Татищева он не тронул и даже предложил ему дары, которые тот с негодованием отверг. Тогда новый царь принялся лицемерно уверять Михайлу Игнатьича, что, хотя до поры до времени он останется магометанином и в подданстве у шаха, на деле же будет другом Руси и защитником христианства.
– Да и сам Александр был царем-расстригой, – как бы невзначай заметил он, продолжая сосредоточенно возиться с окороком.
Голова его была низко наклонена к миске, но я подметил пытливый взгляд Татищева, искоса брошенный им на Дмитрия. Видать, очень уж было любопытно дипломату, как отреагирует государь на его сообщение.
Тот побледнел и прикусил губу.
– С чего ты так решил? – нервно спросил Дмитрий.
– Дак оно всем ведомо, – хладнокровно ответил Михайла Игнатьич. – Его еще ранее родной сын Давид постриг. Токмо через год Давид помер, и Александр сызнова, рясу скинув, править учал.
И сразу же, словно удовлетворившись увиденным, перевел разговор на другую тему. Теперь он затронул мусульманских соседей Грузии, из которых, по мнению Татищева, выгоднее всего иметь дело с кызылбашским Аббасом. Хоть он и басурманин, но зато лютый враг турок, которых недавно принялся лупить в хвост и в гриву.
– Враги наших врагов – наши друзья, – поддержал я его.
– А ты тож про него слыхивал, княже? – озадаченно уставился на меня Татищев.
– Доводилось, – кивнул я и порадовался, что как-то раз Борис Федорович обмолвился, где находятся владения этого шаха, иначе я бы сейчас ни за что не понял, кто это такой и что на самом деле Аббас правит нынешней Персией, которая будущий Иран.
– Ныне воюют, а завтра лобызаться учнут, ибо басурмане и вера у их одна, – недовольный тем, что Татищев занял позицию против христиан-единоверцев, заявил отец Леонтий.
– Не одна, – возразил Михайла Игнатьич. – Сходство у них токмо в том, что и те и другие в аллаха веруют, да в Магомета своего, да Коран у них один, а отличий много. Кызылбашский народец себя именует шиитами, а турки – суннитами. У их даже символ веры разный, ну вот яко у нас с латинами. – И, донельзя довольный, что может как бы между прочим продемонстрировать свои обширные познания в этом вопросе, приосанившись, процитировал: – Турки сказывают, что нет бога, кроме аллаха, и Магомет – пророк его, а у кызылбашей толкуют инако. Мол, нет бога, кроме аллаха, Магомет – посланник аллаха, Али – друг аллаха. Вона как. Ну и грызутся друг с дружкой, яко собака с кошкой, потому в замирье войти могут, но лобызаться – ни за что.
И он принялся рассказывать дальше.
По его словам выходило, что Аббас не зря именует себя шахиншахом, что означает "царь царей". Из услышанного о нем в Картлии и Кахетии можно сделать вывод, что Аббас – большой умница. Это признают даже сами грузины, хотя люто ненавидят его и боятся.
И Татищев завел речь о реорганизации армии, которую провел падишах, прежде чем начинать войну. Дескать, он хоть и не отказался вовсе от кызылбашской конницы, которая была главной ударной силой персидского войска еще при его отце и деде, но наряду с ней ввел и стрельцов, которых там именуют туфенгчиями, вооружив их пищалями, а помимо этого шах уделил огромное внимание артиллерии. Теперь пушки, которых лет сто назад у них не было вообще, а пятьдесят лет назад имелись, но только покупные, льют прямо у него в стране.
Кроме того, Аббас не побрезговал взять пример со своих врагов-турок и стал вербовать особую гвардию, состоящую из юношей, взятых с Кавказа – армян, грузин и черкесов, которых принудительно обращали в ислам и воспитывали при дворе падишаха в особых условиях. Короче, те же янычары, только персидского пошиба.
– Ну-у, янычар у нас и своих хватает, – прокомментировал Дмитрий, бросив беглый взгляд в мою сторону, а Михайла Игнатьич продолжил свое повествование.
Согласно его словам, Аббас и в стране ввел немало нового, вплоть до того, что перенес столицу из какого-то Казвина в Исфаган, а также принялся строить мосты на караванных путях, караван-сараи, ставить охранные посты и прочее, то есть уделять особое внимание торговле.
Словом, Татищев много еще чего понарассказывал, так что обед у нас затянулся, и преизрядно, чуть ли не до вечерни.
– А куда ты вчера пропал-то? – простодушно поинтересовался Федор по дороге в Спасо-Преображенский собор.
Я покосился на шедшего рядом Дмитрия и туманно ответил, что по просьбе государя показал ему кое-какие ратные навыки наших гвардейцев, отметив, что государь оценил их очень высоко.
– А вот Фульк нет, – усмехнулся Дмитрий, пояснив, что, оказывается, первый из моих караульных до сих пор не пришел в себя. – Хорошо хоть, что я велел Басманову выставить малую стражу, да и ту из шкоцкого народца, а то, глядишь, не он один ныне в беспамятстве лежал бы.
Оставалось смущенно развести руками и посоветовать на будущее не устраивать мне таких розыгрышей, которые слишком травмоопасны для его людей.
А вот отговорить насчет войны в этом году получилось из рук вон плохо. Дмитрий даже не стал особо меня слушать, прервав, едва только до него дошло, куда я клоню.
– Стало быть, не желаешь ты с Густавом рать повести, – подытожил он, хотя я не сказал и десятой части из заготовленного.
Я еще попытался что-то вякнуть, успев выдать одну из своих заготовок – помог рассказ все того же Татищева. Мол, не грех бы взять пример с того же Аббаса, который хоть и басурманин, но военные дела ведет по уму – вначале окончательно покончил с врагами на востоке, взяв всякие там Гераты, Мазандераны, Кандагары, а уж потом, не опасаясь удара в спину, переключился на турок.
– Умен шах, что и говорить, – согласно кивнул Дмитрий. – Дак и я не дурнее басурманина. Али ты мыслишь, что крымский хан послабее свеев? Мне так сдается, что вовсе напротив, потому и желаю одолеть зимой тех, кто послабее, без опаски ножа в спину – зимой-то татары не воюют, – а уж опосля, по весне, разделаться и с Казы. А тебе, яко я погляжу, по нраву сей Аббас пришелся? – резко сменил он тему, явно давая понять, что больше сроки начала войны со шведами обсуждать со мной не намерен.
Я уклончиво заметил, что шах конечно же жесток, но как государственный деятель не может не вызывать уважения своей целенаправленной, планомерной политикой и пониманием выгод для своей страны в смысле развития торговли и обеспечения безопасности караванных путей. Опять же если припомнить слова Татищева о том, что Аббас завоевал всех своих восточных соседей аж до самой Индии, то получается, он прекрасно понимает всю важность транзита, так что и в этом вопросе остается только…
– Вот и хорошо, что он тебе так полюбился, – перебил Дмитрий. – Ты-то к нему и поедешь.
– К кому? – вытаращился я на него, наивно надеясь, что ослышался.
– Да к Аббасу, к кому ж еще, – пожал плечами Дмитрий. – Не знаешь праздника, так знай хоть будни. – И он, слегка склонив голову набок, принялся с любопытством наблюдать за моей реакцией.
Глава 16
Два гнилых яблока
Моего ошалелого вида ему показалось маловато, и спустя несколько секунд он решил окончательно добить меня, заметив, что в остальном ничего не меняется, и рати на Эстляндию Густав поведет в намеченные им, Дмитрием, сроки, этой зимой. Разве с одной маленькой поправкой – близ шведского принца будет находиться только царевич Федор…
Та-ак, вот Годунова в Прибалтике и не хватало. Конечно, он в бой не полезет, не его это дело, да и ратники мои будут всегда поблизости, но война – штука такая. Достаточно одной шальной пули, и даже тысяча телохранителей не помогут.
Где-то еще с минуту я молчал, постигая смысл сказанного Дмитрием. Как там у моего любимого Филатова?
"Не успел наш Федот утереть с рожи пот, а у царя-злодея – новая затея. Царь бурлит от затей, а Федька потей! В обчем, жисть у Федьки – хуже горькой редьки!.."
Ох, хуже. И намного. Тут не просто пригорюнишься – за голову схватишься. Что и говорить – умеет наш государь припереть человека к стенке. Получалось, либо – либо. То есть или воевода, или посол – третьего не дано.
– Годунова-то зачем в Эстляндию? – угрюмо осведомился я.
Брови Дмитрия удивленно взметнулись вверх, и он всплеснул руками, после чего вбил еще один и, пожалуй, самый увесистый гвоздь в мою многострадальную голову:
– А с кем же Густаву ехать, как не со своим будущим родичем?! Мешкать, думаю, ни к чему, так что завтра же из Ярославля отправимся в Кострому и учиним сватовство, а опосля пущай царевич подсобит своему будущему зятю. – И он, обрывая мои возможные возражения, заметил: – Ведаю, что Годуновы ныне в глубокой печали пребывают, токмо сватовство – не сговор, а уж тем паче не свадебка, коими мы займемся опосля Эстляндии.
– А как же свободный выбор, который ты обещал царевне? – пытался сопротивляться я.
– Да неужто ты помыслил, будто твои словеса из главы моей выскочили? – Дмитрий изобразил на лице возмущение. – Чай, не дырявая, памятаю, яко ты сказывал, что слово государя – золотое слово. Будет у нее выбор, непременно будет. Для того я и Басманова прихватил, кой тоже покамест вдовеет. Пущай кого хошь, того и избирает… из них двоих.
– А не боишься, что она выберет как раз Петра Федоровича, а Густава отвергнет? – еще пытался я барахтаться, лихорадочно размышляя, что делать и как поступить в такой ситуации.
– Э-э нет. Ведомо мне, яко она со свейским королевичем в Угличе ворковала, – торжествующе усмехнулся Дмитрий. – А на всякий случай я ей допрежь растолкую, сколь опасно будет воевать ее братцу рядышком с отверженным женишком. – И "утешил" меня: – Да и деньгу твою возверну, кою ты у англичан взял. Не всю, конечно, самому нужна, а то уж больно расходов много, но десяток тысяч отдам, а прочие опосля.
Вот зараза! Облагодетельствовал, называется. Ну прямо отец родной. Значит, меня в тмутаракань, причем по срокам получается аж на год, не меньше, Федора под пули, а Ксению замуж. Ишь ты, все распределил и все продумал. Или не все? Или у меня остался шанс попытаться что-то изменить?
– Что, туги орешки нашему Терешке? – усмехнулся он, довольно глядя, как я тру лоб, пытаясь отыскать третий выход.
– И не туго, да упруго и не по моим зубам, – зло отозвался я и спохватился. – Но ты же еще не знаешь о том, как тебе получить императорский титул вовсе без войны, – как можно более спокойным тоном возразил я.
– Это как же? – заинтересовался Дмитрий.
– А вот послушай, – сразу оживился я.
Надежда каким-то образом изменить критическую ситуацию снова вспыхнула во мне, и, вдохновленный ею, я выдал полуфантастический план действий через… римского папу.
В конце концов, тот его уже благословил на царство, вот пускай будет последовательным и благословляет дальше, тем более что Дмитрий вроде бы собирается в недалеком будущем выказать себя истинным поборником христианской церкви и объявить войну крымскому хану, а как можно воевать, не будучи непобедимым кесарем?
Дмитрий грустно посмотрел на меня и заметил, что такое было бы неплохо, но… Оказывается, был у него прибывший из Речи Посполитой племянник папского нунция Александр Рангони, который приехал в Москву лично поздравить государя со вступлением на отчий престол и заодно переговорить с ним о делах веры.
Само собой, Дмитрий расстарался, встретив его аж за несколько верст от столицы пушечными выстрелами, колокольным звоном и громкой музыкой. Да и толпу навстречу государь выслал изрядную – словом, принимали не как посла, но как самого дорогого гостя. Прием в Грановитой палате тоже был весьма пышный, со всевозможными почестями. А вот толку от всего этого – пшик, да и только.
И Дмитрий безрадостно подытожил, что Павел V без практических шагов самого царя по внедрению латинской веры на Руси навряд ли пошевелит хоть пальцем в его поддержку, а предпринимать их чревато. Проще самому зарезаться, поскольку православный люд такого точно не потерпит.
– Это как посмотреть, – не согласился я.
Дмитрий непонимающе уставился на меня. Ну да, с доктриной господина Геббельса, согласно которой люди гораздо охотнее верят большому вранью, чем малому, государь не знаком, так что надо все разложить по полочкам, и я тут же занялся этим.
Вся задумка делилась на две части. В первой должна быть правда, только правда и ничего, кроме правды, то есть все затеи Дмитрия, которые он опишет в письме римскому папе, придется действительно внедрять в жизнь. Это будет как бы предварительным этапом, благодаря которому Павел V непременно поверит во все остальное, расписанное Дмитрием. Однако в конце письма государь должен написать, что перед осуществлением прочих мер, перечень которых прилагается, ему для вящего авторитета нужно обзавестись императорской короной.
– А что за правда? – настороженно спросил Дмитрий.
Я начал перечислять, загибая пальцы и включив много такого, что в принципе соответствовало и моим планам использования государя как ледокола. Во-первых, перемены в календаре и переход на более правильный григорианский. Во-вторых, создание особой комиссии по унификации всех мер и их подгонке под европейские. В-третьих – строительство маленького, скромного костела где-нибудь на окраине Москвы. В-четвертых, перевод времени на нормальное, европейское – нечего маяться дурью и постоянно два раза на дню гонять часовую стрелку…
Я перечислял долго, приплюсовав к этим мерам и указ о переходе на арабские цифры, и второй указ, сулящий всем богохульникам самые страшные казни.
Дмитрий слушал молча, но, судя по его мрачному лицу, чувствовалось, что возражений у него предостаточно. Один раз он даже не выдержал, перебив меня и поинтересовавшись, зачем нужен указ о богохульниках и какая от того польза католикам.
– А ты в нем ни словом не обмолвишься о православной вере, – пояснил я.
– Бояре на дыбки подымутся, а уж про патриарха с митрополитами и прочими вовсе молчу.
– Не поднимутся, – ответил я. – Скажешь им в ответ, что не пристало государю более заботиться об одних подданных, чем о других, и надлежит соблюдать справедливость. А потом напомнишь, сколько в твоем войске башкир и татар, которые мусульмане, а также сколько мехов приносят в качестве ясака в твою казну зыряне, остяки, вотяки, тунгусы и прочие народцы. Дескать, обращать их в истинную веру надо, но и забижать ни к чему, то есть чтоб насилия над ними не чинилось. А римскому папе растолкуешь под другим углом. Мол, ты создал такой указ исключительно для того, чтобы никто не смог чинить препятствий для латин.
На его остальные доводы у меня тоже нашлось что ответить, в том числе и на весьма серьезные возражения о возможных последствиях повсеместной замены аршинов на футы, вершков на дюймы, верст на мили и так далее.
Такое и впрямь осуществлять глупо, так что на самом деле здесь все ограничится созданием комиссии, которая в течение нескольких месяцев, отведенных ей, тщательно изучит вопрос, после чего придет к выводу, что осуществить такой переход… невозможно. Дескать, слишком много разных мер в самой Европе, а потому подогнать русские никак не получится, а тогда зачем вообще что-либо менять?
Правда, новые цифры вводить придется, но, учитывая массовую неграмотность и послушного патриарха, тут особых затруднений не будет. Да и календарь изменить тоже надо, но и тут можно настряпать кучу логичных обоснований, к примеру, ссылаясь на несогласованность при составлении договоров с иноземцами на торговые сделки и прочее.
– А вот с часами, – принялся вслух размышлять Дмитрий. – Как же тогда быти с заутреней, обедней, вечерней? Ныне с ними все ясно, заутреня должна начинаться, когда…
– Один мудрец сказал, что нельзя объять необъятное, – бесцеремонно перебил я его, вспомнив Козьму Пруткова. – Неужто у тебя так мало забот, что ты решил влезть еще и в церковные дела? Пусть об этом думает патриарх с митрополитами – это по их части. К тому же, насколько мне известно, в селах часов нет, так что как они служили свои заутрени, ориентируясь по солнцу, так и будут продолжать служить – для них ничего не изменится. Ты лучше слушай дальше…
А дальше Дмитрию предстояло красочно расписать свой второй, он же главный, этап преобразований, вогнав в него "большую ложь". И уж тут не стесняться ни в чем – чем она грандиознее, тем лучше, вплоть до того, что государь обязуется в массовом порядке выстроить тридцать семь костелов во всех крупных городах Руси, из коих целую дюжину только в Москве. Кроме того, учредить три университета, преподавателями в которые будут приглашены отцы-иезуиты…
– А отчего тридцать семь? – поинтересовался он.
– Некруглым числам гораздо больше веры, – пояснил я. – И чем больше подробностей, тем лучше, так что тебе следует даже указать города, где ты наметил установить их, и сколько в каждом. Например, в Москве аж шесть, в Новгороде и Пскове по три, и так далее, а в конце перечня упомянешь, что все это лишь для того, чтобы через год перевести всю Русь в униатскую веру.
– Уния – не латинство, – хмыкнул он.
– Зато она подразумевает главное – подчинение русской церкви римскому папе, – отрезал я. – Следовательно, все доходы польются в его карман, а это основное. На остальное святым отцам в Риме наплевать, уж ты мне поверь.
– Думаешь, на прочем настаивать не станут?
– А тут и думать нечего, – убежденно ответил я. – У них перед глазами хороший пример – Речь Посполитая. Сам знаешь, как тяжело там внедряется униатство, и это при том, что практически все поляки – католики, плюс имеются иезуиты, уйма всяких там колледжей, духовных академий и прочего. И все равно Жигмонт не больно-то норовит загнать бывших православных в костелы. У него даже с унией и то хлопот полон рот.
– Его хлопоты по сравнению с моими вовсе пустячные, – согласно кивнул Дмитрий.
– Вот так и отпиши в Рим. А ты чего загрустил-то, пресветлый государь? – улыбнулся я. – Про унию на Руси я ведь тоже только для отвода глаз. На самом деле не надо ничего вводить.
– И ты мыслишь, Павел во все это поверит?