– Зато о царевне и родной сестрице наследника престола, – поправил он. – Потому и выдавать ее надлежит за того, кто в силах подсобити Федору Борисычу, ежели занадобится. – Но, замявшись и поняв, что сказал лишнее, поправился, пояснив: – Ведаю, что Димитрий Иоаннович молод и здоров телом, одначе всякое бывает в жизни, коя в руках всевышнего. Потому-то и важно, дабы царевна обвенчалась с истинным Рюриковичем, укрепив тебя, Федор Борисыч, да подставив скимену свое могутное плечо.
Моя очередная поправка, что на Руси помимо Шуйских имеется немало родов, которые тянут свою нить от Рюриковичей, тоже не была принята Гермогеном, который стал нещадно критиковать все княжеские фамилии, перечисленные мною.
Обвинив меня в том, что я не то что не читал, но, поди, и не слыхивал про некий государев родословец, он железным катком прошелся вначале по названным мною Воротынским, Одоевским, Мосальским и Долгоруким (не те предки), затем по Шаховским и Хворостининым, Татевым и Пожарским (из захудалых и еще куча причин), после чего мой перечень иссяк, а торжествующий владыка вновь перешел к Шуйским.
Дескать, пращур их не кто иной, как Андрей – родной сын Ярослава Всеволодовича и брат Александра Невского. Более того, и потомство Андрея тоже не раз правило Русью. То есть по всему выходит, что род Шуйских даже среди других именитых родов "яко адамант среди простых камней", как в заключение своей речуги высокопарно отозвался о нем митрополит.
Я молчал, прикидывая, сколько времени угрохал Василий Шуйский на тщательный инструктаж митрополита. Судя по подробностям, обильно им цитируемым, получалось, что не один день.
Интересно только, чем взял его боярин? Радением за православное дело или намекнул на возможность прокатиться на осле? Последнее возражение, последовавшее уже со стороны Федора и касающееся почтенного возраста жениха, было митрополитом отметено как глупое. На его взгляд – интересно только, с каких пор, хотя да, со времени последнего пребывания в Вятке, – Василий Иванович находился как раз в той благодатной поре своей жизни, когда успел приобрести изрядный житейский опыт и мудрость, но при этом отнюдь не утратил мужской силы.
Федор, заложив руки за спину, в задумчивости несколько раз прошелся по трапезной, искоса поглядывая на меня и явно ожидая подсказки, как поступить. Вообще-то вопрос не принципиальный, и, если бы брат Ксении знал все подробности нашего путешествия, он бы сейчас тоже особо не заморачивал себе голову – подойдет в качестве жениха Шуйский или нет, но раз мой друг просит о помощи…
– Дозволь слово молвить, престолоблюститель, – попросил я и после его кивка напомнил: – Ежели столь высокопоставленное духовное лицо, к тому же известное своим благочестием и славное праведной жизнью, – я вежливо склонил голову в сторону Гермогена, – считает, что князь и боярин Василий Иванович Шуйский неповинен в попытке отравления тебя и государя, то сомневаться тут нечего. Да и во всем прочем тоже в словах его слышится мудрость. Получается, что и впрямь, судя по всему, Василий Иванович – самый наилучший выбор для твоей сестры, а потому при одновременном сватовстве всех тех, кого ныне я упомянул в беседе с владыкой, мыслю, что предпочтение по здравом размышлении надо отдать именно ему.
У Федора даже рот от неожиданности открылся. Наверное, он в тот момент ушам своим не верил – неужели и самый ярый ненавистник Шуйского переметнулся на его сторону?
– Ранее ты сказывал… – не удержавшись, начал было он, но я поспешил перебить царевича:
– Ранее ни тебе, ни мне не доводилось слышать казанского митрополита. Посему, ежели сама Ксения Борисовна даст согласие Шуйскому в случае его сватовства, и тебе перечить не след.
– Пущай так, – охотно кивнул Годунов, мгновенно сообразив, к чему я клоню.
– А уж ее согласие и вовсе ни к чему, – ворчливо отозвался митрополит. – Ныне ты, Федор Борисович, ей в отца место и должон сам рассудить, где ей благо. Где это слыхано, чтоб девка сама решала, с кем ей идти под венец?!
– Я, конечно, иноземец, многих обычаев не ведаю, но неужто при венчании священник не спрашивает невесту, имеет ли она искреннее и непринужденное желание и твердое намерение стать женой? – припомнился мне один эпизод из студенческих лет, когда довелось присутствовать на венчании сокурсника.
– Ну вопрошает, – насупился митрополит.
– И что же Ксения Борисовна, если сама не желает этого брака, может ответить священнику? Что желания она не имеет, но повинуется воле брата?
– Тут надлежит помнить и о том, что дондеже… – снова начал Гермоген, но я торопливо перебил его очередное углубление в дебри церковнославянского языка, вовремя вспомнив и добавив новое возражение:
– К тому же Федор Борисович еще и подданный нашего царя-батюшки, а тот прилюдно повелел, и ты, владыка, тоже тому свидетель, что дарует сестре престолоблюстителя вольный выбор будущего мужа. А нарушить царское повеление тоже тяжкий грех.
Вот так. Пусть и тут крайним будет Дмитрий. Интересно, что теперь возразит мне митрополит?
Гермоген уставился на меня. Суровый взгляд из-под густых кустистых бровей не сулил ничего хорошего. Такое ощущение, что он очень жалел об отсутствии сабли на боку, ибо с ней все вопросы разрешить было бы намного проще и быстрее. Ну да, если по поводу добровольного и искреннего желания невесты он мог вступить в дискуссию, то приказ Дмитрия крыть нечем.
К чести митрополита и справедливости ради замечу, что он не сдался и после некоторого раздумья заметил, что даже при вольном выборе Ксения Борисовна, как умная и послушная сестра, непременно прислушается к мнению своего брата. Если тот убедительно его выскажет, то навряд ли она станет противиться.
Федор, покосившись на меня, лишь нехотя пробормотал, что он конечно же скажет Ксении Борисовне то, что думает, а уж далее…
– И ты вправду считаешь, что Шуйский неповинен? – первое, что он спросил у меня, как только мы остались одни. – Хотя да, ежели он и на исповеди сказывал, то, наверное, и впрямь…
– Никаких "наверное", – перебил я. – Готов поклясться перед иконами, что отравление тебя с Дмитрием – его рук дело. В смысле, травили другие, но по его повелению.
– А исповедь?
Я равнодушно пожал плечами:
– Ну и что? Подумаешь, исповедь.
– Не-эт, – возразил Годунов. – Митрополит верно сказывал – на таковское даже головник не отважится. Лгать и без того смертный грех, а уж ложь господу…
– Головник, может, и не отважится, а Шуйский… – усмехнулся я. – Не далее как четыре месяца назад, в мае, он, выйдя на Лобное место, заявил, что при всех целует крест в том, что царевича Дмитрия нет на свете и он сам, своими руками положил его тело в гроб, а тот, кто называется теперь этим именем, – расстрига, беглый монах, наученный сатаною и осужденный на казнь за свои мерзкие дела. Так?
Федор молча кивнул, соглашаясь. Я усмехнулся и продолжил:
– А уже в начале июня – меня в тот день как раз освободили из темницы казаки Корелы…
– Не вспоминай, стыдно, – поморщился Годунов.
– Тебе нечего стыдиться, твоей вины в этом нет, – возразил я. – Да и не о том сейчас речь. Я просто хотел напомнить, что и месяца не прошло, как Шуйский снова вышел на Лобное место и снова целовал крест, только уже на том, что твой батюшка послал убить царевича, но его спасли, а вместо него зарезали поповского сына. Это слышал и я. Как мыслишь, неужто человек, способный открыто и прилюдно лгать, при этом призывая в свидетели бога, побоится обмануть на исповеди, если ложь ему выгодна?
– Но тогда почто ты…
– Ты забываешь, что нам сейчас надлежит держаться тише воды и ниже травы, чтобы никто не мешал и чтоб, когда пробьет нужный час, у тебя было поменьше врагов, которых, к сожалению, хватает и без Шуйского. Да и не в нем, если разобраться, дело, – пояснил я. – Гермогену мы навряд ли что докажем, очень уж рьяно ратует он за опального боярина, а духовенство на Руси – это не просто сила – силища.
– Ранее ты сказывал иное, – не удержался он от легкой критики в мой адрес.
– Ранее речь шла о заступничестве, – напомнил я, – а это другое. На помощь от них в случае чего лучше не надеяться. Зато если они встанут против, то напакостить у них получится запросто. Гадить вообще куда проще, чем делать добро.
– А почто ты солгал ему, будто у нас самих с деньгой худо? – попрекнул он. – Митрополиту лгать – грех вдвойне.
– Ничего не солгал, – возразил я. – По моим прикидкам, с деньгами у нас и вправду беда – надо куда больше, чем имеется.
– И ста тыщ не хватит?! – ахнул он.
– Поглядим, – туманно ответил я.
– А отказал в людишках ратных почему? Али и впрямь Дмитрий Иваныч повелел, что ты с ними…
– Да ничего он не повелел, – отмахнулся я. – В смысле есть одно поручение, но оно касается только следующей зимы, хотя готовить наших гвардейцев начнем не откладывая. Но главное в другом. Вот ты сам как себе представляешь их помощь?
Федор смущенно помялся, чувствуя подвох, но поведал, как он видит будущую картину. Получалось, один десяток дружно рубит своими бердышами деревянных идолов, еще сотня охраняет, а затем поп или монах – неважно, кто именно будет – с помощью тех же ратников ведет зырян к церкви или к ближайшей реке, загоняет в воду, крестит, и все довольны и счастливы, ибо осиянны светом истинной веры, коя…
Дальше слушать я не стал, перебив на полуслове, и ехидно поинтересовался, неужто сам Федор так легко, без малейшего сопротивления, отрекся бы от Христа и сменял бы его, ну, скажем, на Магомета.
Царевич вытаращил на меня глаза, возмущенно завопил, что это совсем другое, ибо у него истинная вера. Но я не дал ему углубиться в доказательства ее истинности, пояснив, что для того, кто верит, причем вне зависимости в кого именно, его вера всегда истинна, и просто так, вдруг, он ее менять не станет, во всяком случае, добровольно. Следовательно, придется их примучивать, для чего митрополиту и нужны наши ратники.
– Но ежели во благо… – робко протянул Федор.
– Одно дело – защищать свою веру, но совсем другое – насильно заставлять отречься от своей. Да и у меня гвардейцы, а не палачи, чтоб огнем и мечом…
– Мыслю, не дойдет до смертоубийства, – перебил Годунов. – Владыка сказывал, что зыряне – народец тихий.
– А речь не про них, – уточнил я, – а про их богов. Пока в них верят – они живые. Их капище и есть церковь, их деревянные изваяния – это наши деревянные иконы с ликами святых, а ты предлагаешь, чтоб ратники…
– Дак мы их просветим, кому должно молиться. Просветим, и они сами узреют истину.
– Вот пусть его люди и просвещают, но мирно и без нас, – отрезал я, – ибо сжечь не значит опровергнуть, как сказал один монах.
– Мона-ах, – удивленно воззрился на меня Годунов.
– Монах, – подтвердил я. – Его звали Джордано Бруно. Он был сожжен по приговору католической церкви не далее как пять лет назад. А что до истины, то ей надлежит сиять собственным светом и не подобает просвещать умы пламенем костров. И запомни: даже в мое отсутствие никогда не давай на такие цели ни одного ратника. Более того, ты должен не разрушать, но защищать местные капища от чрезмерно ретивых дураков, потому что ты – правитель и твоя главная цель – благополучие твоих подданных, а уж в кого они верят – дело десятое. Пойми, что…
– Да понял я все, понял! – взмолился Федор, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Я внимательно посмотрел на него и вспомнил: "Любава". Вон куда парень рвется, да как – чуть ли не взбрыкивает. Ладно, потом договорим, и, с улыбкой глядя на царевича, я поинтересовался:
– Сдается мне, ты ныне собирался кое-куда заглянуть и кое-кого повидать.
– Да я… – замялся Федор. – Оно, конечно, и с тобой словцом перемолвиться жаждется, токмо мыслю, притомился ты с дороги, а…
– Да ты прямо как казанский владыка, – засмеялся я. – Тот тоже меня спать отправлял. Давай уж, беги, чего там. А нам с тобой и завтра поутру можно все решить.
Я даже договорить не успел, как он сорвался с места, рванувшись куда-то в сторону двери, ведущей на женскую половину. Оставалось только пожелать ему вслед доброй ночи, что я и сделал. Спокойной не стал – все равно не сбудется, да и ему самому такая ночь навряд ли бы понравилась. Сам же я подался в терем по соседству, который Федор распорядился выстроить для меня.
Благоухало в нем – не передать словами, но преимущественно сосной от стен и липой от столов с лавками. Мм, какая прелесть! С детства обожаю запах свежеструганой древесины.
Правда, в отличие от годуновских хором, с мебелью было не ахти, за исключением солидного стеллажа, который отгрохали в одном из помещений по настоянию Яхонтова – не забыл Еловик нашу с ним классификацию челобитных. В остальном же скудно – ни тебе шифоньера, ни захудалого зеркальца на стене, так что даже причесаться не перед чем.
Правда, главное имелось – лавки, столы, да и спать предстояло не на полу, а прочее… Пожалуй, даже хорошо, что больше ничего – смогу заказать на свой вкус и разместить там, где надо. Придя к такому оптимистичному выводу, я, уже лежа в постели, быстренько прикинул, что первым делом завтра выясню у Федора, что им сделано, после чего засучу рукава и…
Додумать не успел – уж больно слипались глаза, и я, еще раз с наслаждением вдохнув приятный запах сосны и липы, погрузился в сон.
Но разговора поутру не получилось…
Глава 6
Отдыхать приехал? А ну за работу!
Краткий допрос, учиненный мною на следующий день, показал, что Федор за месяц с лишним своего пребывания в Костроме практически ничего не сделал. Разве что озаботился размещением ратных людей да подьячих, которых мы привезли, и мастеровых, включая иноземцев.
Вот, пожалуй, и все, если не считать двух теремов, которые отгрохали по его повелению. Особо царевич напирал на то, что он сделал все, чтобы закончить строительство к концу августа и переехать на Симеона-столпника. Дескать, по всем приметам, переезд именно в этот день сулит благоприятное проживание. Не позабыл он и про то, чтоб при закладке теремов под разные углы заложили деньги – для богатства, шерсть – для тепла и ладан – для святости.
В остальном же…
– Не до того было, – честно покаялся Годунов. – Уж больно за тебя с сестрицей душа болела – нет и нет вас. Я и молебны во здравие заказывал, и сам кажную обедню свечки ставил и Николаю-угоднику, и… – Он прервался, чтобы в очередной раз деликатно зевнуть в ладошку, и хотел было продолжить, но я не дал.
– Пока не выспишься, разговор вести ни к чему, – отрезал я.
– Да я спал! – возмутился он и… вновь зевнул.
– Вижу, – кивнул я. – Даже могу сказать сколько – наверное, аж целый час, да? Или два? – И великодушно махнул рукой, на ходу меняя свои планы. – Ладно, до обеда время у тебя есть – отдохни как следует да выспись, а я пока что все спокойно огляжу, оценю, прикину.
– Не обидишься? – виновато спросил Годунов.
– Некогда мне такими глупостями заниматься, – проворчал я. – К тому же надо повидать кое-кого из старых знакомых, так что давай дуй в опочивальню. – Причем, расщедрившись и прикинув, что управлюсь нескоро, добавил ему времени аж до вечера, но предупредил, что после ужина пусть на отдых не рассчитывает, поскольку надо о многом переговорить.
– А я хотел… с Ксюшей опосля трапезы потолковать, – опечалился Федор.
Я сердито засопел, хотя чему удивляться – уж так устроен человек. Даешь с лихвой, а он все равно вопит, что мало. Пришлось говорить в открытую, как мужик с мужиком. Мол, если и впрямь хочется поговорить с сестрой, то у него для этого имеется целый день, ну полдня, учитывая сон, а если потолковать с кем иным, то тут извини-подвинься.
Однако под конец счел нужным смягчить тон:
– Я, Федор Борисович, все понимаю – дело молодое и ретивое, посему о воздержании и греховных утехах тебе и слова никогда не скажу. Для того попы да монахи имеются, вон хотя бы владыка Гермоген, а мы с тобой мужи младые, собой очень даже ничего – я пригож, ты чертовски пригож, потому и говорю: сколько твое естество требует, столько и наслаждайся некими девами. – И, завершив деликатную прелюдию, уже более строгим тоном перешел к финальной части: – Наслаждайся, но помни, как на Руси сказывают: "Делу время, а потехе час". Сам прикидывай, как лучше уложиться, чтоб и дело не страдало, и ты доволен был. Или ты решил, что отдыхать сюда приехал, а?
Федор замялся, пробормотав, что, мол, опосля Москвы не грех бы чуток и… Дальше пошло совсем неразборчивое, но концовка прозвучала достаточно вразумительно. Дескать, и тебе, князь, тоже не грех бы передохнуть опосля всех неустанных трудов, ибо дело к осени, а там зима, так что чего уж, можно и…
Напоровшись на мой неодобрительный взгляд, царевич вновь перешел на полусвязное бормотание, но я уже не прислушивался – и без того все ясно.
Пришлось прочесть краткую нотацию. Согласно моим словам получалось, что это в Москве у него как раз были цветочки, а тут пойдут ягодки. И вообще, тяжело в учении – легко в бою, а у него сейчас как раз и наступила пора самой что ни на есть учебы. Даже более того – своего рода период сдачи экзаменов, ибо приспело время проверки всего того, что он уже выучил, поэтому отныне ему придется вершить все дела самостоятельно, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– А ты?! – испуганно завопил Федор.
– Мне тоже трудов хватит, – кивнул я. – Но не разорваться же, а потому часть их будет возложена на твои плечи. Понимаю, что непривычно, и, если понадобится посоветоваться, тут я всегда приду тебе на помощь, но делать за тебя ничего не буду – своего хоть отбавляй.
До вечера я успел много. Но для начала, воспользовавшись тем, что удрученный услышанным Годунов поплелся спать, я прямым ходом направился на женскую половину. Вызвав свою ключницу, которая вместе с Резваной и Любавой так и остались, образно говоря, во временном штате Ксении, я велел ей привести бывшую послушницу.
Та появилась заспанная – понятное дело, ночью, как и Федору, не до сна было. Я язвительно поинтересовался, каково ей почивалось, и вежливо, но твердо предупредил, чтобы она не очень напирала на парня, выжимая из него все соки, а оставила и мне, причем не кусочек, а не меньше половинки. Любава виновато потупилась, но ни спорить, ни пререкаться не стала, выказав полное понимание, во всяком случае, на словах, а уж как пойдет на деле – поглядим.
Вроде бы все. Теперь можно заняться и делами, приступив к обходу и осмотру всего, что сделано и, главное, что не сделано.