* * *
Монахиня сидела, уткнув лицо в широкие ладошки. Мальчик присел на корточки рядом, все усмехался-подмигивал.
Мужчины топтались за кустами.
– Добьет она его, – прошептал Пашка, кивая в темноту. – Чтоб не мучался. Ему все брюхо продырявило. Не жилец.
– Вряд ли, – так же шепотом ответил прапорщик, – заранее сказать нельзя. Мощный мужчина. Впрочем, она тоже сильна. Волокла своего… друга почти в одиночку. Из меня помощник неважный.
– Что ж вы так, ваше благородие? – пробормотал Пашка. – Такой видный господин, образованный, и на́ тебе, помочь барышне не мог.
Прапорщик строго глянул сквозь свои круглые очки:
– Я после контузии. А вы что же, бойкий юноша? Вы-то что отстали? Труса изволите праздновать? Из тех изволите быть, кто из подвалов погавкивает, за хамскую власть агитирует?
– Давай, ваше благородие, шлепни меня, раз бандиты не дострелили, – пробормотал Пашка, глядя, как офицер неловко нащупывает кобуру.
– Бандиты? А ты сам-то кто? – прапорщик, наконец, поймал рукоятку "нагана".
В этот миг Пашка врезал ему с левой в челюсть. Офицер гукнул, отлетел, Пашка прыгнул следом. Покатились по траве, вдвоем цепляясь за "наган". Монашка застонала, не отводя ладоней от лица. Мальчик встал, нерешительно забормотал:
– Ну что вы? Зачем?
Пашке показалось, что его лошадь в бок лягнула – мигом слетел с офицера, закорчился на земле. Прапор схватился было за револьвер, но получил под дых ничуть не слаще Пашки. Чернолицая барышня стояла над ними, еще раз замахнулась ногой:
– Не навозились? Вояки, бля… Поезд на месте стоит. Идите, атакуйте. Или мне вам здесь всласть вломить?
– Не надо, – Пашка, держась за бок, отполз подальше. – Мы так, ненароком.
Прапорщик ничего не мог сказать, ухватился за живот, очки в возне слетели, изумленно пучил глаза. Ну да, больно.
Девушка подняла "наган", проверила барабан:
– Понятно. Прапор, ты никогда шпалер не заряжаешь?
– Патронов нет, – прохрипел прапорщик.
– Что ж за револьвер хватался? – простонал Пашка.
– Для острастки. Хотел тебя, быдло, на место поставить, – огрызнулся офицер, с трудом садясь.
Девушка бросила "наган", взяла прислоненный к дереву карабин, щелкнула затвором:
– Господин доброволец, извольте патроны выдать.
– Нету, – пробурчал прапорщик. – Не нашел в темноте.
– Мудак вы, господин доброволец, – коротко резюмировала девушка, тыльной стороной ладони размазывая кровь, все текущую по щеке. – А где твой ствол, кудрявый?
Пашка пожал плечами:
– У поезда где-то. Что я вам, солдат, что ли?
Девушка неприятно, дребезжаще, как жестянка, засмеялась:
– Вы что, идиоты? Два патрона на всех припасли?
– У вас "маузер" был, – прохрипел прапорщик.
– Вот именно, – поддержал Пашка. – Ты сама-то…
– Рты закрыли, – девушка села на землю, ее сильно качнуло. – Пустой "маузер". Уроды, блин.
Монашка вдруг громко, в голос, зарыдала.
– Дайте ей по башке, – пробормотала девушка. – Всю округу соберет, божья невеста.
– Не надо, – мальчик ухватил монахиню за руку. – Она сейчас прекратит. Просто боится, что снова стрелять станут. Тише, сестра Мавра, тише.
Монахиня всхлипывала чуть тише.
Девушка шарила по карманам, на ней был просторный пиджак ее плешивого спутника. Найдя носовой платок, начала осторожно оттирать свое жуткое лицо.
– Пацан, скажи своей Мавре, пусть меня перевяжет. И что-нибудь из тряпья почище найдите. Кровь нужно остановить.
– Я перевяжу, – пацан поспешно завозился с подолом своей рубашки. – Не сомневайтесь, вчера свежую надел. Промыть бы рану.
– Бутылку возьмите, она там валяется, – вяло приказала девушка, – ей явно было плохо. – Малый, ты точно бинтовать умеешь?
– Я у лекаря учился. Водку принесите кто-нибудь, – мальчик принялся поспешно раздирать на ленты подол рубашки.
Пашка сумрачно посмотрел на прапора:
– Пошли, ваше благородие?
– Мертвецов боишься, что ли? – догадался прапорщик.
– Чего их бояться? У тебя-то "наган", и вообще ты образованный, – туманно объяснил Пашка.
Они прошли через кусты. Пашка осторожно выглянул на прогалину и замер. Валялся саквояж, но тела не было. Неужто закопала? Да нет, быть не может. Ожил, что ли?
– Э-э, а где же он? – недоуменно прошептал шибко догадливый прапорщик.
– Вознесся, – насмешливо объяснил Пашка, украдкой перекрестился и осторожно вышел на прогалину.
В бутылке еще булькало. Пашка сунул бутыль прапорщику, принялся собирать в саквояж выпавшие вещи.
– Ты только, ваше благородие, не вздумай меня бутылкой по кумполу угостить. Только разозлюсь. Башка у меня крепкая.
– Я уже догадался, – насмешливо сказал прапорщик. – Сотрясения мозга у пролетариата в принципе не бывает.
– Тем вас и ломим, – пробурчал Пашка.
Они пошли обратно.
– Слушай, коммунарий, а кто она вообще такая? – тихо спросил прапорщик.
– Ясно кто – черт в юбке. Ты, ваше благородие, как хочешь, а я шмотки отдам и сматываюсь. Она очухается – задавит. За карабин брошенный. Ну, или еще за что.
Прапорщик промолчал.
Катя сидела, опираясь спиной о ствол дуба. Мальчик экономно смачивал клок ткани спиртным, протирал лоб девушки. Катя шипела и плевалась короткими, непонятными отроку словами.
– Кость цела, – прошептал мальчик.
– Да? А будто голые извилины протираешь. Чтоб он сдох, этот Шустов. Клопомор проклятый. Шрам большой останется, а? Зашить бы.
– Я могу свести края. Почти незаметно будет.
– Ох, бля… ты что, хирург пластический, что ли? Спроси у этих ослов иголку с ниткой. Может у твоей святой курицы найдется? Вот срань, жжет-то как.
– Нет у них иголок, – мальчик смотрел в страшное, черное от полузапекшейся крови лицо девушки. След сабельного клинка рассекал левую часть лба, разделял бровь надвое, левый глаз был едва виден. – Вы не беспокойтесь, я немного целительству учился. Хуже не будет.
– Это уж точно. Валяй, кожу расправь, еще раз промой и забинтуй. По возможности, аккуратнее.
Катя жевала толстый рукав пиджака, боль прошивала голову насквозь. Руки у мальчишки были просто ледяные, боль даже слегка отступала, тут же вгрызясь снова.
– Всё, – сказал мальчик, обтирая ладони о штаны.
– Мерси, – Катя судорожно хватала ртом воздух. – Молодец. Доктором вырастешь, – она дрожащими пальцами пощупала повязку на лбу. – Правда, молодец. Тебя как зовут?
– Прот.
– А?
– Прот. Фамилия – Павлович, – отчетливо, по слогам, сказал мальчик.
– Понятно. Значит, первый из Павловичей? Удружили тебе.
– Греческий разумеете? – мальчик не слишком удивился.
– Слегка понимаю. Скажи, Прот, зачем эта свора вас отлавливала?
– Не знаю.
– Врешь. Ты мальчик умный. Скажи лучше сам.
– Истинно говорю – не знаю. Догадки есть. Только я вам потом скажу. Вам, Екатерина, сейчас отдохнуть нужно.
– Говори сейчас. Я непонятного не люблю, – глаза Кати закрывались. – Ты кто, Прот?
– Я объясню. Позже, – мальчик взял ее за запястье. Пальцы у него были совсем холодные, покойницкие. – Крови из вас много вышло. Отдохните.
– Пусть эти охраняют, – пробормотала Катя. – Скажи – урою, если что…
– Скажу. Вы…
Катя поплыла, еще смотревший на мир глаз неудержимо закрывался. Девушка обмякла.
Глава 6
Украина для украинцев! Отже, вигонь звидусиль з Украини чужинцив-гнобителив.
Михновский Н.И. Десять заповедей Украинской народной партии
Согласно новым исследованиям, сегодня самыми распространенными заболеваниями стали психические и умственные расстройства.
Журнал "Медицинский вестник Австралии". Мельбурн. 1921 г. (К)
Бок толкнуло болью еще раз, но Катя очнуться никак не могла.
– Сдохла, чи що? – Голос был озадаченный, шепелявый.
– Та не возися, на шию наступи, нехай гадюка додохне, – посоветовал голос побасистее.
– От, заворушилась, – удивился шепелявый.
Катя с трудом села. Голова неудержимо кружилась. Правый глаз неохотно приоткрылся, девушка дрогнула от боли в спекшемся лице. Попробовала тронуть щеку, пальцы сами собой отдернулись – сплошная корка.
– Яка страшнюча, – с брезгливостью сказал басовитый. – А ісподнє шовкове. Ізвозюкалася уся, куди його тепер? Добити би треба, та заховати.
– Ні, Петро, може за неї теж нагороду дадуть. Відведемо и її. В’яжіть, хлопці.
Катя пыталась сосредоточиться. Четверо с обрезами – селяне. Двое постарше – тот, что с редкими усами, в замызганной поддевке, как раз и проверял пинками жизнеспособность изуродованной девушки. Второй – посолиднее, в богатой смушковой папахе. Двое парней помоложе, похоже, сыновья. Офицер с забинтованной головой и кудрявый паренек – эти Кате казались смутно знакомыми – стояли с поднятыми руками. В траве сидела всхлипывающая монашка, держалась за лицо.
Что-то здесь произошло, но что именно, Катя сообразить не могла. С головой было вовсе неладно.
– В’яжіть надійніше, хлопці, – сказал импозантный селянин и тряхнул за шиворот щуплого мальчишку. – Потрібно повідомити. Ось же, тільки Гнат уїхав і гостей пригнало.
Офицеру и парнишке надежно стянули руки за спиной. Один из молодых хуторян с опаской присел за плечами у Кати:
– Эй, страшенна, грабки давай.
От громкого голоса завибрировало в виске. Только не орите и не трогайте.
– Вставай, шльондра, – девушку силой поставили на ноги.
В глазах потемнело, Катя покачивалась, но стояла. Почему рукам неудобно?
Хуторяне разговаривали. Катя слушала, но смысл не улавливала. За пояс бритого был заткнут "маузер", и это почему-то вызывало смутное недовольство. Что-то не так должно быть. Откуда вообще все эти люди взялись?
– То правда, що чорницю туди-сюди водити, – рассудительно сказал старший. – Вирисклива, страсть.
– Так нехай хлопці оскоромляться. А то мій Андрійко, ужо усю жопень Гнатовій Ольке зам’яв. Ох, Андрійко, приб’є тебе дядько Гнат.
– Ни, я обережно, – ухмыльнулся высокий парень. – Так ми, батьку, по-швидкому? А, дядько Петро? Можна?
– Тільки без гамору. И балуйтеся скоріше, – нахмурившись, сказал старший.
Высокий парень ухватил монашку за плечо. Та едва слышно ахнула, попробовала оттолкнуть крепкую руку. Хлопец ухмыльнулся, цапнул крепче:
– А ну, Дмитро, бери ее. Або не хочеш?
Второй хлопец с некоторым смущением подхватил монашку под другую руку. Широкое лицо девушки исказилось, она хотела закричать, но ладонь высокого хлопца ловко запечатала ей рот.
Офицер судорожно сглотнул, прохрипел:
– Греха, пановэ, не боитесь?
Усатый крепко ударил офицера обрезом. Вторым ударом сшиб на землю, принялся топтать порыжелыми сапогами:
– Порозмовляй ще! Погони начепив. Гріхами докоряє. Бач, ти, який. Хіба ж, невинні чорниці по дорогам шляються? В монастирю сиділа, хто б її торкнув? Шлюхово плем’я. Ноги розсунути, що почухатися. Зіпсували життя, кацапы прокляті.
Прапорщик уже не шевелился, и селянин, отдуваясь, сказал:
– От, Петро, ти мені скажи по-сусідськи, – чого москалі такі вперті? Уж сам би о смерті думав, а все нас життю вчить. От порода, – гірше жидів, чесно слово.
Старший пожал широкими плечами:
– Порода, вона і є порода. З свині коня не зробиш. Що там говорити, – нам що германець, що москаль, – одна воша. Французи прийдуть, – і їх переживемо. Землі зарити на всіх їх вистачить. А з прапорщика Блатык ще усі жили по одній витягне. Гнат говорив, у ночі половину хлопців у поїзда поклали. Блатык нонче злий.
– Та нам що? – усатый сплюнул. – Головне, за хлопчика пусть що обіцяно заплатить. Дві тысячи – воно нам як раз, а Петро?
– Смотря чим дадуть. Коли и правду миколаївськими…
Катя сидела, слушала и ничего не слышала. Кусты кружились, забитый кровью нос не дышал, зато в рот упрямо лез густой лесной запах, мешал вздохнуть. Катя тупо смотрела, как по щекам мальчика текут слезы. Прапорщик зашевелился, с трудом подтягивая к животу ноги. Кудрявый парнишка стоял, крепко зажмурившись. Близко, за кустами, возились, утробно ухали.
– Піду, допоможу, – озабоченно сказал усатый. – Шось завозилися.
– Ох, дивися, задаст тобі Мотя, – усмехнулся старший, поправляя папаху.
– Так хто ж їй скажэ? – подмигнул шепелявый.
Катя сидела, прикрыв уцелевший глаз, так кусты меньше плясали. Ведя мальчика за плечо, подошел хуторянин, пнул девушку:
– От ты яка… Из бар колишних, видать? Знатно тебя оскопили… Прям порося ободрота.
Первыми из кустов вышли парни, за ними раскрасневшийся усатый.
– Що? – с усмешкой спросил старший.
– Не сильно-то и ворушилась, – шепелявый цыкнул сквозь широкую щербину в зубах.
– Витками хоч прикрили?
– Так, дядьку Петро, ми зараз с лопатами повернемося, зариемо, – заверил высокий хлопец.
– Ну, пішли тоді. Снідати давно пора.
Катя брела последней из пленников, – изредка ее брезгливо подталкивали в спину стволом обреза. Следом за девушкой шагали шепелявый усач с сыном.
– Батьку, може її теж, того? – пробормотал хлопец. – Глянь, с заду вона ладна.
– Іш ти, сподобалася. Бачиш, вона ледве стоїть. Голова разможжона. В волосях колтун. Може, и черви е. Заразу спіймаєш, тоді тебе в місто до доктору вози? Грошей знаєш скільки? От то-то.
– Зрозуміло. Батьку, дядько Петро с грошами не обдурить? Гроши за хлопчика не маленьки обицяни.
– Або я дурний за тебе? Догляну. А ось башмаки и піджак с ней сняти потребно. Гарний піджак. Може відстирається…
Катя сосредоточилась на том, чтобы передвигать ноги исключительно по тропинке. Мысль споткнуться пугала. Упадешь – не встанешь.
Вышли из леса, невдалеке виднелись крыши хутора. Пришлось обогнуть поле с кукурузой. Катя устала так, будто рванула километров на пятьдесят с полной выкладкой. Яростно залаяла собака. Вошли во двор. Появились две бабы. Тараторили так, что и слова разобрать не удавалось. Катя и не пыталась. Лечь бы поскорее…
Пленных затолкали в погреб.
– Ой, Петро, та вони ж усе запаскудять!
– Ни. Вони городски, культурни. Знають, як що, шкиру живцем здеремо.
В погребе было прохладно, спокойно. Катя сползла на чурбак, осторожно прислонилась затылком к бочке и отключилась.
* * *
Проснулась от собачьего лая. Пес гавкал так, для порядка, – во дворе чужих не было. Катя вяло вспомнила своего Цуцика, пса-хаски, скучавшего без хозяйки за тридевять земель отсюда. Ага, и за, без малого, сто лет тому вперед. Ну да, опять вляпалась бестолковая хозяйка. Туман из головы повыветрился. Мысли приобрели относительную связность, забитый спекшейся кровью нос все-таки начал различать крепкий дух соленых огурцов и капусты. В животе что-то сжалось. Угу, кушать хочется.
Рядом шептались:
– Уехал. Вроде к обеду обещал быть.
– Нам-то что? Уж нас-то, ваше благородие, досыта накормят. Хорошо, если прикопают, а то и свиньям могут скормить. Слышь, как боровы в хлеву хрюкают? Эх, надо было стрелять.
– Что ж не стрелял, пролетарий? В штаны наложил, железный кулак революции?
– Так ты команду не дал. Ты же при погонах, главнокомандующий, чтоб тебя… Обосрались, чего уж там.
– Да уж. Слушай, пока мужиков дома нет, может, попробуем вырваться? Дверь на вид хлипкая.
– А руки? Дверь лбом, что ли, вышибать? Ну, попробуй, у тебя башка образованная, может, и для полезного дела сгодится.
– Попробуй мне веревку развязать. Или перегрызть. Зубы у тебя для пролетария очень неплохие.
– Сам грызи. Там грызть дня два. Веревку-то не пожалели, мироеды.
– Черт с тобой. Хоть руками попробуй. Нужно же что-то делать.
– Давай, ты мне развязать попробуешь. Тебе-то все равно с дверью не справиться. Плохо вас, белую гвардию, Николашка откармливал.
– Что ты сюда царя приплел? Я что, в конвое Его Императорского величества состоял, шашкой и газырями блистал?
– Угомонитесь, – прохрипела Катя. – Хозяин вернется, он рассудит. Он политически грамотный. Урод, мать его…
– Очнулась? Э-э… ты, барышня, как себя чувствуешь? – Пашка заерзал, придвигаясь поближе.
С другой стороны подсел прапорщик:
– Вы как? Мы уже и так пробовали разбудить, и по-другому…
– Облизывали, что ли? – поинтересовалась Катя, разлепляя здоровый глаз. – Бля, как я пить хочу. Давно хозяин уехал?
– Только что. Мы в щель видели. И этот, шепелявый, ушел. Договорились к обеду встретиться. Гости от Блатыка прибудут.
– А когда здесь у них принято жрать садиться?
– Часа через два, – Пашка задумчиво почесал подбородок о плечо. – Может и раньше. Рвать отсюда нужно. Катенька, ты как, в узлах разбираешься? Может, попробуешь нас развязать?
– Я тебе дам – "Катенька", – девушка схаркнула под бочку чем-то темным и липким. – Нашелся Павлушечка, твою мать! Как вышло, что мы здесь сидим? Проспали, революция-контрреволюция, песьи дети, чтоб вам жопу на британский флаг…
– Да мы, собственно, не спали, – смущенно признался прапорщик.
– Я чуть-чуть подремал, – объяснил Пашка. – Глаза протер, говорю – "давай карабин, я посторожу". А он – "ты мне голову разнесешь". Сидим, как два дурака. Спрашиваю – "куда монахиня делась?" – "Отошла по своим, по женским, надобностям". Ну, дело-то обычное. Пока перепирались, вываливают из кустов эти, с обрезами. И монашка с ними. Ну, мы как-то не ожидали…
– Но карабин ближе к тебе стоял, – заметил прапорщик.
– Про карабин я поняла, – прохрипела Катя. – Откуда господа селяне взялись?
– Ясно откуда, – Пашка сердито засопел. – Божья невеста привела. Она за помощью на хутор сбегала. Мы-то ей компания неподходящая. Вот, нашла понадежнее… Курица.
– Помолчи, – сумрачно сказал прапорщик. – О мертвых или хорошо, или никак.
– А Прот где? – поинтересовалась Катя, осторожно потираясь носом о плечо. Нос здорово чесался.
– Кто? – парни переглянулись.
– Пацан. Его Протом звать. Старинное имя с греческими корнями. Он где и что он делал, когда вы решали вопросы революционной дисциплины, отложивши карабин от греха подальше?
– Он рядом с тобой спал. Потом драпануть пытался, да его этот куркуль Петро зацапал. За пацана две тысячи "николаевскими" обещали.
– Да мне по фигу прейскурант. Сейчас он где? Я с ним не договорила.
– В доме заперли. Под присмотром хозяйки, – прапорщик кашлянул. – А вы себя как чувствуете?
– Бывало лучше, – Катя снова сплюнула под бочку. Во рту была вязкая гадость, как будто неделю самогон пила. Или будто месяц тяжело проболела. Зато голова уже практически ясная. – Что, орлы, думаете делать?
– Нужно дверь вышибать, – решительно сказал Пашка и уже не так решительно добавил: – Только там, у двери, узко, толком не развернешься.
– Понятно, – Катя искоса глянула на прапорщика, левый глаз девушки склеился, казалось, намертво. – Ну а вы, ваше благородие?
– Развязаться нужно, – пробормотал офицер, – у вас пальцы не затекли?