать, и какие вообще правила и приметы он нарушил, попав туда, как говорится, не знаю куда.
Окружающая его обстановка так и не давала до конца понять - явь это или нет. Правда, его нынешняя явь мало чем отличалась от ночного кошмара. Нелепый сон (или все-таки полноценное психическое расстройство?) все еще продолжался.
Что-то горячее обжигало тело, Петр пошевелился и от этого проснулся окончательно. Лиза лежала рядом с ним, положив свою ногу ему на живот, а голову на плечо, и при этом ухитрилась крепко обхватить его сразу обеими руками.
"Без меня меня женили. - Он потянулся насколько смог в крепких объятиях Лизы. - Вообще-то при свечах и со спины очень даже она и ничего! Но вот на мордахе черти горох молотили…"
Можно было вздремнуть еще, но спать решительно расхотелось. Петр машинально разглядывал балдахин, стены, портьеры. Он бросил взгляд на часы - они отсчитали почти без четверти двенадцать.
Ужин закончился в начале одиннадцатого, а угомонились они где-то в половину, значит, спал с лишним час. Мало для полноценного сна, но ему хватило с избытком - Петр чувствовал себя полностью отдохнувшим. Правда, его "орган" немного побаливал, натруженный - Петр благодарно посмотрел на спящую Лизоньку.
"Вечно мне с бабами не везет: то я не такой, то она не такая. Хотя, в принципе, что я теряю… Она, по-видимому, или очень меня любит, или принимает за кого-то другого. Скорее первое… М-да, то есть любит она того, за кого меня принимает… Повезло же тогда ему… или мне… - Петр посмотрел на Лизу. - Она, конечно, не принцесса, но красивая женщина - это чужая женщина. Тем более красота часто требует жертв, а этих жертв тем больше, чем красивше мамзель. Рестораны, подарки, машины, квартиры, круизы за бугор - это все расплата за длинные ноги. А между тех ног то же самое, что и у доярки Дуси, да и в голове у доярки Дуси чаще бывает больше. Ладно, поживем - увидим…"
Очень хотелось в туалет, и он осторожно, стараясь не разбудить свою нечаянную любовь, освободился от ее объятий и встал с постели. Повинуясь какому-то наитию, Петр приподнял край простыни. Так и есть, под кроватью стоял массивный медный ночной горшок с крышкой. Облегчившись, он закрыл его крышкой и засунул посудину обратно.
Рука машинально было потянулась за сигаретой, но отдернулась.
- Ага, размечтался, - он вздохнул, - просил вторую серию, так получил, только сигареты не заказывал…
Снова нырнув под одеяло, Петр задумался, но мысли текли медленно, голова думать не хотела. Вернее, мысли были, но существовали как будто отдельно от него самого.
Поражала оглушающая тишина. Никаких звуков, ставших привычным фоном ночи: ни храпа соседей по комнате, ни шума работающего холодильника, ни шлепанья чьих-то тапок по коридору, ни звона трамваев и шелеста проезжавших запоздалых машин…
Ничего, только тиканье дурацких "курантов", хотя он его уже не замечал, вернее, слышал, только если специально прислушивался. Ведь привык же он не замечать в общаге заходившие на посадку самолеты, порой ревевшие так, что заглушали разговор.
Звук мощных двигателей, от которых порой дребезжали стекла, являлся своеобразной палочкой-выручалочкой. Это было очень удобно в разговоре с женщинами, особенно с той их категорией, которая имела обыкновение задавать извечные бабские вопросы. Пока шумит, что-то говоришь, а она слушает и кивает, или же ты слушаешь и киваешь, как китайский болванчик.
На эти идиотские вопросы требовались не менее идиотские ответы, правда, желательно было произносить их с вдохновенным и честным до невозможности выражением лица. Примерно таким же, как у их комсомольского секретаря Любочки, с щенячьим восторгом докладывавшей краткий, страниц на двадцать-тридцать, реферат тезисов очередного съезда партии.
Образ Любочки, этого "переходящего комсомольского вымпела", по той причине, что переходила она от одного комсомольца к другому со скоростью приза победителям соцсоревнований, испортил ему настроение.
Большая часть познанных им женщин, баб-с, привела его к неутешительной мысли о том, что женщина, во-первых, должна лежать, а во-вторых, лежать молча.
Лиза засопела и повернулась на бок. Такая нежная и беззащитная, она свернулась клубочком, как котенок, и во сне тихо причмокивала. Ему захотелось ее обнять, защитить от всех и вся, быть только с ней, чтобы все осталось так, как есть сейчас: и эта комната, и это блаженное чувство какой-то умиротворенности и внутреннего спокойствия, охватившее его.
Вернее, не всего его, а ту его часть, которая вдруг остро ощутила, что он попал туда, куда очень хотел попасть. Как будто долго шел, искал и вдруг, внезапно остановившись, понял - да, это именно то, что как раз ему и нужно.
Часы щелкнули и пробили двенадцать раз…
- Хоть бы этот сон, или что там еще, не заканчивался, - зажмурившись, он до боли стиснул кулаки.
Взяв с подноса графин, налил себе воды, выпил и снова лег в кровать. Под теплым одеялом долго ворочаться не пришлось, дремота, а затем глубокий сон навалились на него почти мгновенно…
ДЕНЬ ВТОРОЙ
28 июня 1762 года
Ораниенбаум
Яркий, ослепительный свет ударил по глазам. Зажмурившись, Петр услышал непонятный нарастающий гул. Через мгновение он узнал голоса церковных колоколов. Сквозь переливы маленьких особенно выделялся большой, набатный колокол. Его оглушающий звон отзывался в голове, заставляя вибрировать каждую клеточку тела.
Колокола пели, растворяя его в себе, унося за собой. Закрыв глаза, он ощутил, что теплый душистый весенний ветерок, подхватив, влечет его вслед за этим колокольным маревом.
Над ним проплывало прозрачное голубоватое весеннее небо, подернутое чуть игривыми облачками, на мгновение скрывавшими начинающее набирать жизненную силу солнышко, а потом уносившимися вдаль за горизонт.
Вместе с этими облачками он легко парил над землей, всей душой вбирая в себя ее дыхание, прислушиваясь к шепоту дрожащих веточек берез с влажными, чуть распустившимися нежными листочками, узнавая себя в журчании прыгающих по камешкам ручейков, взмывая ввысь вслед за птичьими трелями, пропитываясь теплым паром не успевшей остыть пашни…
Родная земля, как нежная и любящая мать, ласкала его, даря ему свое тепло и силу. На мгновение Петр ощутил себя частью необъятного. Ощущение причастности к чему-то необъяснимо могучему и волнующему захлестнуло его. Острая потребность защитить и уберечь это нечто, сильное и безжалостное, как порыв ветра, с корнем выворачивающий вековые деревья, и в то же время хрупкое и ранимое, как ночная бабочка, как распускающийся бутон, затмила все его мысли и чувства.
Ему стало легко и спокойно от того, что он нашел, наконец, тот смысл, ту цель, которые он так долго, даже не осознавая для себя самого, искал. Словно кто-то невидимый стряхнул с его души всю накипь, переворошил всю начинку, укрепил стержень. Тот незримый стержень, на который нанизываются нравственные и моральные ценности души, поступки, мысли и устремления. И от того, насколько он крепок, а зачастую, есть ли он вообще, зависит многое: и то, как человек проживет свою жизнь, и то, что он оставит после себя.
Внезапно колокола стихли. Петр открыл глаза и увидел храм - огромный, заслоняющий все перед ним, прекрасный и белоснежный, на мгновение скрывший солнце, клонящееся к закату. Выглянув вновь, оно нестерпимо заискрило, заблистало на золоте куполов, поглотив в раскаленном золоте небо, землю, самого Петра.
Медленно садясь, солнце забирало с собой за горизонт краски окружающего мира. В сгущавшихся сумерках Петр разглядел два силуэта, вышедшие из темноты, но находившиеся еще достаточно далеко от него, так что нельзя было разобрать их лица. Один, высокого роста, опирался на трость, второй, чуть пониже, стоял справа за его спиной.
Они, судя по жестам, о чем-то переговаривались, и Петр вдруг ощутил, что говорили о нем. Медленно Рык пошел вперед.
- Это он, уверяю тебя, мин херц, - второй, что был ростом пониже, в пышном завитом парике, в дорогой одежде, переливавшейся золотым шитьем и драгоценными камнями, напомнившей Петру новогоднюю елку, вполголоса сказал первому: - Приглядись внимательней!
- Подойди ближе! - первый, по-прежнему опираясь на трость, упер другую руку в бок и выставил вперед ногу.
Он говорил негромко, но в его голосе чувствовалась властность знающего себе цену человека, говорящего немного, но уверенного в каждом своем слове. Что-то неуловимо знакомое было в его облике, словно он сошел с памятника или старинной гравюры, неоднократно виденной Петром ранее.
Рык почувствовал себя, как те бедолаги бандерлоги перед Каа, охваченные священным трепетом. Медленно он подошел к странной парочке. Уже можно было разглядеть лица, и он, к вящему своему ужасу, понял, что стоявший с тростью есть не кто иной, как… Петр Первый.
Кошачьи усики, стоявшие торчком, вьющиеся короткие волосы, зачесанные со лба, одежда с оловянными затертыми пуговицами, башмаки с простыми пряжками, огромная трость с медным набалдашником не оставляли у него никаких сомнений.
- Алексашка, друг мой, если это и есть мой нерадивый потомок, то я сейчас его научу уму-разуму! - Петр Первый, размахивая тростью, подошел к Рыку и схватил его за грудки. - Ты пошто паскудишься, почему труса празднуешь и бабья сторонишься?!! Кто наследником будет, кто трон российский после тебя примет?!! Салтыковский ублюдок?! - яростно закричал он ему в лицо, почти подняв Рыка над землей.
- Я… я не тот, за кого вы меня принимаете… - почти проблеял Петр, округлившимися глазами глядя в лицо императора.
- Ах, ты еще и лжешь деду своему в глаза! - Оплеухи одна за одной летели, щедро отпускаемые пудовыми ладонями. - Ах ты, выкормыш, щучий потрох, да я тебя…
Выдохнувшись, Петр Первый отпустил Рыка. Тот, закрывая руками разбитое лицо, попятился.