Зато стоит затеять свару на севере, как Дмитрию придется отказаться от своих намерений, поскольку при всей удачливости моего блицкрига им дело не закончится. Ни шведский Карл, ни даже польский Сигизмунд, у которого мы оттяпаем гораздо меньше, но все равно оттяпаем, ни за что не смирятся, и следует ждать их попыток вернуть себе утерянные земли, так что в этих условиях развязывать войну с крымским ханом не решится даже непобедимый кесарь.
Ну не выжил же он из ума?!
К тому же при отсутствии Густава ситуация, как это ни удивительно, менялась, пожалуй, даже в благоприятную сторону. Раз за спину шведского принца спрятаться не выйдет, следовательно, конфликт Руси со шведами и поляками неизбежен. Понятно, что без жертв с русской стороны не обойдется, но их будет на порядок меньше, чем при заварушке на юге.
Именно потому я после недолгой паузы особо оговорил, что даже в случае его отказа Густав все равно мне пригодится, ибо в его голове скопилось весьма много знаний, которые я постараюсь из него выжать.
Врал, конечно. На самом деле я был уверен, что он практически ничем мне не поможет. Просто было жаль принца.
Дмитрий подозрительно воззрился на меня, заметив, что у него создается впечатление, будто я собираю всех опальных в одну кучу, ибо в Буй-городке, насколько ему ведомо, уже проживает Семен Никитич Годунов, который пребывает не в нетях, но живет в свое удовольствие.
Словом, в этот день так ни до чего и не удалось договориться.
Признаться, я рассчитывал на два козыря, имеющихся у меня в рукаве, один из которых собирался продемонстрировать не далее как нынешним вечером, а может, и оба, а потому имелась надежда на то, что парень смягчится, поймет, что был неправ, и согласится, чтоб Ксения стала моей женой.
Учитывая, что ужин у нас не обычный, а торжественный, я попросил Чемоданова по такому случаю расстараться, а заодно посоветовал непременно привлечь Резвану. Не знаю, где уж там он добывал поваров, но блюд и впрямь было много, а участие Резваны обеспечило им необычный аромат и вкус.
Про меня и говорить нечего – во рту за предыдущие сутки ни маковой росинки. Не поел я и перед тем, как лег спать, – было не до еды, уж очень все болело. Однако снадобья и мази моей ключницы помогли, так что, проснувшись, я почувствовал себя относительно прилично, и только теперь понял, насколько голоден.
У Федора всегда был отменный аппетит, да и Ксения на отсутствие оного не жаловалась, а Басманов впервые столкнулся с кулинарным мастерством Резваны. Дмитрию, поначалу изображавшему недовольство и отсутствие аппетита, оставалось только с завистью хмуро посматривать на всех нас, но наконец и он не выдержал. Вначале государь нехотя отведал какой-то каши с черносливом, потом поросенка, зажаренного на двух дюжинах травок, после еще что-то, и тоже с изрядным количеством зелени, – в общем, и он голодным не остался.
Правда, лицо его по-прежнему оставалось мрачным, да и обстановку за столом тоже веселой не назвать. Пришлось принимать меры, и, едва расторопные слуги убрали блюда с кушаньями, я перешел к выкладыванию первого из козырей и подмигнул Дубцу. Тот понимающе кивнул и немедленно притащил гитару.
– Помнится, ты как-то посетовал, что никогда не слышал моих песен, – напомнил я царю его подколки в Константино-Еленинской башне, – да еще просил потешить тебя хоть разок. Что ж, желание государя, даже если высказано в виде просьбы, – тот же приказ, которому обязан повиноваться любой его подданный.
Дмитрий недоверчиво посмотрел на гитару, затем на меня.
– Это что, ты енти гусли с собой на Русь привез? – осведомился он.
– Позже подарили, – пояснил я, но, пока неспешно настраивал, не удержавшись, похвалился: – Изготовлена лучшим мастером во всей Италии – великим… – Но фамилия, названная Алехой, как назло, выскочила из головы, так что пришлось ляпнуть первую, которая пришла на ум: – Страдивари.
Начал я с бодрых песен Высоцкого, дабы поднять настроение государю. Но и загрустившую Ксюшу не хотелось оставлять без внимания, а потому я заявил, что хочу поведать об одном случае, который как-то приключился со мной еще в самом начале моего пребывания на Руси, и исполнил для присутствующих "Погоню" Высоцкого.
Особо выделенная мною строка: "как любил я вас, очи черные" и веселое подмигивание сыграли свою роль – царевна то ли разрумянилась от удовольствия, то ли зарделась от смущения, а скорее всего – вперемешку и то, и то.
Азарт, воинственность, бесшабашная отвага и удаль, звучавшие в словах как этой, так и последующих песен, изрядно оживили и Дмитрия. Даже после того, как очередная заканчивалась, он еще некоторое время шевелил губами и беззвучно повторял про себя наиболее понравившиеся строки.
"Кажется, пора", – решил я и стал плавно переходить к лирике.
Что же касается самой последней песни, то я объявил, что ныне все-таки был день сватовства, хотя и несколько скомканного – в связи с опозданием я даже не успел ничего сказать девушке, которую просил стать своей женой. Именно поэтому – лучше поздно, чем никогда – я хотел бы произнести пару слов, точнее, пусть это за меня сейчас сделает песня. И приступил к "Лирической" все того же Высоцкого, преимущественно глядя на Ксению, но изредка украдкой посматривая и на Дмитрия:
Государь молчал, но по окончании, не выдержав, с подозрением осведомился:
– А вот ты тута пел, мол, украду, ежели кража тебе по душе. Енто ты об чем?
– О том, что истинный влюбленный готов на все, чтобы заполучить в жены свою избранницу, – деликатно пояснил я. – Но думаю, у меня с Ксенией Борисовной до такого не дойдет, ибо брат невесты, который в отца место, согласен, а государь… – И замолчал, уставившись в ожидании на Дмитрия.
Тот, склонив голову, задумался. Что ж, мы люди терпеливые, своего непременно добьемся, и я перешел на Антонова: "Наши дни с тобой, как песни, – то печальны, то смешны…"
Пел я, обращаясь преимущественно к царевне, но всякий раз, заканчивая припев, делал особый нажим на последних словах: "Если пойдем вдвоем…" При этом я вопросительно поворачивался к Дмитрию. Мол, как там у нас насчет этого самого "если", государь? Не надумал еще, а то от вида светлой дороги впереди мне столь невтерпеж пройтись по ней вдвоем, что запросто могу обойтись и без царского благословения – чай, я не гордый, и без него потопаю.
Дмитрий хмурился, отводя взгляд в сторону, поэтому, едва стих последний аккорд, я озвучил свой намек, заметив:
– Правда, на то, чтобы пойти вдвоем, Ксения Борисовна, надо вначале получить разрешение государя, но, памятуя о том, что он дал свое царское обещание, которое золотое, думается, что тут препон не предвидится. – И я вновь повернулся к Дмитрию. – Или слово кесаря ржавчиной покрылось?
В ответ молчание. Я не торопил. Взгляды остальных тоже устремились на государя. Оказавшись в их перекрестье, Дмитрий почувствовал себя не совсем уютно, однако продолжал помалкивать, только наклонил голову, стараясь скрыть проступившую на лице краску. Ну прямо как страус. Для вящего сходства ему осталось только засунуть голову в щель между досками – если найдет, конечно, поскольку плотники потрудились на совесть.
Наконец он встрепенулся, строго заявил всем:
– Ныне у нас особая гово́ря с князем будет. – И встал, властно указывая мне рукой на выход.
В моем тереме было просторно, хотя и не так пусто, как в первые дни по приезде – кое-что из мебели уже появилось и эдакой холостяцкой необжитости уже не чувствовалось. Да и в кабинете тоже прибавилось и шкафчиков, и полочек.
Первым делом я аккуратно отставил гитару, решив далеко не убирать, после чего обратился во внимание. Дмитрий, усевшийся напротив, начал издалека, да из такого, что о-го-го. Мол, хорошо ли я подумал?
– Не по купцу товар, – выпалил он и добавил: – Ты не помысли чего – ныне не об Эстляндии моя забота, о тебе. Ты ныне и у меня в чести, и у царевича, так что купчина из выгодных. Хошь, я за тебя Анну сосватаю, коя сестра Жигмонта? Хотя нет, куда лучшее иная королевна, коя дочка Карлы свейского. Слыхал я, девка ликом хоть куда, да и по летам… Ты ж мне в версту, верно? Ну вот, стало быть, его Катерина на два годка тебя помладше – самое то.
Я снисходительно улыбнулся его наивным ухищрениям, открыл было рот, но чуть погодя мне вдруг пришло в голову, что сейчас самое время для маленькой мести за Ярославль – не все ж ему одному заниматься пакостями, – и вместо отказа лишь неуверенно передернул плечами, пусть воспримет этот жест за мое колебание.
Так и получилось. Дмитрий немедленно возликовал, довольно потер руки и, радуясь, что удалось меня отговорить или почти отговорить от женитьбы на Ксении, усилил натиск, принявшись дожимать меня до конца. Мол, я могу не сомневаться – коли он сам выступит в роли свата, Карл нипочем ему не откажет, а уж невеста тем паче. И вообще, куда лучше и достойнее для князя заморские шелка и бархат, нежели…
– А мне льняное полотно дороже всего, – перебил я его, когда решил, что пора, а для усиления контраста даже вкрадчиво поделился с ним: – Не поверишь, государь, но влюбился не на шутку.
Третий день – ей-ей не вру! -
Саблю в руки не беру,
И мечтательность такая,
Что того гляди помру!..
Дмитрия надо было видеть. Ну да, вроде бы почти убедил, и на тебе – начинай все заново. Из парилки да в прорубь – ну в точности как он меня в Ярославле. Государь вскочил со стула, по старой привычке забегав из угла в угол, и мне оставалось только глядеть, насколько его хватит, и гадать, какие еще доводы он приведет.
– Опять же и сам товар залежалый, – выпалил он через минуту. – Вон у Басманова-то братанична куда сочней, так на что тебе переспелок?
– Злато, сколь ни лежит, златом и останется, – лениво огрызнулся я.
– Ежели б злато, так и спору не было бы, – фыркнул он и, подскочив ко мне, принялся заговорщически шептать на ухо, словно опасаясь, будто кто-то может подслушать: – Ты мать-то ее припомни! Чай, не раз видал, за столом у царевича сидючи. Али мыслишь, мне не ведомо, яко она всех кобелей на тебя спускала?
– Так то мать, – рассудительно возразил я. – Потому-то я и женюсь не на Марии Григорьевне. Опять же теща, она и в Африке теща – тут уж ничего не попишешь.
– Не попишешь, ежели жива, – возразил государь. – А у той же Катерины матушки вовсе нетути, да и когда жива была, по слухам, чистый ангел – с Марией Григорьевной не сравнить. А в народе не зря сказывают: "От худого семени не жди доброго племени". Сорока от сороки в одно перо родится, – горячо зачастил Дмитрий. – Дикая свинья смирную овцу не родит, не надейся. Да оно и ныне на сватовстве видать было, что девка с норовом, да еще с каким. На кой ляд тебе такая сдалась?
– Так ведь мне не только ее матушку, но и батюшку повидать довелось. Квашня плоха, да притвор-то гож, – пояснил я, намекая, что Ксения уродилась в Бориса Федоровича, и прокомментировал его заботу обо мне: – Ох и мастак ты, государь, в чужой сорочке блох искать. Ты лучше за свое вступайся, а за чужое не хватайся.
Он резко отпрянул, сурово уставился на меня и вновь, заложив руки за спину, стремительно заметался по моему кабинету. Правда, на этот раз молча, очевидно подыскивая дополнительные доводы. Наконец, так и не найдя их, он остановился и плюхнулся на стул.
На сей раз его речь была сухой и деловитой, скорее напоминала не деловое предложение, а нечто вроде ультиматума. Если кратко, то он заявил, что, зная меня как человека слова, он в свою очередь готов дать разрешение на свадьбу и, более того, согласен отпраздновать ее в один день со своей. Взамен же я восстанавливаю статус-кво, который был до этого сватовства, то есть обязуюсь не просто покорить Эстляндию, но и не вмешивать в это Русь, а уж как я уговорю Густава – мои проблемы.
Вспомнил Дмитрий и про монаха Никодима, которого я ему обещал разыскать еще в Москве. Ну с ним-то было проще всего, а вот остальное…
Получалось, опять без принца никуда. Что ж, пусть так. Учитывая мой уговор с Дмитрием, я охотно дал слово и на покорение Эстляндии, и на то, что не вмешаю Русь, надеясь, что сумею поладить с Густавом и убедить его в том, что править Ливонским королевством несколько лучше, чем сидеть под присмотром строгого пристава в Обдорске.
Но, даже получив от меня обещание, Дмитрий все равно колебался. Мол, уверен ли я в своем слове. Дескать, он по глазам моим видит, что согласился я воевать лишь для того, чтоб не ехать в Индию, так что он обязуется меня туда не посылать, даже если я сейчас верну ему обещание относительно Эстляндии в обмен на… отказ от Ксении.
– Э-э нет, – заупрямился я. – Сказал, возьму я твою Эстляндию, и точка.
– Ишь ты, – оторопело протянул он. – Эва как тебя разобрало-то. А ты слыхал, что, не поймав, не щиплют. И в руках не подержал, а уже оттеребил. Про таких, как ты, сказывают: усы еще не выросли, а он уж бороду оглаживает!
– Была бы булава, найдется и голова, – парировал я. – А будет голова, вырастет и борода.
– Мало ль чего хочется, да не все сможется, – наседал непобедимый кесарь.
Я покопался в памяти, не отыскал там на этот случай ничего народного, а потому выдал из Библии, напомнив про веру, которой подвластны горы, даже если она с горчичное зерно. Учитывая размеры моей веры, которые никак не меньше голубиного яйца, мне эту Эстляндию на один зубок, благо сей орешек изрядно подгнил изнутри.
– Да ты ныне что хошь насулишь. Известно, сдуру, что с дубу! – проворчал он, опешив от моего натиска.
– Мое авось не с дуба сорвалось, – продолжал огрызаться я.
Словом, наш последующий разговор удивительным образом стал напоминать тот, что состоялся у нас с ним в Ярославле, только… с точностью до наоборот. Теперь уже он выставлял возражения, заодно припомнив все, что я тогда ему говорил, а я отметал их в сторону, решив идти до конца напролом, и после получаса Дмитрий сдался, заметив напоследок:
– Ну гляди, гляди. Тока запомни: на Руси сказывают, будто всякая сорока от своего языка погибает. Как бы и тебе не сгинуть, потому как слово не воробей.
– Знаю, – кивнул я. – Но и ты тоже о моем слове ведаешь – если обещал, пускай даже самую мелочь, то непременно выполню.
– Вот когда выполнишь, тогда и свадебку сыграем, – подытожил он.
– Свадебку – это одно, – согласился я, – но как быть со сватовством и твоим одобрением выбора Ксении?
И вновь Дмитрий принялся вилять. Мол, коли дозволять, так все разом, и вообще со столь серьезным делом слишком уж торопиться не следует. Может быть, потом, когда я вернусь из Ливонии, или, скажем, перед самим отъездом туда…
Словом, получалось как в присказке: после дождичка в четверг, на ту осень, годов через восемь. Нет уж, твое величество, меня такое не устраивает, а Ксению тем паче, и я решил, что пришло время прибегнуть к последнему средству, и на пути в терем Годуновых распорядился вызвать мой "первый симфонический оркестр".
Видок у моих музыкантов был тот еще. Кузьма так и вовсе обливался потом, да и прочие выглядели перепуганными. О том, что у них сегодня премьера, я предупредил первым делом, едва только проснулся, но все равно давать концерт, пускай даже всего из трех номеров, перед самим царем – слишком ответственная штука, дабы не волноваться.
Именно потому поначалу они изрядно ошибались, а дудочник Свирид в полонезе Огинского и вовсе забрел не в ту степь, вдруг начав выводить трель из вальса "На сопках Манчжурии". Хорошо хоть, что Дмитрий не знал, как на самом деле должна звучать эта мелодия, иначе хоть стой, хоть падай.
Я старался держать себя в руках и не подавать виду, насколько возмущен их игрой, понимая, что если выкажу недовольство, то получится еще хуже. Оставалось успокаивать себя в душе тем, что вроде бы, судя по восторженному лицу Дмитрия, его-то вполне устраивает и такое исполнение, так что нервничать не стоит.
Правда, в душе я мысленно пообещал, что если они запорют и вторую мелодию, то загоню к чертовой матери весь состав в тот же Обдорск вместо Густава, и пусть они репетируют, сидя на берегу Северного Ледовитого океана под аплодисменты любопытных белых медведей, которые знают, как наказать за фальшь. Думается, обещание они услышали, поскольку, к моей превеликой радости, концовка у них удалась вполне приличная, а "Дунайские волны" и вовсе отработали почти чисто. Теперь можно и попробовать… станцевать под следующий вальс.
Об этом те, кто должен был в нем кружиться, тоже знали заранее. Пар было немного, всего две – я с царевной и Федор с Любавой. Ксения, правда, сильно засмущалась, когда услышала от меня о предстоящем, и сразу начала отнекиваться. Мол, одно дело танцевать в пустой трапезной и совсем другое – перед гостями. Неважно, что их будет раз, два и обчелся – Дмитрий, Басманов да еще разве что Чемоданов. Пришлось уговаривать, пояснив, что, так как царского разрешения не получено, нам надо предпринять все возможное, чтобы смягчить сердце Дмитрия…
Ксения еще колебалась, и тогда я назвал и вторую причину. Припомнив, что моя белая лебедушка не прочь щипнуть кое-кого за все то, что ей довелось вытерпеть в минувшие два месяца, я сделал озабоченное лицо и заметил, что, возможно, она и права. Есть у меня некоторые сомнения. Вдруг Дмитрию не понравится, как мы кружимся с нею.
Услышав это, она, отчаянно тряхнув головой, заверила меня, что согласна и пущай все глядят, яко она танцует, ибо зазору в том нет, а ежели кому-то не по нраву, так пусть он отвернется и не глядит на ее счастьице.
О третьей причине я говорить не стал, чтобы не смущать окончательно, хотя она тоже имелась. Памятуя о строгих обычаях Руси, я хотел по окончании танца открыто заявить Дмитрию, что уж теперь-то государь просто обязан одобрить результаты сватовства, даже если они ему и не по нутру. Иначе он навлечет на несчастную девушку позор, ибо после такого интима, как прилюдное обнимание царевны за талию, ей теперь только одна дорога – под венец со мной.
Что касается самого оркестра, то я решился продемонстрировать его игру не просто из похвальбы – тут имелся и еще один повод. Хоть Дмитрий и взял с меня обещание покорить Эстляндию этой зимой, но уверенности, что я его сдержу, несмотря на все мои уверения, в нем так и не появилось.
– Ты ныне, чтоб я дозволил обвенчаться с царевной, и луну с неба согласился бы достать, – хмуро заметил он мне, когда мы спускались с моего крыльца, направляясь обратно к Годуновым.
Мои возражения, что насчет ночного светила он заблуждается, государь и слушать не стал, лишь досадливо отмахнувшись – мол, пой, птичка, пой, уж я-то знаю, как оно обстоит на самом деле.