– Мы гораздо больше осведомлены о вас, чем вы думаете. В своей прошлой жизни товарищ Лучо был популярным кинорежиссером. Он умеет разрезать действительность, будто слоеный пирог. Это беда всякого большого художника. Поэтому только великий художник становится великим вождем.
Гитлер зевнул.
– А может, лучше, если великий вождь станет великим художником… Вы даже представить себе не можете, от какого будущего я отказался.
– Можем, – сказал Генрих. – Именно поэтому вам и подсунули доппельгангера…
– Какого доппельгангера?
– Двойника, милый Адольф. Ну а теперь – баиньки!
– Что вы имеете виду… Впрочем, мне уже все равно… Двойник жухнет, сминается… Из него сыплются тараканы… Я засыпаю…
С этим невнятными бормотанием Гитлер окунулся в сон. Ему снился его доппельгангер. В той, другой жизни Гитлер не поступил в Академию живописи. Зиму он бедствовал, голодал, шатался по Вене в поисках поденной работы и вместе с тем – упорно учился, много читал… Ему удалось сдать экзамены на архитектора. Его заметили еще студентом. Поручили первый самостоятельный заказ – небольшую виллу на окраине Мюнхена. Мимо, по проселочной дороге, случайно проезжал Ле-Корбюзье… Вскоре Гитлер получил приглашение в Париж…
Париж
Весенний Париж, прохладный и солнечный, весь был засыпан нежным цветочным снегом. Казалось, что фиалки растут всюду, где есть свободный клочок земли, словно сорняки… Другим городским сорняком, только гораздо более крупным, был каштан. Все это цвело и сыпалось, заполняло сиреневой, сизой и белой дымкой щели и выемки – подобно тому, как тополиный пух сглаживает острые углы русских или польских городов.
Они сидели в небольшом ресторанчике на Виа Пердэ. Гитлер даже и не подозревал о существовании этого заведения, хотя не раз проходил мимо: ресторан располагался в переулке, вход был за углом… Хитрые фашисты выбрали это место не зря.
Все было так же, как и в прошлом году, когда он последний раз был в Париже. Разве что, на улицах стало больше негров… Попадались и латиносы, также бежавшие от диктатуры лучистов.
Сальвадоре сидел рядом и задумчиво поигрывал тонким цилиндром в кожаном футляре, который выглядел в его огромных руках маленьким, будто авторучка. Это был портативный электрический парализатор – недавнее американское изобретение, в данный момент обращенное как раз против Америки, да и всего цивилизованного мира, а именно: прямо в бок Адольфу Гитлеру. В двух шагах была улица, воля, но он и помыслить не мог, чтобы бежать.
На обед подали чили и паприку, графинчик текилы и соленые лимоны.
– Скажите, Адольф, – спросил Генрих, опрокинув рюмку и слизав соль с рукава, – насколько серьезно вы вчера в поезде говорили о гомосексуалистах? О том, что их надо подвергнуть массовому уничтожению, как и чернокожих?
– Я протестую! – воскликнул Сальвадоре.
– А тебя не спрашивают, милый. Адольф, может быть вы просто скрытый лучист, так сказать, в латентной форме?
– Да, может быть… – рассеянно произнес Гитлер.
Он не очень-то понял смысл вопроса, потому что снова и снова переживал свой сон, стремясь выучить его наизусть, так как не мог прямо сейчас, как обычно, перенести смутные ночные образы на холст. Он видел себя в какой-то странной бежевой форме, в галифе и сапогах, на рукаве у него была повязка – красная с черным… С символом плодородия, заключенным в круг, вроде тех странных знаков среди злаковых полей – такое может пригрезиться только во сне… Вот он входит в просторный кабинет, уставленный массивной мебелью, навстречу встают какие-то люди, одетые в такую же форму… Один из них протягивает ему коробочку, Гитлер знает, что в коробочке яд, и он знает, что больше всего на свете хочет немедленно принять его…
Кроме того, все утро его мучил один странный вопрос… В его руках был черепаховый нож для бумаги, которым здесь разрезали салфетки. Гитлер неуклюже вывернул его, и хрупкая кость сломалась.
– Что вы имели в виду, милый Франц… То есть – простите – Генрих, когда говорили вчера о доппельгангере?
– Я знал, что вы об этом спросите, Адольф! – обрадовано воскликнул Генрих, но Сальвадоре, уловивший смысл немецкой речи, вдруг пнул Генриха под столом.
– That does not matter anymore now, – сказал Генрих. – Наоборот: если я расскажу об этом, то он лишний раз убедиться в мистической силе нашего могущества.
– Hablo что хошь! – сказал Сальвадоре на испанско-русской смеси и громко, с негодованием пернул.
– Речь идет о событии, которое произошло в мае 1916 года. Гм… Или о событии, которое тогда не произошло…
– Мица! – встрепенулся Гитлер. – Какое вам вообще до нее дело?
– Будто не догадываетесь!
– Ничуть.
– А я думал, вы более проницательны. Разве вам не показалось странным, как вела себя ваша жена после своей суицидальной попытки?
– Это было естественным.
– Разве вы не заметили, что она стала немного другой, будто ее подменили?
– Разумеется… Такое перенести… А что вы хотите сказать? Бог мой! Вы хотите сказать…
– Именно! Мы действительно ее подменили. Ваша первая жена на самом деле покончила с собой в 1916-м году.
Гитлер зажмурился. Нож и вилка выпали у него из рук.
– Абсурд! – вскричал он. – Вы меня провоцируете! Зачем вы меня провоцируете?
– А что вы так разволновались? Если бы подобное сказали мне, то я бы просто улыбнулся и все.
– Но я же сам вытащил ее из петли!
– Конечно-конечно. Только вытащили вы уже не Мицу, а нашего спецагента, фройлен Гаупшлюхер, которая была приставлена к вам как к лидеру национал-социалистов. Это, вообще – сюрреалистическая и очень смешная история. Когда-нибудь мы все вместе посмеемся над ней.
– Сейчас! – сказал Гитлер. – Я бы хотел посмеяться сейчас.
– Ну, хорошо. Сначала мы просто думали завербовать Мицу, для чего подослали к ней нашего парня под видом любовника. Ну и, как только он…
– Постойте! Разве у Мицы был любовник?
– Разумеется. Каждая порядочная фрау, пусть даже и польского происхождения, должна иметь любовника. Когда же любовник, то есть, наш разведчик, Питер Грюгенгрюфер, хороший парень: мы его потом казнили, за яйца повесили…
– Постойте! Это какой Грюгенгрюфер? Тот, который собирал взносы?
– Именно! Ваш соратник по партии и наш агент. Когда он выложил все начистоту вашей жене, она наотрез отказалась наблюдать за вами и пригрозила все рассказать мужу, то есть, вам. Тогда Грюгенгрюфер, а он малый не дурак: мы его потом три дня пытали, расколоть не могли… Так вот, он самостоятельно принял решение и ликвидировал ее. Он это сделал прямо во время полового акта, мужественный был парень…
– Не надо подробностей! – простонал Гитлер.
– Почему же не надо? – возмутился Генрих. – Это очень даже интересно. Все произошло в подвале вашего дома, в котельной, ведь Мица любила выбирать для соитий всякие экзотические места… Не правда ли? Помните, как она предлагала вам заняться любовью то на крышке рояля, то на крыше дома…
– Замолчите! Впрочем, откуда вам все это известно?
– Ага, попались! Теперь-то вы мне верите, милый Адольф? А понимаете ли вы, почему Мица завела любовника? Что послужило, так сказать, толчком? Да все дело в том, что вы вели себя как бесчувственный истукан! Вместо того чтобы потакать маленьким прихотям молодой женщины, отыметь ее, допустим, где-нибудь на лавочке в парке, в стоге сена во время пасторальной прогулки, в клозете на семейной вечеринке у друзей…
– Какое вам до этого дело, вы, циничный маньяк!
– За маньяка ответишь… Впрочем, дело самое прямое, любезный. Ты сам тогда доигрался! Сам ты – настоящий маньяк! Ты маниакально дожидался ночи, традиционно заводил стенные часы, тушил свет, клал свою жену на спину и несколько минут тупо пилил бревно. А она жаждала страсти, новых, необычных ощущений…
– Мица не испытывала оргазма, – холодно сказал Гитлер.
– Это только с тобой, пуританин. Но вспомни январь шестнадцатого! Вы тогда хоронили соратника, который упился сосисками и объелся пивом… Тьфу! Наоборот, конечно…
– Штормваншлюссера! Он погиб как герой, во время демонстрации рабочих. Его задавило транспарантом…
– Ага! Он захлебнулся в собственной блевотине, наутро после этой сраной демонстрации. И вот тогда, на его похоронах, когда вы все рыдали над мисками с капустой, наш доблестный агент, наш Грюгенгрюфер, затащил твою Мицу в заднюю комнату, задрал ее траур и засадил ей стояк. Помнишь, как она жаловалась, что ей так и не пришлось ни разу в жизни заняться любовью стоя? Как цапля…
– Врешь! – крикнул Гитлер.
Официантка, не спеша идущая сквозь зал ресторана, вздрогнула и замерла, намекнув на хрестоматийную картину Лиотара.
– Pardon! – засуетился Генрих. – Я оговорился. Мица не говорила цапля, потому что она и немецкий знала плохо, и в птицах не разбиралась. Она говорила – иволга. Именно так она и говорила, правда?
Гитлер молчал.
– Ну, какие тебе еще нужны доказательства? Кому, кроме тебя, она могла это говорить? Томашеусу Кататеки или, может быть – Дюдю? Наш замечательный агент был тогда на высоте. С тех пор и понеслось. Они совокуплялись везде, где только можно, чуть ли не на твоих глазах. Придет, например, к тебе в воскресенье Грюгенгрюфер, собирать взносы. А ты за пивом пойдешь, как гостеприимный бюргер. Идти-то всего, туда сюда, семь минут. Вот и поставит Грюгенгрюфер твою жену раком в кресло и кончить едва успеет, как твои шаги уже на лестнице слышны.
Гитлер мучительно застонал:
– О, черт! У меня ведь и подозрения были. Мне даже однажды пришло в голову не идти за пивом, а за дверью постоять. Как мой сосед тогда сделал. К его жене пришел молодой любовник, когда он пошел за пивом. Но он не пошел за пивом, а за дверью стоял и видел, как все происходило. И тогда он обоих убил топором, а после пошел за пивом. Тут его и арестовали.
– Ну и хорошо, что ты до этого не додумался, Адольф! Тогда бы все твои художественные таланты проявились только в тюремных плакатах. И мы не сидели бы здесь с тобой в этом прохладном и солнечном, этом весеннем Париже, который весь засыпан нежным цветочным снегом… А все потому, что товарищу Лучо пришла в голову гениальная идея. Когда он узнал, что наш агент отстрелил этой женщине голову прямо в процессе минета, он приказал срочно ее заменить. Не голову, конечно, а женщину. Мы быстро нашли одну похожую в Гамбургском борделе. А эту так и зарыли в котельной. Вернувшись после своей агитационной поездки по деревням, ты вытащил из петли уже нашу Мицу. А останки твоей и до сих пор покоятся в подвале того самого дома…
Гитлер содрогнулся. Он вспомнил странный сладковатый запах, который время от времени возникал на кухне и в кладовке, что, в конце концов, и привело его к мысли продать дом…
– Вот-вот! – сказал Генрих. – Ты еще несколько лет топтал эти половицы, дышал ее бренным телом… А тогда…
В его сознании будто стал рушиться город, выстроенный за многие годы. Все нелепости, несуразности его семейной жизни, все странности его жены, какие-то неразрешимые мелочи, – все вдруг осветилось внезапным светом и слиплось мгновенной истиной. Гитлер сорвал с себя салфетку, уперся обеими руками в стол, поднимаясь, но тут что-то твердое легко ткнулось ему в бок… Сальвадоре привел в действие парализатор.
Париж – Гавр
Снилось, будто он стоит на вершине гигантской ступенчатой пирамиды, сложенной из шершавого серого камня. Кто-то сжимает его руку. Гитлер поворачивает голову… Товарищ Лучо!
Его лицо неразборчиво, будто написано кубистом: нос вылезает на лоб, рот поворачивается, превращаясь в женский половой орган, а живые глаза, раздвигающие эту бездарную геометрию, явно вырваны из черепа Генриха Геблербухера…
– Вся эта земля, насколько хватает глаз – моя! – говорит Император. – И дальше, на юг, до пролива Дрейка, И на север, пока до Нью-Йорка, но через полгодика мои люди возьмут весь континент, от острова Сейки до Огненной Земли. Это орда, орда, хорошо управляемая орда… Все это будет также и твоим, милый Адольф! Видишь, как все оно плывет, качается… От тяжелой поступи Кецалькоатля дрожит земля. Черные тараканы бегут, забираются в последние мировые щели…
Тут Гитлер заметил, что пирамида действительно шевелится, по ее граням стекает песок, катятся мелкие черные камешки… Вдруг что-то выпало из широкой штанины товарища Лучо и запрыгало по ступенькам, громко и часто стуча…
– Что это? – холодея от необъяснимого ужаса, прошептал Гитлер.
– Хуй, – тихо и серьезно ответил товарищ Лучо.
– Нет, – тут же возразил внезапно возникший Генрих. – Это всего лишь – баварская задница.
Генрих потянул Гитлера за руку, вывалив его тело из сна. Гитлер лежал на полу, каком-то деревянном решетчатом полу… Все вокруг плавно и медленно качалось. Гитлер сел. Качка не прекратилась, став достоянием реальности. Он был на судне, в открытом море.
ГАВР: ОТРЫТОЕ МОРЕ
– Это небольшая прогулочная яхта, – пояснил Генрих, заботливо расставляя на рундуке приборы для завтрака. – До Гавра мы добрались на автомобиле. Какие виды нам открывались! Жаль, что ты всего этого не видел, Адольф… Ты сидел в багажнике – ловко устроился, надо сказать!
– Я помню… В кафе…
– Ох, уж это парижское кафе… Или даже небольшой ресторанчик. Это было очень, очень давно – вчера… Кстати, тебя пришлось оттуда выносить, и милая официантка, спелый плод унылой мастурбации Лиотара, подумала, что ты просто очередной кислокапустный пьяница… А ты пописать не хочешь? Умыться со сна?
– Непременно. Где здесь у вас камбуз?
– Гальюн, Адольф! Это тот же камбуз, но только наоборот. Наверх и направо. Хотел бы я знать, кто ее дрючил сегодня ночью?
Гитлер поднялся по крутой лестнице – трап, по-морскому она называлась – споткнулся на верхней ступеньке, засучил ножками…
На палубе никого не было. Во все стороны простиралась серая, сморщенная крупной рябью вода. Впервые за эти мучительные дни Гитлер ощутил себя одиноким.
Гальюн на судне был выстроен будто специально для маленьких людей и по форме напоминал четвертушку яблока, если смотреть на нее изнутри, с позиции червяка. Взгляд привлекла маленькая книга, небрежно брошенная на деревянную полку. Гитлер посмотрел: Mi Lucha. Это было точно такое же издание, что и в поезде, причем, его разорвали чуть ли ни на тех же самых страницах.
Я больше не мог терпеть эту грязную древнюю шлюху и все чаще думал о Мексике, словно о юной упругой девственнице. Но я не хотел и не мог бросить Европу просто так, тихо и незаметно, словно какой-нибудь отчаявшийся еврейский эмигрант. Старая потаскуха сама должна была отвергнуть меня, изгнать с позором, ужаснувшись моей очередной сюрреалистической выходке…
И час настал! На Парижской выставке дадаистов я представил скульптуру. Это была моя первая и единственная работа в жанре живой монументальной пластики.
Вальяжная, сытая, ко всему привыкшая публика была шокирована откровенным натурализмом моего произведения, и я был объявлен персоной нон грата.
О, не бросайте меня в черный куст! – воскликнул я и вскоре оказался в стране моей мечты… Черт подери! Да это же и есть та самая книженция, которая была в поезде! Просто Генрих всюду таскает ее с собой, и она опять попадает ко мне, как будто возвращаясь обратно из жопы…
– Мы что-то говорили о Мице… – сказал Гитлер, спустившись в кубрик. – О, боже! Десять лет своей жизни я провел с какой-то шлюхой, которая была всего лишь похожа на нее!
– И даже не очень похожа, честно говоря, – бодро отозвался Генрих. – Но ты, ослепленный любовью, не заметил подмены. Ну, а дальше все пошло как по маслу. Новая Мица надавила на тебя, и ты обмяк. Она постоянно угрожала тебе самоубийством, если ты будешь путаться с национал-социалистами. Ты отошел от движения, стал художником, а само движение без тебя раскололось… Впрочем, вряд ли это была любовь. Все вы такие – художники. Вы любите только себя, тот образ, который создаете внутри. С другими членами вашей партии нам пришлось изрядно повозиться. Это была величайшая идея: о замене жен и любовниц. Мы это назвали мягкой постельной революцией… Тебе интересно?
– Это не имеет значения.
– Тогда бери вилочку и кушай. В войсках GG был организован специальный отдел. Мы произвели замену на самом высоком уровне. Ошибку допустили только один раз, в России. Ее лидер оказался проницательнее, чем мы думали. Пришлось инсценировать его супруге самоубийство. Но жены приближенных – Молотова, Ворошилова и прочих – давние агенты Империи. Мы уже тридцать лет манипулируем миром через наших женщин.
– Эта идея могла прийти в голову только сумасшедшему.
– А товарищ Лучо, между нами говоря, и есть сумасшедший. Величайший псих всех времен и народов.
– Он идиот, ваш товарищ Лучо!
– Разумеется. Этим ты не откроешь Америки. Но товарищ Лучо – гениальный идиот, тот самый идиот, о котором писал Достоевский.
– Он ублюдок!
– Верно. Но довольно жирный ублюдок.
– Гений и злодейство несовместны!
– Хорошая мысль.
– Ваша кухня – дерьмо!
Генрих наклонился и коротко ударил Гитлера по щеке.
– Спасибо, – сказал Гитлер.
– Не за что, – сухо отпарировал Генрих. – Помнишь фильм, который снял товарищ Лучо, когда еще был европейцем?
– Редкостное дерьмо! Тошнота. Проще всего прославиться чем-то в этом роде: сбросить рояль в лестничный пролет или разрезать глаз негритенку.
– Разумеется. Ты ведь и сам большой специалист по этой части, не правда ли? Как называлась твоя первая картина, которая шокировала даже парижскую публику?
– Да пошел ты на хуй! Это были грехи молодости. Я уже давно другой.
– То же можно сказать и о товарище Лучо… Да вы с товарищем Лучо – просто близнецы-братья. Именно во время съемок очередного фильма ему пришла в голову эта идея, когда его любимую актрису разрезало на куски под колесом прогулочного парохода. Не мудрствуя лукаво, он быстренько нашел ей замену. Что еще раз доказывает тот факт, что актер в мире ничто, а важен только режиссер. Теперь мы снимаем другую картину. Она называется – Новейшая История Человечества.
– В стиле гиньоль. Картина ужаса и страданий. Картина безумия.
– Все, что мы хотим – это заморить черных тараканов и расчистить планету для белой расы.
– Утопия! Даже оставив в покое рассуждения о бесчеловечности или гуманизме. Это ночной полет глупца. Вам никогда не покорить Африку. Ваши войска увязнут в ее джунглях, миллионы ваших людей умрут от болезней. Вы ставите себе невозможную задачу.